Название: «Замкнутый круг»
Автор: rainbow
Фэндом: Supernatural
Персонажи: Сэм
Жанр: джен, ангст
Размер: мини
Статус: закончен

Где тебя черти носят, Сэм? Позвони мне... Сэм, я волнуюсь за тебя... Это не приведет ни к чему хорошему, Сэм, хватит... Я тоже любил Дина, но его не не вернешь... Да возьми трубку наконец, черт возьми! Сэм...
Сэм слушал сообщения Бобби, скопившиеся за несколько дней, как в бреду. Хотя он и был в бреду... пьяном. И не сразу сообразил, где находится. Последствия вчерашней пьянки... мутная дымка застилает все вокруг, какие-то точки прыгают перед глазами, кровь стучит в висках дурным набатом, а голова просто разламывается от страшной боли. Не умел Сэм раньше напиваться вдрызг... и до сих пор был не в лучших отношениях с алкоголем. Выпивка отшибала память напрочь. Ни за что на свете не удалось бы Сэму вспомнить, с какими незнакомцами он пил вчера, не дошел ли до чего-то кроме бездумного пьянства... он не помнил, да и не хотел помнить. И просыпаться тоже не хотел.
Просыпаться — то есть за шиворот вытаскивать себя из блаженного забытья — было трудно. Немыслимое усилие воли требовалось приложить, чтоб разлепить глаза, нашарить рукой телефон на тумбочке, взглянуть на цифры на экране — и добавить еще один день к тому, сколько уже прошло дней с тех пор, как Дин умер. Голова трещала, мышцы болели так, будто Сэм марафонскую дистанцию бежал. Просыпаться не хотелось. Так и лежал бы в кровати с утра до вечера... хоть целую вечность. И дело было не жуткой боли, не в усталости... возвращаться в мир, где больше нет Дина, - невыносимо. В мир, где больше нет Дина... а значит, ничего нет.
Сэм проснулся в мрачном номере отеля... какого-то отеля в каком-то из сотен городков Америки. В точности так же, как последние месяцы каждый божий день. Проснулся с дикой болью в голове, в пьяном дурмане, - и рука тут же потянулась за телефоном, пробежала по кнопкам... Глупо. Он всегда держал телефон рядом, словно Дин вдруг может позвонить прямиком из ада. Но Дин больше не позвонит.
Позвони мне, Сэм... я волнуюсь за тебя...
Каждый раз Сэм хотел позвонить, обещал себе, что непременно позвонит Бобби и успокоит его... и не мог сделать это. Не мог набрать номер Бобби, говорить с ним, объяснять, слушать, как он успокаивает и уверяет, что время — лучший лекарь, и все пройдет, и все сгладится, и все будет хорошо, вот увидишь, Сэм... Сэму не по силам было слушать эту откровенную ложь. Он не мог общаться с Бобби... вообще ни с кем, и только в работе находил спасение. Ведь Дин этого хотел. Хотел уничтожить как можно больше адских тварей — за мать, за отца... теперь и за Дина нужно мстить этим проклятым демонам.
Но как трудно было вытащить себя из кровати, стряхнуть пьяный, больной — и все же спокойный сон. Во сне Дин не умирал тысячу раз подряд у Сэма на глазах. Во сне Дин не жарился на дьявольском огне, а Сэм не тянулся к нему, не в силах достать, не в силах помочь... Уже несколько месяцев Сэм почти каждый вечер падал в кровать пьяный и ничего не соображающий — лишь бы хоть там, во сне, получить секундную передышку. Проснешься — и все начнется заново, как чертов замкнутый круг. Куда бы Сэм ни ехал, что бы ни делал, с кем бы ни говорил — смерть Дина стояла у него перед глазами, и вдобавок к ней еще легион темных и страшных картин. У Сэма было два безотказных способа избавиться от них. Первый — упиться так, чтобы все вокруг утонуло во мраке. Второй — всадить пулю в сердце какого-нибудь мерзкого демона и смотреть, как он перестает злобно ухмыляться и умирает... умирает... умирает... Он сдергивал себя с кровати каждое утро и шел убивать адских тварей. Лишь бы не думать о брате. Лишь бы забыть на секунду... хотя бы на жалкое мгновение забыть.
Сэм отшвырнул телефон с бесполезными сообщениями за тумбочку и сполз с кровати. В мир, где больше нет Дина. И принялся за каждодневный ритуал — простые действия, чтобы не спятить совсем. Плеснуть в лицо холодной водой, одеться, позавтракать в захудалом кафе, сесть в машину, включить музыку... Любое из этих действий требовало самого острого внимания — тоже способ забыть и не думать, занять мысли чем-то другим, хоть чем-то другим. Не удавалось. Почти никогда. Все вокруг напоминало о Дине. Эти чертовы кафе, где он брал самую жирную и вредную еду и уплетал так, что смотреть страшно... Эти гостиницы, каждый день новые, где он разваливался на диване, закинув ноги на журнальный столик... Эта машина, где он врубал на всю громкость заезженные диски со старой музыкой и заставлял Сэма петь вместе с ним... Лишнее оружие в багажнике — Дин. Пустое место рядом — Дин. Значок сообщения на телефоне — Дин. Всюду Дин, Дин, Дин. Не думать и забыть не получалось, и каждый день был как замкнутый круг. Не выберешься. Не остановишь. Каждый день — как повторение одного и того же ужасного дня.
На заднем сиденье машины лежала груда потрепанных книг. Оккультизм, экзорцизм, самая древняя и темная магия... Сэм без устали охотился за этими книгами, а после поглощал их одну за другой, лихорадочно переворачивая страницы, - в поисках заклятья, ритуала, чего угодно, что помогло бы вытащить Дина. И каждому демону, который попадался у него на пути, Сэм задавал один вопрос — как это сделать? Как спасти Дина? Как разорвать тот проклятый контракт? Книги молчали, а демоны скалились Сэму в лицо и твердили, что Дин Винчестер застрянет в аду навечно. Сэм был готов на всё... и прежде всего, конечно, отдать свою жизнь за возвращение Дина. Все, что угодно, - лишь бы брат вернулся к нему. Лишь бы увидеть его на миг и знать, что он уже не в аду, уже не терпит эти страшные муки... а там и в пекло можно. Хоть на вечность.
За несколько месяцев без брата Сэм научился делать многое, чего раньше не умел. Научился пить. Научился убивать без жалости. Только вот жить без него научиться не смог... просто отказался пробовать и отдал себя, все своё время без остатки, попыткам вернуть Дина. Прогрызть дорогу в аду. Своими руками вырвать Дина из него. Перевернуть землю и небо, если нужно, только бы брат вернулся, только бы брат снова жил.
Его не вернешь... ты справишься... все будет хорошо, Сэм...
Бобби уговаривал его не заниматься глупостями, но Бобби не знает, Бобби никогда не поймет, что такое для Сэма — жить в мире, где Дина больше нет. Бобби не поймет, почему Сэм отказывается принимать такой мир и готов изобрести свой способ поменять законы мироздания — ради брата. Бобби не прав... ничего не будет хорошо, пока Дина здесь нет. Сэм вернет его. Как угодно. Какой угодно ценой. Вернет... хоть бы ему пришлось потратить на это все своё время до последней секунды.

@темы: творчество, фанфики, supernatural

---

А все равно ведь потом рассказал

Название: «Об этом не расскажешь»
Автор: rainbow
Фэндом: Supernatural
Персонажи: Дин, Сэм
Жанр: это никогда не будет слэш джен
Размер: мини
Статус: закончен

Сэм всегда был самым понимающим на свете братом. Дин мог вообще ничего не говорить ему. Всякая нужда в словах исчезала — Сэмми видел Дина насквозь и часто определял его состояние лучше, чем он сам. Братец, наверное, чертов экстрасенс — и стал им прежде, чем у него объявились эти демонские способности. Дин не был мастером устного слова, он не умел, в отличие от младшего, вести долгие и красноречивые беседы на философскую тему, он искал и с трудом находил, а то и вовсе не находил, подходящие слова, чтоб ответить на простой вопрос Сэма: «Что с тобой?». Безотказная интуиция брата избавляла его от тяжкой необходимости выжимать из себя определение, что же с ним такое. Сэм, пусть и спрашивал, каким-то образом всегда знал, что именно творится у Дина в душе. Это была порой гадкая, страшная, неприятная правда, и Дин отмахивался, а то и кидался на младшего брата с насмешками и грубостями — не лезь, мол, не в своё дело. Ведь редкий дар Сэмми смотреть ему в душу порой не радовал, а раздражал, еще чаще — сердил, и еще чаще — выводил из себя. Не лезь не в своё дело... хотя, конечно, что толку скрывать, бесы, бродящие у Дина внутри, всегда были и делом Сэма тоже. Брат, кажется, больше заботился о душе Дина, чем сам Дин. Обманывать его не удавалось. И даже слегка менять правду, не договаривать, молчать. Сэм видел всё. Душа брата стояла перед ним открытая нараспашку.

Дин всегда был самым скрытным на свете братом. Кажется, проведи он с Сэмом еще пару-тройку вечностей — и тогда не научился бы «говорить по душам». Эта фраза вызывала у Дина смех, полный глубокого презрения, - терпеть он не мог такие разговоры, терпеть не мог, когда ему задавали вопросы о чувствах, переживаниях, сомнениях и тому подобной душевной чепухе. Даже Сэм не всегда получал ответ на эти вопросы. Даже Сэм тратил часы и дни, чтоб пробраться к Дину в душу и вызвать его наконец на честный и открытый разговор. И каждый раз все надо было делать заново — спрашивать, просить, терпеть и грубость, и насмешку, и откровенную ложь в духе «У меня все в полном порядке, Сэм, расслабься». Расслабиться Сэм не мог, потому что насквозь брата видел. А умный во всех прочих сферах жизни Дин здесь вел себя, как безнадежный идиот, думая, что Сэм не слышит его стонов и криков по ночам, не видит, как он мечется во сне и мнет одеяло, будто за ним гонится кто-то... что-то... Сэм все видел. И с первого взгляда распознавал обман.
Конечно, Сэм знал, что Дин помнит все пережитое в аду. Знал еще до прямого обвинения ангела Уриила. Но в этот раз брат не дрогнул под натиском просьб и уговоров, под настойчивым желанием Сэма поговорить, под всем, что срабатывало прежде, — обманывал, твердил явную ложь в лицо бесконечно долго, и даже тогда, когда наконец решил открыть перед младшим братом правду... Он отказался обсуждать, что видел в аду. Отказался без всякой возможности переубедить его. В первый раз в жизни. И в первый раз Сэм ощутил себя... не столько обиженным, сколько ненужным.
Это были самые болезненные воспоминания Дина. Самое страшное из всего, что он пережил, - а пережить братьям Винчестерам довелось не так мало. Он не пускал Сэма к ним. В первый раз между братьями возникло что-то, чего Сэм не просто не знал... не мог понять, даже если бы узнал. Ад... бесконечная тьма и ужас, страшные муки и рев дьявольского пламени... все, что Сэму было известно об аде, он почерпнул из книг, но даже самая древняя и достоверная книга о сверхъестественном не могла передать, через что прошел Дин. Четыре месяца... наверняка каждый из них идет лет за десять. Раз ты не падал в эту черную бездну, ты не сможешь вообразить и самые малые ужасы, творящиеся там. Сэм не мог. Слушал по ночам жуткие стоны брата, от которых у него холодело внутри, видел, как искажается лицо Дина, как тень пробегает по нему... и пытался изо всех сил, призвав на помощь всю свою безошибочную прежде интуицию, представить — как там, в аду? Что за безумные и мрачные картины не оставляют Дина даже во сне?
Он пытался и не мог. И это ставило между ним и Дином огромную стену высотой до самого неба. Не преодолеть. Не пробраться через неё, не узнать, что творится по другую сторону. Дин с детства был чудовищно скрытен и противился любым попыткам Сэма увидеть и понять его чувства, но, в сущности, ему и не надо было подпускать брата к себе — Сэм без всяких слов понимал Дина. Он понимал его. Он всегда его понимал. Всегда... но только в этот раз.

Дин каждый раз твердо обещал себе, что не расскажет Сэму ничего — и каждый раз терпел безнадежное поражение. По разным причинам и в разных ситуациях он скрывал правду от Сэма — и сдавался, не в силах бороться с его пристальным и чертовски понимающим взглядом, с тихим и спокойным голосом. Скажи мне, Дин, я твой брат, давай поговорим, давай обсудим, не держи в себе, Дин, скажи... И Дин говорил. Всегда не выдерживал и выкладывал все начистоту.
Только не в этот раз.
Он тоже не был совсем уж слепцом — и видел, с какой обидой смотрит на него братишка, хоть и старается скрыть, хоть, наверное, и понимает, почему Дин не хочет делиться с ним, ведь он всегда, всегда все понимает... Но есть на свете вещи, и Дину пришлось умереть на четыре месяца, чтоб осознать это, которые не поймет никто посторонний — только ты, человек, прошедший через них, прошедший через ад. Да, он обманывал брата, да, он помнил все, каждый крик, каждую вспышку дикой боли, каждый чертов раз, когда его посещало желание умереть и покончить со всем этим, когда он забывал, что уже умер и блаженного покоя в загробном мире ему не видать. Он помнил все. Как кричал и плакал, будто ребенок, вечный циник и храбрец Дин Винчестер, непробиваемый, словно камень, холодный, словно лед... Он кричал во весь голос, забыв себя и свою хваленую невозмутимость, