"Контрапункт", Олдос Хаксли

Эта книга затягивает в себя, не отпускай ни на секунду. Таким было ощущение с первых строк - не зная пока, о чем буду читать, не зная, понравится ли мне, немного озадаченная указанием на без-сюжет и многоголосицу в аннотации, я вполне ясно и четко осознавала, что бросить "Контрапункт" не смогу. Просто не смогу успокоиться до тех пор, пока не будет перевернута последняя страница. Эта книга затягивает с головой. И не сразу понимаешь, почему, собственно, если люди только ходят и разговаривают, ходят и разговаривают, если, в самом деле, здесь нет привычной схемы построения сюжета - завязка, развитие действия, кульминация...
Это очень странный роман. Странный, не похожий на все, что я читала прежде. От книги всегда ждешь какой-нибудь структуры, ровного повествования, которое можно поделить на части. Сюжетных линий, либо идущих одна за другой, либо чередующихся друг с другом, но вполне последовательно, логично. "Контрапункт" - другой. "Контрапункт" - та самая многоголосица, которую обещал мне синопсис. Звучание нескольких голосов сразу, и, однако, они звучат перебивая друг друга, мешая друг друга, не создавая ничего гармоничного и цельного. Люди. Разные люди. Один мир, объединяющий их. Они живут в этом мире, они встречаются в ресторанах и на светских приемах, на улицах и в клубах, их дорожки часто и сложно пересекают одна другую, сплетаясь в тугой клубок. Они, в целом, обычные люди. На первый взгляд. Они разговаривают, любят, ревнуют, ссорятся, мирятся... но их как бы общий мир раздроблен на множество мелких миров. И каждый вращается в своем, обособленном мире, слышит только себя и думает только о себе.
Ни сюжета, ни главного героя. Просто жизнь. Просто люди, бесконечное разнообразие образов, у каждого - свои демоны, у каждого - свой мир. И все-таки они похожи чем-то, очень ощутимо похожи... одиночество и отсутствие смысла пронизывают жизнь каждого из этих людей. Скука. И пустота. И безысходность. Они много говорят о жизни и любви, о творчестве и будущем нашего мира, но реальный смысл есть только за словами Рэмпиона, он, действительно, живет по своим правилам, не рассуждая, а действуя.
Диалоги изящны и безупречно выстроены. Эти люди умеют красиво говорить. Им нравится слушать себя. Раздробленый хор голосов, твердящих каждый про свое... Многоголосица. Хаотичное сплетение жизней и характеров. Они скачут, как в каком-то безумном музыкальном произведении, от верхних нот к нижним, от тонкого и острого звука до басового громыхания... От женщины к мужчине. От молодого к старику. От светской гостиной к научной лаборатории. От любовной истории к убийству. Не уследишь за бесконечной сменой фокуса. Не угадаешь, кто следующим ступит на сцену под свет, чтоб через пару страниц уйти в тень и уступить место другому, вообще не похожему на него.
Они просто живут, ходят по вечеринкам, разговаривают, это просто выхваченный из потока их жизни отрезок, и они так же ходили и разговаривали до него, и будут так же ходить и разговаривать после. И будет идти куда-то без цели и смысла их богатая, насыщенная удовольствиями жизнь. Для чего? Чтоб развеять скуку. Чтоб найти удовольствия, которых они еще не пробовали. Чтоб найти ощущения, которых они еще не испытывали. К чему может привести этот вечный поиск... кто знает?
Многоголосица. Полная дисгармония не только друг с другом, но и с самими собой. Один меняет маски без конца, не способный в промежутках между ними найти себя настоящего. Другой искусственно вызывает в себе радость и горе, на самом деле не чувствуя ничего. Третья без устали охотится за наслаждением, окружая себя людьми и развлечениями, чтоб не остаться в одиночестве наедине с собой. Страшная какофония звуков в голове у каждого - они не могут ни себя понять, ни с другими людьми отношения построить. Куда они идут? Чего хотят? Какова цель этого бесконечного мельтешения? И есть ли она вообще, эта цель?
Убийство пропадает в этой многоголосице. Смерть исчезает за псевдофилософской беседой и очередным светским раутом. И поэтому они, смерть и убийство, еще страшней, еще безнадежней. Ничего не изменилось в этом мире с гибелью Спэндрелла. Если продолжить книгу, там будет то же самое, тот же шумящий гул разных голосов, поющих каждый свою песню, не слушая больше никого.
Это странный и невероятно мощный роман. Он погружает в себя и не дает оторваться, пока не закончишь читать. Едкие и приправленные сверху юмором описания, изящные диалоги, вообще язык настолько блестящий, что самая простая фраза может выстрелить куда сильней и больней, чем любые цветистые излияния. Ничего лишнего. Никакого пафоса и украшательства. А бьет прямо в цель.
Я очарована этой книгой. А ничто, казалось бы, не предвещало.
Мастер Хаксли, я хочу читать вас еще.

---

Пусть бы это никогда не кончалось. Пусть бы они играли для меня без конца. Я почти плакала, выйдя на улицу после концерта. Хотелось обратно, к ним, к моим любимым поэтам. Как же я люблю их. Лучшая группа на свете. Вот есть же такая группа, а. У которой все, до последней ноты и последнего слова, - идеальное. Музыка, голос, тексты, смысл... Таких, как поэты, больше нет.
А теперь адекватный отзыв про концерт.
Второй в жизни концерт. И, кажется, я понимаю, почему люди ходят на концерты. Я хочу еще. Огромный заряд эмоций, не сравнимых ни с чем, стоит того, чтоб терпеть все мучения.
Мучений было много, прежде чем мы наконец-то смогли услышать поэтов. Клуб, видимо, не просто так с иронией назвали "Зал ожидания" - чего-чего, а ожидания мне хватило за глаза. Страшная очередь перед клубом. Концерт в восемь, запускают в семь, я пришла в половине седьмого, а змейка людей тянулась уже через все свободное место и проезжую часть. Мы расходились, чтоб пропустить машину, и тут же смыкали наши ряды опять. Ожидание на улице было холодным и долгим. А дальше - очередь, которая была ближе к мало организованной толпе, у гардероба. Дальше - у входа в зал. И, наконец, у сцены толпа стала совсем толпой, жуткой и беспощадной.
Я помню этот клуб. И в тот раз мне тоже казалось, что места в нем слишком, слишком мало для всех, кто жаждет пойти на концерт. Людей набралось прилично. Как и тогда. До сих пор с содроганием вспоминаю, как меня давили и душили со всех сторон, а я, мелкая, ничего не видела за головами. В этот раз, уж не знаю, как, мне удалось проникнуть почти к самой сцене. По началу было тяжело стоять в этой безумной толпе, а потом как-то расступились люди, стало и дышать, и двигаться свободней, так что удовольствие я получила в полной мере.
Поэты были в двух шагах от меня. Совсем-совсем близко. Хоть руку протяни и потрогай. Я стояла ближе к левому краю сцены, чудесный гитарист Олли находился прямо передо мной, а с ним и Яни, не менее прекрасный. Эти двое сразили меня в самое сердце. Да, Марко неподражаем, отдельная сага будет про него, но эти "правые гитаристы" (я узнала их имена уже после концерта в гугле ), и особенно Олли... Чудесный человек. Именно чудесный, я не знаю лучшего слова. Среди зажигающих только так поэтов он был самым милым и спокойным, улыбался светлой и открытой улыбкой, при том глядя в нашу половину толпы, чуть не прямо на меня, и, честное слово, пусть звучит по-детски, мурашки бегут, когда с артистом-небожителем такой контакт.
Поэты удивили меня. Если не сказать - перевернули мой внутренний мир с ног на голову. Я ожидала увидеть лиричных поэтов. Потому что из всех песен, что они поют, разных песен, я люблю больше всего именно лиричные, спокойные, мягкие... Никакой лиричности, боже мой, ни следа, разве что во время исполнения Late goodbye, которую пел Марко, а Олли играл ему на гитаре, и больше никаких других звуков не было. Поэты - безумцы. Они раскрылись передо мной с неожиданной, очень неожиданной стороны. Хулиганистые. Сумасшедшие. Свободные. Яркие. Зажигающие всех своей бешеной энергией. Слушаю песни и представляю себе лиричных поэтов, прихожу на концерт - а там парни (простите, мужчины) в кожаных куртках, цепочках и с черной краской на лице. Сказать, что Рэйн была в ошеломлении, значит, ничего не сказать!
Но я принимаю этот образ. Они мне жутко нравятся такими. И пускай я все же буду любить всей душой именно спокойную, плавную музыку от них, эти лихие песни из нового альбома тоже очень по мне. А поэты, в чем я не сомневалась ничуть, совершенно потрясающие люди. Я узнала их, настоящих, на этом концерте. Я увидела, КАК они делают это чудо - свою музыку.
Марко. Ода самому главному поэту из всех поэтов. Боже мой, я не думала, что он так живет в этой музыке, так любит и ее, и публику, и вообще... Я не знаю, как это описать. Это нужно видеть. Он не просто поет, держась за микрофон, он двигается по сцене, как бы вслед за музыкой и словами, он делает очень необычные и замечательные движения руками во время исполнения. Он звучит на сцене почти так же, как в записи, так же хорошо и чисто, но вносит нотку импровизаций в эти песни, делая их еще великолепней. Он сходил с ума в свое удовольствие, активно общался с залом в перерывах между песнями, даже подшучивал над слишком бурной российской публикой Он изображал голосом Микки Мауса, размазывал свой грим по лицу и вообще был потрясающе живым. Да, живым. Излучал всем собой любовь к музыке и к зрителям.
Народ точно так же, как Марко, предавался безумию. В хорошем смысле слова, разумеется. Народ пел, кричал, прыгал, махал руками и отвечал дружным "yes!" на все английские тирады Марко, может, и не понимая толком, что он говорит, и все равно соглашаясь. Народ подпевал все песни до единой, но Carnaval of rust, кажется, была фаворитом всех и вся, её мы пели полностью и до последнего словечка. Моих любимых песен было не так уж много, а свежий альбом я не слишком хорошо знаю, но от каждой любимой хотелось вопить во весь голос, и я вопила, от ошеломляющей громкости динамиков и таких же воплей толпы почти не слыша, что я ору, и все же орала, потому что... боже мой, мне было так хорошо!
Такой, как я была на этом концерте, меня увидишь редко. Почти совсем не увидишь. Чисто физические неудобства, да и замкнутость личная, помешали мне включиться в общую атмосферу с самого начала, но с каждой песней я расходилась все больше и больше, и от середины до конца Рэйн была безумной, лихой и совершенно неадекватной от счастья. Я танцевала, махала руками, отбивала ритм ногой и голосила вместе со всеми, даже не зная толком текста. Я чувствовала себя частью этой большой и разной толпы.
Да, публика там была совершенно разная. Не то что на Cinema bizarre сто лет назад. Парни и девушки моего возраста чередовались с людьми взрослыми, порой даже очень взрослыми. Меня покорила одна пара, мама с дочкой, в одинаковых футболках с названием группы. Я была с ними вместе. Всех нас, таких разных, такую огромную толпу не знакомых друг с другом людей, объединила любовь к поэтам. И я видела, что там почти не было тех, кто пришел просто так, - очень хорошо видела и потом, по отзывам в группе контакта. Они чувствуют поэтов точно так же, как я.
Поэты уже сказали нам good night и ушли за сцену, а мы кричали, хлопали и требовали на бис, так что им пришлось выйти снова и спеть целых ШЕСТЬ песен сверх программы. Я уходила из клуба, не чувствуя ног. И левого уха. Ухо, если честно, я и до сих пор не чувствую, - все жалуются, что в этом клубе вечно проблемы со звуком. Звук был ужасен. Слишком громкий, заглушал слова песен, а если учитывать, что я стояла как раз ближе к краю сцены, где стоял усилитель... Не важно. Надеюсь, пройдет. Это стоило и ушей, и ног, и долгого ожидания, и всего, потому что ощущения от концерта не идут в сравнение ни с чем больше. Я не хотела, чтоб он кончался. А он кончился слишком быстро - всего лишь полтора часа.
Я обязательно схожу посмотреть на них снова. Как хорошо, что они приезжают в Питер каждый год!

И как хорошо, что есть люди, который здорово фотографируют даже в толпе и жутком освещении клуба

МАРКО


Неподражаемый Яни.

Так же неподражаемый Олли, зажигает с гитарой

@музыка: Poets of the Fall – Late Goodbye

@темы: поэты, мысли вслух, до глубины души, музыка, моменты

---

Любимое творческое упражнение - зарисовка по картинке. На этот раз  Renya любезно согласился сделать его со мной!

Плачущий убийца

Тихий звон стали об асфальт распорол тишину, которая наступила сразу после того краткого мгновения, когда, хрипя и кашляя кровью, мужчина сполз по стене и умер. Тихий звон стали об асфальт. Это кинжалы, тускло блеснувшие во мраке ночных улиц, скользнули прочь из ослабшей руки Рэя. А сам он, низко склонив голову, опустился на колени рядом с человеком, чью жизнь только что оборвал быстрым и резким ударом стального лезвия, и заплакал.
Алекс стоял неподалеку от него. Стоял молча и спокойно, ничуть не тронутый ни слезами напарника, ни мертвым телом под слабыми отсветами фонаря. Привык. И к тому, и к другому. Прежде, конечно, он был удивлен и даже испуган тем, что Рэй плачет над каждой жертвой, которая погибла от его руки... от их с Алексом рук. Но, впрочем, он быстро оставил попытки и урезонить его, и посмеяться над ним, стоя в стороне с видом безучастного наблюдателя и ожидая, когда Рэй закончит свой «ритуал». А что касается убийства... смерть уже много лет назад перестала беспокоить Алекса.
Алекс стоял, отвернувшись от Рэя, и курил сигарету, выпуская тонкие струйки дыма в ночное небо. С ленивым интересом он наблюдал, как сизая дымка медленно исчезает в воздухе, обращаясь в ничто. Лишь докурив до самого фильтра и тщательно раскрошив окурок подошвой ботинка по земле, Алекс поднял автомат, небрежно прислоненный к стене возле мертвого тела, и принялся счищать с него кровь и грязь. Его взгляд не выражал ничего, кроме легкой нотки ленивого интереса, - а впрочем, может, интерес отдал место холодному равнодушию. Уже много лет сигарета вызывала у Алекса больше чувств, чем смерть человека.
Рэй, чувствуя под собой влажную, стылую землю и низко склонившись над телом, плакал. И сквозь слезы внимательно смотрел в лицо убитого ими мужчины, чтоб запомнить как следует. Цвет волос и глаз, изгиб бровей, чуть выдающийся подбородок, острые скулы... Каждая мелочь мертвой хваткой цеплялась за память Рэя, оставаясь внутри него навсегда, - и он добивался этого абсолютного запоминания, он делал так со всеми людьми, которых ему и Алексу поручали убить... а было их много, неизмеримо много. Он помнил каждого из них. В любой момент мог воздвигнуть из глубин своей памяти образ, четкий, будто человек еще жив и стоит сейчас перед ним. Он считал, жизнь скольких людей они оборвали в таком же, как этот, глухом и темном переулке с разбитыми фонарями по краю, или в замкнутом со всех сторон громадой домов дворике, или затхлом, погруженному во тьму подвале, или... Много людей. Сотни. Алекс давным-давно сбился со счета, не помня лиц, не различая одну жертву с другой, не придавая значения смерти. А в сердце Рэя каждая смерть была вплавлена вечным клеймом.
И этот человек, как те, кто был до него, как те, кто будет, конечно, после, никогда не оставит его.
Алекс, спрятав руки от холода в карманах пальто, ничего не говорил, лишь молча ждал. То, что делал напарник, оставалось для него полной бессмыслицей, ритуалом, не имеющим толка, - но, раз уж Рэй так хочет, пускай проливает слезы у каждого тела. Тело. Объект. Что-то не живое, не имеющее права на выбор. Им приказывали устранять людей, самых разных людей, - значит, нужно выполнять свою работу, не задавая лишних вопросов. Они, эти люди, переставали существовать для Алекса в тот миг, когда он видел их фотографии перед новым заданием. Хотя, пожалуй, люди как люди вообще не интересовали его. Раньше он любил людей. Ненавидел. И любое из этих чувств было во много раз лучше, чем холодное равнодушие, с которым он смотрел, как плачет его напарник у мертвого тела.
Рэй наконец поднялся с земли, сунув кинжалы за пояс. Его глаза были теперь сухими и спокойными. Алекс, не изменившись в лице, перехватил поудобней свое оружие без капли крови, будто не было ни выстрела, разорвавшего ночь на клочки, ни тяжко упавшего на мокрый асфальт тела, и напарники двинулись рядом по замершим, спящим улицам, возвращаясь домой.

***

Мальчик дрожит и обнимает себя руками, чтоб как-то спастись от струй дождя, хлещущих по лицу, от колючего ветра и кусающего даже под одеждой холода. Одежды на нем немного, да и убежище он выбрал ненадежное — козырек над чьим-то крыльцом, откуда в любой момент могут согнать. Другого не было. Другого не будет. Но к любым невзгодам можно привыкнуть, если терпишь их очень долго, - а он, сколько помнил себя, всегда бродил в одиночестве по улицам, ища, где бы скоротать ночь. У него не было родителей, чтоб позаботиться о нем, укрыть от холода и ветра, накормить, уложить в теплую постель. У него не было даже шанса узнать, что бывает какая-то другая жизнь, кроме этой, мрачной, зыбкой и грозящей оборваться в любой момент.
- Эй.
Плохо различимый сквозь шум дождя голос зовет его. Он поднимает голову — и видит перед собой мальчика, такого же, как он сам. Не потому, что одежда на нем тоже не по размеру, протертая и слишком тонкая для этой холодной погоды, не потому, что лицо его тоже покрыто царапинами и синяками, не потому, что он тоже насквозь промок под дождем, не имея возможности уйти в сухое и теплое место, где его согреют и дадут чашку горячего чая. Этот мальчишка был таким же, как он, потому, что в глазах его застыла глубокая и вечная тоска одиночества. Такое выражение можно обрести лишь тогда, когда всю жизнь с тобой рядом никого нет.
И теперь уже два мальчика сидят на чьем-то крыльце, прижимаясь друг к другу. Дождь сплошным потоком хлещет вокруг них. Они смеются. Они больше не одиноки. Да, у них никогда не было и не будет родителей, они никогда не узнают, что такое семья, но в это мгновение, когда взгляды их встретились, они стали друг для друга братьями на всю жизнь.

- Рэй, ты только посмотри, как здорово ее отсюда видно!
Алекс кричит, хотя Рэй стоит совсем близко от него, - кричит, не в силах сдержать чувств, охвативших его. В глазах Алекса отражается радуга. Та самая, за которой они гнались по улицам города, шлепая по мокрому от недавнего дождя асфальту, окатывая прохожих водой из луж и ускользая прежде, чем их успевали поймать и отругать. Они, только завидев отблеск радуги над крышами домов, кинулись искать такое место, откуда радуга была видна бы лучше всего, такое место, где никто не помешает им смотреть на нее. Это Алекс вдруг ухватил Рэя за руку и потащил за собой — а Рэй, как всегда, без единого слова повиновался ему. Выдумщик, затейник и непоседа — кто еще, кроме него, мог придумать погоню за радугой?
Они стоят рядом на крыше, а радуга вздымается над их головами дивным мостиком в сказочное королевство. Город спешит и шумит внизу, у ног двух мальчишек в потрепанной одежде, город с его жестокостью и равнодушием, с его вечной борьбой за жизнь... здесь, над городом, можно забыть про него и не бороться. Хотя бы несколько мгновений. Хотя бы жалкий, крохотный кусочек времени. Не думать о том, что у них нечего съесть на ужин и негде провести эту ночь и сотни следующих ночей. Не думать о том, что будет завтра. Жить только здесь, только сейчас.
Изо всех сил Рэй старается удержать мгновение. Пусть будет лишь оно — и ничего кроме. Пусть будет лишь эта крыша почти под самым небом, резвый ветер в волосах, бегущий поток облаков в вышине, чувство щемящей радости в сердце и радуга в глазах Алекса.
- Я же говорил, что тебе понравится! А ты все «не надо, не надо»... зануда!
Алекс шутливо хлопает Рэя по плечу. И улыбается. Совершенно счастливой улыбкой без тени тревоги.

По щелчку пальцев мужчины его телохранители в костюмах и темных очках хватают Рэя и Алекса, скручивая им руки за спиной. Они не успевают ни сообразить, что происходит, ни тем более помочь друг другу. Они беспомощны в лапах этих громил — а мужчина улыбается хищной и лениво-равнодушной улыбкой, довольно сощурив глаза.
- Кажется, вы не совсем понимаете, кто я такой. Я не предлагал вам работать на меня. Я поставил вас перед фактом, что вы будете это делать. С вашей стороны мне нужно согласие... либо, в противном случае, вы можете попрощаться друг с другом прямо сейчас. Я не приемлю отказов.
- Нет! Ни за что! Мы никогда не будем...
- Убивать людей? Это вовсе не так трудно, как тебе кажется. К этому быстро привыкаешь. Надо только начать.
Рэй и Алекс бросают друг на друга быстрый, полный ужаса и отчаяния взгляд. Они никого не трогали. Они жили своей маленькой, никому не мешающей жизнью. Они не понимали, почему этот страшный незнакомец с пустыми глазами и жестокой улыбкой хочет, чтобы они, дети, работали на него. Убийство... смерть... Одна лишь мысль об этом вызывала у них отвращение. Они никогда не причинили боль ни единому живому существу на свете.
Мужчина снова улыбается, наблюдая, как без толку пробуют мальчики освободиться и как потом замирают, осознав тщетность любых попыток. Он достает из кармана пачку сигарет и небрежно закуривает, выпуская в сторону Рэя и Алекса струйки сизого дыма, быстро тающего в воздухе. Его движения спокойны и ленивы, полны достоинства и абсолютной уверенности в себе, и с той же уверенностью, как о деле уже решенном, он говорит:
- Вы будете убивать для меня. Я сделаю из вас самых лучших убийц в этом городе.

Мертвый человек, раскинув руки в стороны, лежит на земле перед ними, и пустой взгляд его глаз смотрит без выражения в небо. Рэй глядит на него, не понимая, не в силах понять, что убил этого человека, пока нож в руке, с которого тихо и страшно капает кровь, не открывает ему кошмарную правду. Едва слышный, хриплый стон срывается с губ Алекса, Рэй зажимает ладонями рот, расширив от ужаса глаза... и падает на колени у тела, уткнувшись лицом в мокрый асфальт.
Хозяин опускает пистолет, направленный в голову Алекса, и делает знак своим вечным телохранителям. Они отпускают Алекса, и он тоже падает на землю, судорожно хватая холодный воздух ртом.
- Хороший мальчик, - с довольной улыбкой бросает хозяин, подходя к Рэю и вставая над ним, сжавшимся в комок и дрожащим от рыданий. - Первое убийство — самое трудное. Скоро ты привыкнешь к ним.
И, прежде чем скрыться в машине от дождя и холода, он говорит, обращаясь к Алексу:
- Твоя очередь — завтра.
Телохранители следуют за ним к автомобилю, а мальчики остаются под дождем, возле мертвого человека, который был еще жив секунду назад. Они смотрят друг на друга. Алекс, с трудом поднявшись на ноги, идет к Рэю, опускается на колени рядом с ним и крепко прижимает к себе. Рэй плачет. Плачут оба. Горячие слезы бегут у них по щекам, пока они, в отчаянии держась друг за друга, стараются не думать о том, что теперь такой будет вся их жизнь. Убийства... смерть... Они должны убивать для хозяина. Другого выбора у них нет. Если кто-то из них откажется — хозяин убьет второго. Они должны убивать, чтобы спасти жизнь брата не по крови, а по сердцу, ведь у Алекса нет в этом мире никого, кроме Рэя, а у Рэя — никого, кроме Алекса.
Убийство, смерть... Нож с пятнами почти смытой крови отброшен в сторону. Руки Рэя, вцепившиеся в рубашку Алекса, дрожат. Он не хотел делать этого. Он никогда, никогда, никогда не хотел причинять вред другому человеку. Пускай они вынуждены будут убивать — бог знает, как долго, - но убийство навечно останется глубоко чуждо и отвратительно ему. Им обоим.

- Отпустите нас.
Хозяин чуть меняется в лице, приподнятой бровью показывая удивление. Насмешливое удивление — конечно, мальчик не может говорить так всерьез.
- Что ты сказал, прости?
- Отпустите нас. Мы не хотим больше... делать это. Убивать.
Хозяин, откинувшись на спинку дивана и склонив голову к плечу, пристально смотрит в глаза Рэя, будто пытаясь понять, не шутит ли он. Улыбка изгибает уголки его губ. Ленивая, равнодушная улыбка, как всегда, - но, впрочем, с нотками легкого любопытства. Видимо, Рэй смог немного удивить его такой неожиданной просьбой.
Рэй изо всех сил старается не опустить взгляд, не дать страху завладеть собой. И выдерживает этот внимательный, изучающий взгляд, расправив плечи. Какое-то безумие, наверное, ударило ему в голову, раз он вздумал придти сюда... уверенности, что это сработает, не было в нем даже тогда, когда он решил, что пойдет, и все-таки пришел, потому что не мог поступить иначе.
Сегодня он в первый раз увидел пугающую пустоту в глазах Алекса, стоящего над мертвым человеком.
- Отпустить вас? - медленно произносит хозяин, как бы пробуя на вкус эти слова. - Что ж... я согласен.
Рэй ошарашен таким ответом настолько, что даже не переспрашивает, лишь смотрит на хозяина, затаив дыхание.
- Да, я согласен. Вы получите свободу. Но с одним условием.
- Каким же?..
- Пятьдесят человек. Вы должны убить пятьдесят человек. Начиная с этого дня. Таково мое условие. Я отпущу вас, когда вы его выполните.

Стайкой назойливых призраков воспоминания мучили Рэя, когда он вышел в стылую ночь, оставив Алекса спать дома. Дом... ему не нравилось это слово, но судьбе было угодно так, что другого дома, кроме этого, они не знали. Алекс называл его домом. Роскошный особняк в богатом квартале, с чуть не сотней изящно убранных комнат, вкусной едой, мягкими постелями и всеми удобствами, что только можно было пожелать. Алекс возвращался туда, как домой, и спокойно засыпал на кровати с балдахином, бросив испачканное кровью и грязью оружие в угол. Рэй не мог заснуть в эту ночь. Как, впрочем, и в любую другую ночь после задания. Он не сумел бы и одного лишнего мгновения провести в стенах особняка, который им любезно предоставил хозяин, - глухая боль в сердце гнала его прочь, прочь, прочь отсюда, во тьму и сырость улиц города.
Рэй бесшумно ступал по мокрому асфальту, спрятав руки в карманах. Дыхание рвалось с его губ облачками пара и тут же таяло в воздухе. Опавшие листья, невидимые в темноте, шуршали под ногами, и он старался заполнить этим слабым звуком свое сознание, - чтобы отогнать назойливых призраков, чтоб не видеть перед собой картинки их прошлого. Они были настойчивы и беспощадны к нему. Они приходили, не желая оставлять его, и мучили, мучили, мучили вечным пересмотром того, что было, - и чего не будет уже никогда. Рэй редко вспоминал о жизни, которая началась с тех пор, как двух мальчиков-сирот подобрал на улице хозяин, - но часто вспоминал, как эти мальчики были счастливы, еще не встретив его. У них ничего не было. Ни крыши над головой, ни семьи, ни будущего. У них были только они сами — и они были счастливы, гоняясь по городу за радугой и звонко смеясь.
Теперь в глазах Алекса не отражалась радуга. Теперь он не улыбался, как прежде.
Рэй шел по улице и смотрел в темное небо над головой, откуда холодно светили редкие звезды. И вспоминал по очереди всех людей, которых они с Алексом убили по приказу хозяина за это время. Сорок восемь человек... Сегодня был сорок восьмой. Им осталось совсем немного, чтобы получить возможность уйти. Совсем немного. Они будут свободны.
Хотя, конечно, Рэй почти не верил тому, что хозяин действительно отпустит их.
Когда-то они стояли под дождем, обнимая друг друга, и плакали над первой смертью, которая была совершена их руками. Много лет прошло. По щекам Рэя по-прежнему текут слезы, стоит лишь ему взглянуть на человека, убитого им. Алекс больше не плачет. Алекс больше не считает, что забрать чужую жизнь — страшное преступление. Хозяин, убивая, вполне осознает смерть как тяжкий грех, он получает удовольствие от криков боли и ужаса, ему нравится видеть, как тело человека замирает и падает, будто тряпичная кукла, на землю. В глазах хозяина, когда он убивает, острое и глубокое наслаждение убийством. Глаза Алекса пусты. Он ничего не чувствует, убивая другого человека.
Сорок восемь, сорок восемь... Рэй считал, Рэй помнит каждого из этих сорока восьми, Рэй плачет, вонзая кинжал в живое сердце. Но Рэй продолжает убивать, новым убийством приближая тот момент, когда они наконец получат свободу. Потому что что он должен вырвать себя и брата из этого чудовищного мира, где нужно проливать кровь, чтоб заплатить за крышу над головой и кусок хлеба. Они были счастливы, не имея ни крыши, ни хлеба, счастливы друг с другом, и он сделает все, что угодно, чтобы вернуть радугу в пустые глаза Алекса. Чтоб навечно изгнать из них эту страшную, чуждую пустоту.
Рэй слушал тихий шепот листьев под ногами, продолжая путь неизвестно куда. Конечно, хозяин не отпустит их. Но это значит лишь то, что ему надо изобрести другой способ... любой способ, чтобы вырваться отсюда и забрать брата с собой в иной мир, лучший мир, где нет боли и крови, убийства и смерти. Он будет цепляться за любую надежду, какой бы слабой и обманчивой она ни была. Он не оставит своих попыток, даже если придется перевернуть с ног на голову этот чудовищный мир. Алекс больше не плачет, убивая людей. Алекс больше совсем не плачет, не улыбается, не смеется... Он принял смерть как привычное и ничего не значащее действие. Нажать на курок, убить, отвернуться, забыв об этом. У Рэя рвется на части сердце, когда он видит, с каким пустым и мертвым равнодушием смотрит Алекс на тело убитого его рукой человека.
Он сделает все, что угодно, лишь бы забрать брата из этого мира прежде, чем душа его погибнет совсем.

вариант второй от Реньи

@темы: творчество

---

Кроме всего прочего, "Контрапункт" Хаксли - это череда совершенно потрясающих образов. И не потому, что все они - хорошие и глубокие люди, близкие мне по духу. Среди них вообще нет ни одного, кого я поняла бы и приняла полностью. Но эти образы... такие разные. Так остро, четко, тщательно написаны. Они ничуть не похожи друг на друга, хотя, бесконечно и путано пересекаясь в своем маленьком мирке, создают как бы созвучие... но не созвучны, не гармоничны. Они живут каждый по-своему, не слыша чужих голосов. И все же у всех есть общая нотка то ли обреченности, то ли полного омертвения, то ли сплошной и тяжкой скуки.

много текста

Барлеп плакал и раскаивался. Он доводил себя до исступления мыслью, что никогда, никогда он не сможет попросить у Сьюзен прощения за все обиды, которые он ей причинил, за все жестокие слова, которые он ей сказал. В порыве самобичевания он даже признался, что однажды изменил ей. Он рассказал обо всех их ссорах. А теперь она умерла, и он никогда не сможет вымолить у нее прощения. Никогда, никогда! Этель была тронута. Она подумала, что, умри она, Этель, никто ее не станет оплакивать. Но заботливое отношение при жизни гораздо нужнее человеку, чем слезы после его смерти. Исступление, до которого довел себя Барлеп путем упорного сосредоточения на мысли о своей потере и о своем горе, никак не соответствовало его реальной привязанности к живой Сьюзен.Лойола предписывал каждому кандидату в иезуитский орден несколько времени предаваться в одиночестве размышлениям о страстях Господних; после нескольких дней подобных упражнений, сопровождаемых постом, в уме посвящаемого возникал живой мистический образ личности Спасителя и его страданий. Тем же методом пользовался и Барлеп; только думал он не об Иисусе и даже не о Сьюзен - он думал о себе, о своих страданиях, своем одиночестве, своих угрызениях совести. Через несколько дней непрерывного духовного онанизма он был должным образом вознагражден: он проникся сознанием неповторимости и бездонности своих страданий. Он увидел самого себя в апокалипсическом видении как мужа скорби. (Евангельские выражения не сходили у Барлепа с языка и кончика его пера. "Каждому из нас, - писал он, - дается Голгофа, соответствующая нашему долготерпению и способности к самосовершенствованию". Он с видом знатока говорил о Гефсиманских садах и чашах.)
Видение это разрывало его сердце; он преисполнился жалости к самому себе.
Но бедная Сьюзен имела весьма отдаленное отношение к горестям этого христоподобного Барлепа. Его любовь к живой Сьюзен была такой же надуманной и взвинченной, как его скорбь по поводу ее смерти. Он любил не Сьюзен, но созданный им самим образ Сьюзен, который в результате упорного сосредоточения по методу иезуитов приобрел галлюцинаторную реальность. Его пламенное отношение к этому фантому и любовь к любви, страсть к страсти, которую он выдавливал из глубин своего самосознания, покорили Сьюзен, вообразившую, будто все это имеет какое-то отношение к ней самой. Больше всего нравилось ей в его чувствах их совершенно не мужская "чистота". Его любовь походила на любовь ребенка к своей матери (правда, ребенка с наклонностями к кровосмешению; но какой это был тактичный и деликатный маленький Эдип!); его любовь была одновременно младенческой и материнской; его страсть была своего рода пассивным стремлением приютиться в женских объятиях. Слабая, хрупкая, с пониженной жизнеспособностью, а следовательно, не совсем взрослая, она обожала его - возвышенного и почти святого возлюбленного. Барлеп, в свою очередь, обожал свой фантом, обожал свою необыкновенно христианскую концепцию брака, обожал свой столь достойный обожания способ быть супругом. Его периодически появлявшиеся в печати статьи, восхвалявшие брак, были полны лиризма. Тем не менее он неоднократно изменял жене; но он ложился в постель с женщинами так невинно, так по-детски и так платонично, что ни женщины, ни даже он сам едва ли вообще замечали, что ложатся в постель. Его жизнь с Сьюзен была длинным рядом сцен всех эмоциональных оттенков. Он пережевывал какую-нибудь обиду до тех пор, пока не отравлял себя ядом гнева и ревности. Или он углублялся мысленно в собственные недостатки и доводил себя до униженного раскаяния, или катался у ее ног в экстазе кровосмесительного преклонения перед воображаемой матерью-ребенком-женой, с которой ему заблагорассудилось отождествить Сьюзен. А иногда он приводил Сьюзен в полное недоумение, прерывая свои излияния циническим смешком и становясь на некоторое время кем-то совершенно другим, чем-то вроде Веселого Мельника из песенки, заявлявшего: "Обо мне никто не плачет, я не плачу ни о ком!" Приведя себя снова в состояние эмоциональной духовности, он винил в этих настроениях "своего беса" и цитировал слова Старого Морехода: "Иссохло сердце, как в степях сожженный солнцем прах". "Мой бес" - а может быть, это выползал наружу подлинный Барлеп, которому надоело делать вид, что он кто-то другой, и взращивать в себе эмоции, которых он непосредственно не переживал?

***

Но вопрос о самом себе всегда был для Филипа одним из наиболее трудно разрешимых вопросов. При помощи интеллекта и в теории он умел становиться кем угодно. Способность уподобляться другим была развита в нем так сильно, что часто он не мог отличить, где кончается он сам и где начинается тот,кому он уподобил себя; среди множества ролей он переставал различать актёра. Амёба, когда она находит добычу, обтекает её со всех сторон, вбирает её в себя, а затем течёт дальше. Внутренне Филип Куорлз чем-то походил на амёбу. Он был как бы океаном духовной протоплазмы,способным растекаться по всем направлениям, поглощать любой предмет, встреченный на пути, вливаться в любую трещину, наполнять любую форму и, поглотив или наполнив, течь дальше, к новым препятствиям, к новым вместилищам, оставляя прежние опустошёнными и сухими. В разные периоды своей жизни или даже в один и тот же период он наполнял собой самые различные формы. Он был циником и мистиком, гуманистом и презрительным мизантропом; он пробовал жить жизнью рассудочного и равнодушного стоика, а в другой период он стремился к бессознательной, естественной первобытности. Выбор формы зависел от тех книг, какие он читал, от тех людей, с какими он встречался. Барлеп, например, снова направил течение его мысли в русло мистики,давно уже покинутое им; только однажды он заглянул в него, ещё в студенческие годы, когда он на некоторое время подпал под влияние Беме. Потом он раскусил Барлепа и опять покинул его русло, готовый,впрочем, в любую минуту снова влиться в него, если этого потребуют обстоятельства. Теперь его сознание вливалось в форму, имевшую очертания сердца. А где же тогда его истинное «я»,которому он должен быть верен?

***

Человек, всегда поощрявший свое стремление к интеллектуальной жизни за счет всех других стремлений, он, насколько возможно, избегает личных отношений, он наблюдает все со стороны, ни в чем не принимая участия, не любит выходить из своей скорлупы, он всегда зритель, а не актер. Кроме того, он старается выделять один какой-нибудь день, одно какое-нибудь место в противовес всем остальным; он не обозревает прошлое и не строит планов на будущее в день Нового года, не празднует Рождество или день рождения, не посещает те места, где протекало его детство, не совершает паломничеств туда, где родился какой-нибудь великий человек, или произошло сражение, или имеются развалины и т. п. Избавляясь от эмоциональных отношений и от естественного благоговения, он, как ему самому кажется, достигает свободы - свободы от сентиментальности, от иррационального, от страсти, от неразумных побуждений и переживаний. Но постепенно он убеждается, что на самом деле он только сузил и иссушил свою жизнь и, больше того, что этим он искалечил свой интеллект, вместо того чтобы освободить его. Его рассудок свободен, но поле его действия невероятно ограниченно. Он понимает свои внутренние недостатки и в теории хочет переделать себя. Но трудно избавиться от долголетних привычек; а может быть, эти привычки являются только проявлениями враждебного безразличия и холодности, преодолеть которые почти невозможно. Жить только интеллектуальной жизнью, по крайней мере для него, гораздо легче: это линия наименьшего сопротивления, потому что такая жизнь позволяет держаться вдали от людей.

***

Со времени второго замужества своей матери Спэндрелл из какого-то извращенного принципа выбирал всегда худшую дорогу, сознательно давал волю своим самым дурным инстинктам. Свой бесконечный досуг он скрашивал развратом. Этим он мстил матери, а также самому себе за прежнее глупое счастье. Он делал это назло ей, назло самому себе, назло Богу. Он намеревался попасть в ад и печалился о том, что не способен поверить в его существование. Как бы там ни было, есть ад или нет, его удовлетворяло, вначале даже приятно волновало сознание, что он делает что-то дурное и грешное. Но разврат так скучен, так абсолютно и безнадежно уныл, что только исключительные люди, наделенные недоразвитым интеллектом и гипертрофированным аппетитом, способны активно наслаждаться им или активно верить в его греховность. В большинстве своем развратники развратничают не потому, что им это доставляет удовольствие, а потому, что им уже трудно без этого обойтись. Привычка превращает наслаждение в скучную повседневную потребность. Человеку, привыкшему к женщинам или водке, к курению или самобичеванию, так же трудно отказаться от своих пороков, как жить без хлеба и воды, даже если совершить грех доставляет ему не больше удовольствия, чем съесть корку хлеба или напиться воды из кухонного крана. Привычка одинаково убивает как чувство греха, так и наслаждение им. Поступки, казавшиеся вначале увлекательными, потому что они порочны, после некоторого количества повторений становятся морально безразличными. Они даже внушают некоторое от- вращение, потому что большинство "порочных" поступков приводит к состоянию физиологической депрессии; но чувство греховности стирается, потому что эти поступки делаются слишком обыденными.
Привычка постепенно убила в Спэндрелле и наслаждение грехом, и чувство греховности, которое всегда было для него составной частью наслаждения; тогда он с каким-то неистовством предался утонченным порокам. Но утонченность порока не вызывает соответствующего утончения чувства. На деле получается как раз наоборот: чем более утончен, своеобразен и противоестествен грех, тем более он скучен и безнадежно неэмоционален. Воображение может создавать самые невероятные вариации на тему сексуальной любви; но эмоциональный продукт всех видов блуда всегда один и тот же - тупое чувство унижения. Правда, многие люди (обычно из числа наиболее цивилизованных, интеллектуальных и утонченных) испытывают какое-то влечение к низменным удовольствиям; в погоне за ними они предаются кутежам, добровольной мазохистской проституции, случайным и почти животным совокуплениям с совершенно незнакомыми людьми, вступают в сексуальные отношения с грубыми и необразованными представителями низших классов. Избыточная интеллектуальная и эстетическая утонченность покупается не дешево - за счет своего рода эмоционального вырождения. И вполне цивилизованный китаец со своей тягой к искусству и тягой к жестокости страдает другой разновидностью той же болезни, которая порождает в цивилизованном современном эстете склонность к караульным и бандитам в стремлении унизить собственную неразборчивость и жестокость.
"Чем выше лоб, тем низменнее чресла", - как сказал однажды Рэмпион в присутствии Спэндрелла. Но Спэндреллу унижение не доставляло никакого удовольствия. Переживания, доставляемые утонченным пороком, казались ему скучными и однообразными. Физическое наслаждение, никак не окрашенное эмоционально - все равно, одобрением или раскаянием, - стало пресным.

@темы: книги

---

— Человеческие существа и эльфы — прекрасная классификация, не правда ли? — Она нагнулась, приближая к нему лицо и грудь. — Не правда ли? — повторила она риторический вопрос.
— Пожалуй. —Барлеп не любил, когда его прерывали.
— Обычные люди — да; пусть будет так — все слишком человеческие существа с одной стороны. И стихийные духи — с другой. Одни —способные привязываться к людям и переживать и быть сентиментальными. Должна сказать, я ужасно сентиментальна. — («Вы почти так же сентиментальны, как сирены в „Одиссее“», —последовал заимствованный из классической древности комментарий барона Бенито.) — Другие, стихийные духи — свободные,стоящие в стороне от всего; они приходят и уходят — уходят с таким же лёгким сердцем, как приходят; пленительные, но никогда не пленяемые; доставляющие другим людям переживания, но сами ничего не переживающие. Как я завидую их воздушной лёгкости!
— С таким же успехом вы можете завидовать воздушному шару, — серьёзно сказал Барлеп. Он всегда стоял за сердце.
— Но им так весело!
— Я бы сказал, что они не способны чувствовать себя весело: для этого нужно уметь чувствовать, а они не умеют.
— Они умеют чувствовать ровно настолько, чтобы им было весело, —возразила она, — но, пожалуй, не настолько, чтобы быть счастливыми. © "Контрапункт", Олдос Хаксли

@темы: цитаты

---

— Детям слишком рано позволяют слишком многое. Они пресыщаются развлечениями, привыкают ко всем удовольствиям с пелёнок.
— Я до восемнадцати лет ни разу не была в театре, — гордо заявила она.
— Бедняжка!
— Я хожу в театр с шести лет, — сказала Люси.
— А танцы! —ораторствовала миссис Беттертон. — Бал в день открытия охоты — какое это было событие! Потому что он бывал только разв год. — Она процитировала Шекспира:

Нам праздники, столь редкие в году,
Несут с собой тем большее веселье.
И редко расположены в ряду
Других камней алмазы ожерелья.

—А теперь они нанизаны,как жемчужины на нитке.
— К тому же поддельные, — сказала Люси.
Миссис Беттертон торжествовала:
— Вот видите! А для нас они были настоящими, потому что они были редки. Для нас не «притуплялось острие редких удовольствий», потому что они не были повседневными. Теперешняя молодёжь испытывает скуку и усталость от жизни, ещё не достигнув зрелости. Когда удовольствие повторяется слишком часто, перестаёшь его воспринимать как удовольствие.
— Какое же лекарство вы предлагаете? — осведомился Джон Бидлэйк. — Если мне как члену конгрегации разрешено будет задать вопрос, —иронически добавил он.
— Шалунишка! —воскликнула миссис Беттертон с устрашающей игривостью. Затем, переходя на серьёзный тон: — Лекарство одно: поменьше развлечений.
— Но я не хочу, чтобы их было меньше, — возразил Джон Бидлэйк.
— В таком случае, — сказала Люси, — они должны становиться все острей.
— Все острей? — повторила миссис Беттертон. — Но до чего мы тогда дойдём?
— До боя быков? — высказал предположение Джон Бидлэйк. —Или до сражений гладиаторов? Или, может быть, до публичных казней? Или до забав маркиза де Сада? Кто знает?
Люси пожала плечами:
— Кто знает?
© "Контрапункт", Олдос Хаксли

@темы: цитаты

---

— Когда вам надоест болтать и вы надумаете что-нибудь сделать, сообщите мне. Я жажду настоящей жизни.
— В том, что сделаю я, скорее будет настоящая смерть.
— Жизнь становится настоящей жизнью именно тогда, когда она пахнет смертью. — Люси нахмурилась. — Мне до смерти надоело все то, что принято называть сильными ощущениями. Знаете: юность на борту и наслаждение у руля. Это глупо, это однообразно. В наши дни осталось так мало способов проявить энергию. Думаю, раньше это было иначе.
— Вы хотите сказать, что раньше была не только любовь, но и насилие?
— Вот именно. — Она кивнула. — Сильные ощущения были не только… не только фокстерьерскими, грубо говоря…
— Тогда нарушали и шестую заповедь. А теперь стало слишком много полисменов.
— Да, уж так много! Они не дают глазом моргнуть. А ведь человек должен испытать все.
— Но если нет ни добра, ни зла — а вы, кажется, стоите именно на этой точке зрения, — тогда какой в этом смысл?
— Какой смысл? Это забавно. Это увлекательно.
— Увлекательным бывает лишь то, что мы считаем злом. — Но время и привычка лишили привкуса греха почти все те поступки, которые он раньше считал «дурными». Он совершал их с таким же безразличием, с каким он мог бы спешить на утренний поезд в Лондон. — Некоторые люди, — продолжал он задумчиво, пытаясь найти формулировку для своих смутных и неясных ощущений, — некоторые люди осознают добро только тогда, когда они грешат против него. — Но когда грех перестаёт ощущаться как грех, тогда что? Он продолжал спорить сам с собой. Кажется, единственный выход — совершать новые и с каждым разом все более тяжкие грехи или, на жаргоне Люси, испытать все. — Отрицание Бога, — медленно закончил он, — есть один из путей к Богу.
— Морис, что с вами! — возмутилась Люси.
— Я больше не буду. — Он засмеялся. — Но в самом деле, если, по-вашему, это «Что с вами, Морис», — он передразнил её, — если для вас одинаково не существуют ни добро, ни грех против добра, какой смысл «испытывать все», в том числе и то, что преследуется по закону?
Люси пожала плечами.
— Любопытство. Мне скучно.
— Увы, нам скучно. — Он снова засмеялся. — И все-таки мы будем пить чашу до последней капли.
© "Контрапункт", Олдос Хаксли

@темы: цитаты

---

Простота в искусстве дается трудней, чем самая запутанная сложность. Со сложностями он прекрасно справляется. Но когда дело доходит до простоты, у него не хватает таланта, того таланта, который идет от сердца, а не только от головы, от ощущения, от интуиции, от сочувствия к человеку, а не только от способности к анализу. Сердце, сердце, говорил он себе. Сердца нет - значит, нет понимания.
© "Контрапункт", Олдос Хаксли

@темы: цитаты

---

Каникулы.
Я уже говорила, как хорошо быть педагогом?
Наш лицей, во всяком случае, любит и обожает своих сотрудников, так что не заставил нас таскаться каждый день часа на четыре и гонять балду, как было в той школе. Мы отдыхаем. Совсем. Боги Плоского мира, спасибо!
Мне очень нужна эта передышка. Чтоб привести себя в порядок, в первую очередь. Сделать что-нибудь с этими вечными головными болями, с почти начавшейся простудой. Вообще с общим состоянием лечь-и-не-вставать-никогда.
Еще надо поставить, наконец, на постоянный поток эпоху перемен. И теперь уже у меня не будет отговорок, мол, работа помешала. Теперь не мешает ничто. Вперед, Рэйни.
Ну и, конечно, это время, чтоб воплотить все мои новые и старые задумки, все отложенные в долгий ящик из-за работы вещи. Так что планы наполеоновские. Они не влезают в девять свободных дней.
Большое - поездка в Сосновый бор (ура!), встречи с Анжелой (внезапно), Даней и папой. Концерт поэтов! Театр. Давно задуманное путешествие с мамой в Пушкин на охоту за пейзажами и фотографиями. Более скромное - куча отзывов, постов в дневник, книг и Naruto. И больше всего внимания надо уделить творчеству. Моим проектам. Совсем забросила большинство из них. Волшебники, фанфик про Реддла, фанфики на заказ, упражнения с Реньей... Уйма всего.
Это будут замечательные каникулы. От меня зависит, будут ли.

@темы: моменты

---

Да что ж такое со здоровьем? Каждый день голова болит. Всю неделю. До того, что хочется выть и стучать этой головой об стол. А надо с детишками работать. И, кажется, ко мне опять пришла простуда. Горло, насморк, кашель. И самое гадкое, что все это опять на уши.
Не вздумай, Рэйни. Тебе нельзя сейчас болеть.
Последняя неделя перед каникулами. И самая тяжелая. Бумаги, собрания, журналы, дневники... и брата еще внезапно забрали от меня.
Еще день - и каникулы. Девять свободных дней. О боги Плоского мира, дожить бы.
Минутка нытья окончена.

---

Опасные связи

Наконец-то мы с театром снова вместе. Наконец-то я ощутила себя там, а там - совсем иначе, чем здесь. И, конечно, только в театре я по-настоящему поняла, до чего же мне не хватало чувства жизни, особого, которое дает только он.
И чувство это нисколько не зависит от качества спектакля, что я смотрю там. Вот нисколько. Спектакль может быть странным и не слишком понятным, может не вызвать у меня по содержанию особых эмоций и мыслей... Но тем, что делают актеры на сцене, я всегда бесконечно восхищена. Вот она, главная разница между кино и театром. Я смотрю фильм, чтоб увидеть хорошую историю, ради сюжета и образов персонажей, а спектакль я смотрю ради самой формы спектакля. Пускай он будет загадочен и туманен, пускай я не пойму в нем ничего. Я получу невероятное, живое наслаждение просто от того, что делают актеры с пространством сцены. Как там, на маленькой площадке, с помощью простых вещей, они создают целый мир. Я вижу этих людей, живых, настоящих, они двигаются передо мной, они живут жизнью своих героев прямо на моих глазах. И вот именно поэтому я тоже живу вместе с ними. Ловлю их жизнь, их слияние с образом, их любовь к тому, что они делают, и почти сама нахожусь на сцене.
Такие чувства описывать сложно. Но я бесконечно благодарна театру, что могу испытывать их. Я не знаю, что делала бы, не будь в моей жизни театра. До него, во время него, после него... я живу. Я - это я. В театре Рэйн-из-будущего уже в настоящем.
Спектакль был выбран потому, что я писала когда-то в колледже реферат об этом авторе и этой книге. "Опасные связи". Шадерло де Лакло. Смутно знала сюжет, смутно знала, что будет много путаных отношений между людьми и роковой образ главного соблазнителя. А было, вопреки моим ожиданиям, что-то странное и не совсем по мне. Ибо современная интерпретация. Слишком современная. Не только потому, что действие из 18 века перешло в наш 2014-ый год - ладно, это ничуть не испортило сюжет и образы, они так же реалистично выглядят здесь, как и там. Но оформление... оно было в высшей степени странным. Даже не действие. Нет четкости, смены актеров на сцене, перехода от одного события к другому. Актеры на сцене всегда все. Они движутся на заднем плане, порой вперемешку с теми, кто говорит и действует сейчас, они шумят, голосят, смеются и создают страшный сумбур, который отвлекает от сути. И они двигали стулья. Весь спектакль двигали стулья. Собственно, кроме стульев и клеток (множества маленьких в первом акте, одной большой во втором) на сцене не было ничего. И сумбур, да. Страшный и странный сумбур. Быть может, таким образом режиссер, как Хаксли в своем "Контрапункте" многоголосицей, хотел показать суету и хаос жизни героев, их полное равнодушие и неспособность по-настоящему услышать друг друга. Да, пожалуй, так и есть. Но стулья, клетки? И странное изображение, кхм, эротических сцен в виде безумных, рваных движений, прыжков, катания по полу... тоже, видимо, символ того, что эти сцены для них не более чем игра, без души, без чувств, просто развлечение.
Я слишком непривычна к этому, я хотела увидеть что-то другое. Проще. Да, проще. Я ценю в спектаклях простоту, классичность - в том смысле, что спектакль пусть будет поставлен как нормальная, ровно идущая история, без всяких современных новшеств, аллюзий, ассоциаций и т.д. За этими вещами почти безнадежно теряется смысл. А ведь "Опасные связи" - любовная история, не философская, ей не нужны такие туманные и загадочные формы.
Что ж, все равно я восхищена игрой актеров. Особенно двумя главными, и на этот раз из них больше женщиной, чем мужчиной. Это, кажется, первый такой случай. Я обычно обожаю актеров-мужчин. Но эта девушка... как сочно, четко и правильно она произносила каждое слово в диалогах. Какой звонкой, объемной и точно передающей персонажа была ее речь. И вообще. Диалоги. Я готова слушать диалоги из этого спектакля без конца. Так всегда в спектаклях, фильмах и книгах, тем более 18 века, но здесь как-то вдруг очень хорошо и заметно - они красивые. Они тщательно выверенные, а в то же время живые и разговорные. Они приятны на слух. В них нет лишнего слова, они и составлены здорово, и сыграны отлично.
Я люблю театр. Давай-ка, Рэйн, возоюновим традицию ходить туда каждый месяц.

@темы: театр

---

Моя солнечная  Нанатян., рассказ про солнце для тебя. Спасибо за твой свет.

Солнечный край

Других миров не существует.
Так всегда говорили ему. А он не верил, ничуть не сомневаясь, что миры эти скрыты от глаз человека, но, конечно, есть. Нужно только увидеть их. Научиться видеть и.
Свой первый мир он нашел там же, где были спрятаны и другие, тысячи других. За гранью привычных вещей. За гранью всего обычного — ставшего таким руками людей. Почти никто из них не пытался пойти по узкой, едва заметной тропинке, уводящей куда-то в темную и сокрытую деревьями тень. Никто не думал, что там, на конце этой извилистой тропки, там, среди высоких сосен до неба и елей с пушистыми лапами, может быть другой мир. Так близко от них. Протяни руку — и дотронешься до него. Но именно потому, что никто не мог представить себе такую невидаль — другие миры существуют! - этот мир оставался в тайне много-много лет. И, быть может, останется скрытым навсегда.
Он нашел свой первый мир, не пускаясь в далекое путешествие. Он нашел его там, где люди ходят каждый день, не замечая и даже не пробуя заметить. Впрочем, если б человек, твердящий ему, что других миров не существует, сделал бы то же, что делал он — отвел бы в сторону пушистый покров туго сплетенных ветвей, заглянул бы в сумрачную темноту за ними, - он, пожалуй, ничего не увидел бы. Потому что другой мир, живущий там, за гранью привычных вещей, не стал бы показываться тому, кто не верит в него.
Он нашел свой первый мир - и тихо, осторожно вступил в него, затаив дыхание, чтоб не спугнуть нездешней красоты. Яркий свет ударил ему в лицо, за мгновения окутал собой все вокруг, и он, чуть прикрыв глаза рукой от этого слепящего с непривычки сияния, встал на пороге нового мира.
Мир этот был соткан из солнца. Солнце жило здесь, напитывая каждый кусочек этой земли своими тонкими, мягко и тепло горящими лучами. Он стоял и смотрел, не щадя своих глаз, едва веря своим глазам, стоял на холме, еще покрытом травой обычного мира. А внизу, у его ног, бежал и терялся за горизонтом солнечный край.
Быть может, именно отсюда солнце приходило в его мир — слабым, зыбким отблеском, ничуть не похожем на то, что он увидел здесь. А в этом мире, наверное, была родина солнца. Не желтого диска в небе над головой, а текучего, не имеющего пределов и конца сияния, что живет своей жизнью и дарует жизнь.
С гор, подпирающих небеса со всех сторон от путника, низвергались потоки света — золотые с примесью серебра потоки, встречаясь у подножия горных громад с реками, полными таким же светом. Сами бока горных великанов сверкали, рассыпая вокруг себя тысячи радужных искр. Узкие тропки бежали по вершинам гор, теряясь где-то в солнечной дали, скрытой от глаз путника. Эта даль была подернута дымкой медового цвета, и в ней, как легкие мазки кистью по бумаге, угадывались очертания других гор, других деревьев, долин и рек. Солнце не могло умереть, оно жило и будет жить вечно, и так же, как солнце, солнечный край не имел конца и не был подвластен смерти.
Он стоял и смотрел, почти забыв, как дышать. Он не мог сделать ни шага, хотя больше всего на свете хотелось ему сойти туда, вниз, к живому и бегущему по артериям этого мира, как кровь по венам, солнцу, и тронуть его рукой, и ощутить в своих пальцах это нездешнее сияние. Он не мог сделать ни шага. И знал, что, даже если б мог, не осмелился бы спуститься с холма. В этом вечном месте не было места человеку. Здесь могло жить только солнце. А человек, случайный путник, нашедший этот мир за гранью своего, ступивший сюда, должен был остаться безмолвным наблюдателем — смотреть, слушать, вдыхать в себя дивный воздух и ощущать на кончиках пальцев волшебное тепло.
Солнечный край окутывал его своим теплом. Таким мягким и странным, таким чудным и спокойным, какого, конечно, не даст отблеск солнца в его родном мире. И, уходя из этого места, оставляя за спиной потоки света, летящие с гор, и сияние, растворенное в бегущих по земле ручьях и реках, он уносил его частичку с собой. Это тепло, что бы он ни делал дальше, сколько бы миров еще не нашел, будет жить в глубине его души, вечно согревая.
Он вернулся обратно в свой мир, полный звуками, картинами и запахами, полный тепла и света. И каждый луч солнца в том бессмертном краю, каждое касание теплых рук струящегося и живого потока он выплеснул на бумагу, вплетая их в узор из слов. Солнечный край искрился жизнью на страницах книги, которая вскоре заняла свое место на полке в магазине, куда он приходил, с улыбкой наблюдая, как люди берут в руки эту книгу, а отблески солнца пляшут у них на лице. Рядом с его книгой стояли другие книги, тысячи книг — и тысячи миров. Именно они когда-то показали ему, что за гранью привычных вещей можно найти волшебство.
Других миров не существует. Так говорили ему. А он не верил, потому что окунался с головой в эти миры на страницах своих любимых книг. Он не верил, потому что знал — эти книги написаны людьми, побывавшими, как он, в другом месте, ничуть не похожем на этот мир. Он не верил, потому что сам путешествовал между мирами и после, оплетая словами чудеса, говорил о них людям в книге. Другие миры существуют. Они живут и горят на страницах книг, ожидая человека, который будет готов поверить в них.

@темы: творчество

---

Благодаря стараниям и бурному воображению  Renya, Рэйн обзавелась мемами имени себя

безумству Реньи поем мы песню

@темы: смехотерапия

---

"Бегущий в лабиринте", Джеймс Дэшнер

Я люблю ворошить литературу для подростков в поисках жемчужин. Таких, как "Голодные игры", чтоб при внешней простоте и как бы подростковости они били в самое сердце и говорили о важном и нужном. И, к тому же, фильм по Лабиринту был очень хорош. И я крайне неравнодушна к сюжетам, где группа неких исследователей ставит эксперимент над людьми. Слишком много причин - взять и пройти мимо этой книги было нельзя. И мимо двух следующих частей - тоже. Общий вывод таков - не "Голодные игры", конечно, не лучший образец даже и подростковой литературы, можно было глубже и логичней, но я продолжу читать просто потому, что Лабиринт выгодно отличается от прочей популярной фауны подросткового романа. Дивергент, Делириум... слава богу, такой бессмысленной ерунды, как там, у Дэшнера нет. А это уже немало стоит.
Начну-ка с минусов - не будь их, книга была бы на порядок лучше. Подростковая литература - странный зверь. Авторы как будто считают свою аудиторию немного неумными и немного всеядными, раз уж они все, абсолютно все, включая мощные "Голодные игры", пишут свои произведения скучным языком. Не плохим, не хорошим - просто скучным. "Бегущий в лабиринте" как книга с литературной точки зрения не имеет ценности. Вообще. Он слишком... прост и незатейлив. И вроде бы вечным желанием вести рассказ от первого лица не страдает - опять же, его большой и знатный плюс. Автор - взрослый мужчина, почему он так странно и безвкусно пишет о серьезных вещах? Даже детскую сказку можно написать так, что читать её будет одно удовольствие и взрослым людям. Дэшнер вслед за прочими взял за непреложное правило писать никак. Обычные слова, обычные фразы, обычное построение предложений. Ничего, что помогло бы отличить именно Дэшнера от любого другого писателя в этой нише. Авторский стиль, где же ты? Нет, я не буду считать авторским стилем этот ужасающий и сильно назойливый сленг, которым пользуются приютели. Он не нужен, он ничего важного не сообщает читателю. Ну, разве что подчеркивает странную истину, мол, подростки, а уж тем более подростки-парни обязаны говорить с примесью грубых и смачных слов. Спасибо, не хочу. Лучше бы вместо сленга Дэшнер превратил скупой и стандартный рассказ о событиях с редким переходом на чувства хоть во что-нибудь особое и яркое. Метафоры, эпитеты, порядок слов... хоть что-то. У меня есть смутное подозрение, что где-то существует свод законов и правил для писателей подростковых книг, и там указано - подростковая книга априори не может быть написана хорошим языком. Ведь она же о подростках. И для подростков. К чему, в самом деле, им хороший и приятный на вкус язык? Лишь бы динамики побольше - у авторов-мужчин, любовных страданий - у авторов-женщин.
С динамикой у Дэшнера никаких проблем, не могу не согласиться. Одна из самых, пожалуй, захватывающих книг, что я читала. Лабиринт интересно читать. Просто потому, что ты никогда не знаешь, что выкинут загадочные Создатели, чтоб еще больше осложнить детям жизнь, что еще вспомнит Томас, какие кусочки мозаики встанут на место. Мозаика. Именно так. Необычная и чрезвычайно увлекательная структура. В тех же "Голодных играх" не было интриги с устройством мира - Китнисс на первой странице рассказала нам, что из себя представляет ее мир и система Игр. А главный герой Лабиринта - новичок, только-только попавший в это странное и страшное место, Приют. Мы начинаем путь вместе с этим новичком, мы, как он, растеряны, удивлены, мы ничего не понимаем. Но, хуже того, и другие обитатели Приюта тоже ничего не понимают. Они не станут теми, кто возьмет новичка за руку, проведет по Приюту и ответит на все вопросы.
Нет, большая часть книга - это ворох вопросов, который валится сверху и погребает под собой. Это мозаика с двумя-тремя фрагментами, и можно лишь строить бесконечные предположения о том, кто такие Создатели, зачем они построили Лабиринт и что, черт возьми, им надо от бедных подростков. Приютели, которых ужалил гривер, только добавляют масла в огонь обрывками своих воспоминаний, не давая ответы, а запутывая нас еще больше. И размытые сны Томаса добавляют вопросов. Вот что очень хорошо получилось у Дэшнера - бросить своего героя, и читателей заодно, в самую гущу непонятных событий, и передать весь спектр его эмоций на пути к разгадке тайн лабиринта - страх, удивление, растерянность, решимость найти выход вопреки всему на свете... Браво. Я не помню, чтоб читала еще что-нибудь подобное, и я восхищена таким необычным построением сюжета.
То, что происходит с приютелями, интересно. А конец лишь вышвырнул нас в новый, не менее странный и страшный мир, обрушив на голову нам новые и новые вопросы. По-прежнему ничего не понятно. И, разумеется, я не могу не продолжить чтение этих книг - я просто не прощу себе, если не узнаю высший смысл всей беготни бедных деток по Лабиринту.
Об очень заметных и бросающихся в глаза минусах говорить не слишком хочу. И так все было сказано до меня. Нелогичности, общая сомнительная реальность такого эксперимента над детьми... Ладно. Не будем. Может, в следующих частях Дэшнер подтянет все хвосты. Я лучше скажу напоследок еще немного о плюсах. Самый главный и важный плюс - Приют. Эта жизнь в неприступном кольце стен до неба, а за стенами - жуткие твари, а где-то над стенами - неумолимая воля Создателей. И остается лишь вязкая, душная безысходность. Они бьются в стены Лабиринта, пытаясь найти выход. Они гибнут, жертвуя собой ради этого мистического выхода. Они как-то строят, вопреки страху и отчаянию, свой маленький мир внутри стен. Они живут. Они борются. А между тем, конечно, каждому из них приходила в голову страшная мысль - а что, если выхода просто не существует?
Я не могу в полной мере представить, что чувствовали эти дети, насильно помещенные в Лабиринт, как мыши в клетку. Особенно те, кто первым попал туда. Я не могу представить, как они находят в себе силы вставать каждое утро и делать свою работу, а еще - помогать не сойти с ума другим. Это страшный мир, пускай даже не слишком логичный. И за то, что Дэшнер создал такой мир, что более-менее достоверно прописал его и дал нам возможность думать над ним, я благодарна ему.
Читаем дальше.

@темы: книги, антиутопия

---

Неделя-внутри. Может, потому, что Е.О. наконец-то вернулась с больничного. Мне было спокойно. Ну, так спокойно, как может быть у нас в школе. То есть как бы никакого внешнего спокойствия. Я люблю свою работу, правда. Хотя бы потому, что она в высшей степени непредсказуема. Нет твердых схем. Есть режим, да, есть то, что надо делать каждый день - обед-прогулка-уборка-уроки, но, во-первых, всегда валятся на голову некие внезапные события вроде репетиций, концертов, линеек и т.д., и, во-вторых, дети - они такие... дети! Безумцы и вечные двигатели в одном флаконе. Мы, воспитатели, сходим от них с ума. Это не всегда хорошее безумство. Но мне уже как-то не очень хочется на них вопить и призывать к порядку. Ведь с ними так весело.
Вообще веселая неделя, на редкость просто. Не помню, чтоб раньше все пять дней подряд мы смеялись, обнимались и злостно нарушали правила поведения Какое-то уж очень веселое настроение было у меня всю эту неделю. И опустим, что под вечер оно резко падало вниз. С детишками смеяться... здорово. И им тоже нравится, что я понимаю их разговоры про людей-икс (о да, еще как понимаю) могу оценить всякие шутки о героях мультиков, что мы с ними играем в мяч без устали много часов подряд, говорим на равных, что я их слушаю, интересуюсь тем, что они делают. У нас очень приятный дружеский тон в общении. Легкий. Свободный. И так намного лучше, чем вопить и строить, пускай наша дисциплина не идеальна. Зато детишки счастливы, а это же главное, верно? :3
Неделя обнимашек и смеяшек. Под конец рабочего дня голова трещит и ломается на куски, но в душе я была спокойна. Больше нет кучи чужих обязанностей. Я занята только своим делом, и могу выполнять свои задачи как следует. И не трепать себе нервы по тысяче поводов сразу. И не идти на работу с тяжелым сердцем. Неделя-внутри. Сбросив, наконец, с себя груз внешних проблем, я смогла заняться собой и заглянуть в эти хаотические глубины внутри. И что-то сделать с ними. Ладно, идеальный день был только один, но ведь он БЫЛ, он не прошел бесследно. И я сделала кое-что важное в себе. Я хотя бы была там, в себе, я приглядывалась к своим чувствам и мыслям, я медленно, очень медленно распутывала клубок путаницы в голове. До успеха еще далеко. Но это шаг. В контексте всего, что было, - бездействие, апатия, полная вялость мысли, - это большой и ощутимый шаг вперед.
Зимой пахнет в воздухе. Осень слишком быстро прошла. Но я вдыхаю чистый и холодный полузимний воздух с предвкушением чего-то волшебного впереди. Зима - Новый год. Чудо и сказка. Он как будто совсем рядом, вот-вот придет, хотя ещё много недель до него. Не спугнуть бы это ощущение. Я не могу его описать, и оно слабое, очень хрупкое, к тому же, но я счастлива чувствовать это. Хоть секунду, хоть один миг. Чувствовать. Одно из самых настоящих чувств в моей жизни.
Холодный воздух, замерзшие пальцы, пар от дыхания... И я даже не хочу бурчать, мол, погода, ты пьяна, иди домой. Тот час туда и обратно утром и вечером - волшебное время. Я просто иду и смотрю в небо. Не думая ни о чем. Небо... ни разу оно не было таким же, как вчера. Колдовское. Живет своей собственной жизнью. Бесконечно изменчиво. Три, четыре цвета разу - голубой, желтый, красный, фиолетовый, переходят друг в друга, чертят узоры и полосы... Ох. Стоять и смотреть без конца. Пытаться найти слова, чтоб описать. Находить, но все не те. Небо, я люблю тебя.
Слушаю инструментальную музыку. Магических Icelandic, душевого Alizbar и много новых, случайных композиций. Чистая музыка без слов. Она говорит со мной. Рассказывает истории. Она хороша тем, что история, которую ты услышишь, только твоя, ничья больше, только твои мысли, образы, ассоциации... Бесконечно много их может быть. Музыка плачет, улыбается, смеется, ей грустно, весело, тоскливо, она тысячу оттенков чувств и ощущений передает одной лишь нотой. И там, за нотами, есть история. О ком-то, о чем-то. Я слушаю, рисуя перед собой эти события, этих людей, о которых говорит музыка. И я об этом напишу. Мы напишем.
И как венец этой чудной недели случилось самое прекрасное из всего, что могло бы. Точней, это как раз случиться не могло! Я давно представляла себе нашу встречу, давно ждала, но не думала, что это будет так скоро. Теперь я могу представлять её уже с полным знанием того, что это будет. Я жду тебя, моя внезапная.
Сегодня вечером - театр. В первый раз с апреля. Я буду жить в этих двух часах так, как не бывает даже на самом хорошем фильме. А ещё мы с мамой в активном обсуждении наших глобальных планов на зимние-летние каникулы. Поездке в Киров точно быть. А лето... я почти уговорила маму на Ольхон, точней, даже уговаривать не пришлось.
- Мам, давай на Ольхон.
- Это где?
- Байкал. Нетронутая природа...
- Давай.
Но мы тут же изменили план на недельную конную прогулку по Алтаю. Ибо у мамы юбилей, и она хочет отпраздновать его необычно и как следует.
Боже мой, кажется, меня ждут совершенно потрясающие приключения!

@музыка: Secret Garden – Silent Wings

---

за вчера

Надо запомнить этот день.
Обязательно.
Он был таким, какой должна быть вся моя жизнь.
Полный и насыщенный. Живой. Проживаемый мной каждое мгновение.
Я люблю быть там, где в этот момент меня обычно нет. Утро. Я так и не научилась вставать рано, чтоб успеть до работы почитать/посмотреть. А сегодня встала в 9 часов и совершила путешествие в книжный. В новый, раньше как-то не привлекавший Буквоед. Не так уж далеко от дома. Он, конечно, меньше того центрального. Но и цены скромней. И вообще - уютно. И, оказывается, у Буквоеда есть свой журнал о книгах, жизни, людях, и только здесь я в первый раз увидела его и купила. Чудесная вещь. Добрая и хорошая. Говорит о правильном и нужном. Получаю огромное удовольствие, читая её.
Теперь у меня на полке стоит аж два новых Стивена Кинга и "Пена дней", вокруг которой я хожу очень давно и задумчиво.
Путь туда и обратно на трамвае, дребезжащем по рельсам. Запотевшее стекло. Неспешный ритм дороги. Ни музыки в ушах, ни глупых мыслей в голове - волшебники. Я поймала нить моих волшебников. Я снова думаю о них, я снова рисую перед собой картинки и расплетаю клубок сюжета, все глубже и дальше. Да, путаница, да, сумбур, с непривычки-то, но, боги, я снова думаю о волшебниках. Моё небо снова со мной.
Идти по улице, кутаясь в шарф и пряча лицо под капюшоном. Жмурить глаза от колючих снежинок. Замерзшими до полного онемения пальцами набирать смс-ку. И улыбаться. Просто потому, что хорошо. Вот так и должно быть. Вот такой будет моя жизнь, вся, каждый день, каждый миг, когда я полностью окажусь в эпохе перемен.
Я сломала пару своих привычных схем. Я засыпала с теплым чувством того, как здорово - быть с другими людьми. И весь этот день, каждое мгновение этого дня, я жила и ощущала, я любила жизнь и мир, я наслаждалась самыми простыми и привычными вещами.
Надо запомнить этот день.
И закрепить успех.
Всё будет хорошо!

@музыка: Hikida Kaori – Michiyuki

@темы: мысли вслух

---

"Я тебя люблю" на армянском языке звучит как "цавет танем", что означает дословно "я приму твою боль на себя".
Так и должно быть.

---

вечер импровизаций продолжается

Когда Наруто сказал, что хотел бы, чтоб Джирайя видел, как он станет Хокаге, я в полной мере осознала весь ужас этой смерти, и это было всё. Почти самая страшная несправедливость из всех.

Название: "Почему, сенсей?"
Автор: rainbow
Персонажи: Джирайя, Наруто
Жанр: джен, ангст
Размер: мини
Статус: закончен

Почему так случилось, Извращенный Отшельник?
Этого не должно быть. Никто не обладает такой силой, чтобы убить тебя, одного из великой Троицы Саннинов. И ты всегда говорил, что уж с тобой-то ни один на свете враг не справится.
Почему ты позволил убить себя, сенсей?
Я был готов ко многому, я знал, что не так прост будет путь к моей цели, но я никогда даже и представить себе не мог, что когда-нибудь останусь без тебя. Ты ведь, кажется, вообще не собирался умирать, не в этой жизни. Такого буйного старика ещё не бывало, пожалуй, в Конохе. Воля Огня была в тебе сильней, чем во всех прочих, ты просто не должен был умереть.
Столько лет прошло с нашей первой встречи. Помню, как бурчал недовольно на Какаши-сенсея за то, что решил сплавить меня на руки другому учителю. Я вообще не верил, что такой, как ты, может чему-то научить такого, как я.
Извращенный Отшельник… мы отправились в долгий путь по стране, и ты дал мне уйму глупых и совершенно не нужных знаний. Как напиться до потери сознания, чтоб заплетался язык. Как обольстить двух девушек сразу и за короткое время. Как спать беспробудным сном, игнорируя пинки и затрещины. Как устроить переполох в любом месте, порог которого переступишь.
Ты научил меня куче глупых и бесполезных вещей. А ещё ты научил меня, как идти вперед, не сдаваясь ни перед чем.
Ты научил меня, что такое – когда в тебя полно и безгранично верят.
Сенсей, я навсегда запомню тот тихий вечер после долгих и изматывающих тренировок, когда ты в первый раз сказал мне, что никто больше во всем мире шиноби не справится с этими тренировками. Я, конечно, подумал, что ты шутишь надо мной, надулся даже, пряча за гримасой недовольства смущение. Но ты не шутил, нет, ни следа насмешки не было в твоих глазах. Ты действительно считал меня тем, кто когда-нибудь станет Хокаге. Ты верил в меня больше, чем все остальные, вместе взятые. Ты верил в меня даже больше, чем я сам.
Меня не было с тобой в том бою… Глупо винить себя за это, глупо кидаться с криками на бабулю Цунаде за то, что отправила тебя туда… Но мне нужно хоть кого-то винить. Хоть на кого-то возложить вину за то, что ты умер. Ведь ты не должен был умереть, сенсей. Ты не должен был… оставлять меня.
Почему так случилось, Извращенный Отшельник? После всего, что мы пережили вместе, после всего, чему ты научил меня – и мог бы ещё научить… Ты верил в мою мечту. И ты должен был стоять рядом, когда эта мечта исполнится.
Шиноби не плачут… шиноби не опускают руки… Смерть близкого человека не может лишить настоящего ниндзя сил и желания двигаться дальше. Все пробуют расшевелить меня, вернуть обратно к жизни, - а я не могу, понимаешь? Не могу улыбаться так, как прежде. Не могу вести себя так, будто ничего не случилось и ты по-прежнему жив. Почему Шикамару, тоже потерявший Учителя, говорит обычным голосом, ходит по деревне, выполняет свою работу? Где он берет силы для этого?
У меня нет таких сил. Потому что…
Я так хотел, чтоб ты увидел, как я стану Хокаге.
Я так хотел, чтоб ты увидел, как исполнится моя мечта.

@темы: творчество, фанфики, naruto

---

Маленькая импровизация для  Renya. Хоть и поздно, но я помню обо всех фанфиках, что ты мне заказал, да-да :3

Название: "Куклы"
Автор: rainbow
Фэндом: Naruto
Персонажи: Сасори, Чиё
Жанр: джен, ангст
Размер: мини
Статус: закончен

Шарниры и детали под его рукой мелькают так быстро, что нельзя уследить. И превращаются в кукол. Почти живых, почти настоящих, с улыбками на лице – вот-вот они готовы шевельнуть рукой, сделать шаг… как люди.
Чиё наблюдает за ним, оставаясь в тени. Наблюдает молча, с восхищением ловит каждое движение ловких рук. И все же чувствует тревогу, причин которой не могла бы объяснить. Этот мальчик… уже сейчас, лишь пробуя свои силы в искусстве кукольника, он делает то, чего не мог бы достичь любой другой даже спустя много лет. Уже сейчас он превосходит по мастерству своего отца. А дальше… что будет дальше?
Куклы, почти живые, почти настоящие, смотрят на Чиё со стен. Сасори сделал огромное число их, но тут же терял интерес к своим творениям, начиная снова и снова. Не сам процесс изготовления кукол бы интересен ему. Он упрямо и скрытно шел к некой цели, и бабушка больше не могла читать в глазах своего внука мысли и чувства. Он стал закрыт от неё с гибелью родителей. И куклы, идеальные, почти живые, что смотрят на Чиё со стен, куклы, которые сделал Сасори, пугают её. Наводят смутный и странный ужас.
Чиё снова наблюдает за ним, не открывая себя. Теперь уже не потому, что не хочет тревожить. Она не плакала даже в тот день, когда узнала о смерти сына и его жены, а теперь горячие слезы жгут глаза, жгут, не проливаясь. Они, погибшие, снова стоят перед ней, и можно было бы принять их за живых… если б не пустой, мертвый, кукольный взгляд. И Сасори с нитями чакры на кончиках пальцев стоит между ними, прикрыв глаза, и улыбается так, как должен улыбаться ребенок. Он был таким счастливым и спокойным в первый раз после смерти родителей. И в последний раз за свою жизнь.
Чиё смотрит на него, не в силах сделать шаг в комнату. Куклы обнимают её внука, и он прижимается к их рукам, он говорит с ними, будто не видя и не желая видеть, что они не настоящие. Куклы… почти живые, но не способные заменить живых.
Они падают, стоит нитям чакры немного ослабнуть. И Сасори смотрит на них широко открытыми, мертвыми глазами. Чиё хотела бы преодолеть странную неподвижность во всем теле, подойти к нему и обнять его. Но что-то мешает ей… и она лишь смотрит с болью в сердце на мальчика, который хотел забыть в объятиях кукол о своем одиночестве.
Она не могла знать в тот миг, что будет дальше. Она не могла знать, что Сасори уйдет из деревни на много лет, убив Каге, и станет членом Акацки. Она не могла знать, что однажды станет биться против него.
Но в эту секнуду, сквозь непролитые слезы глядя на внука, она знала, что никогда больше не увидит улыбку радости у него на лице.
Что люди больше не будут нужны ему. Что людей для него заменят куклы.

@темы: творчество, фанфики, naruto

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра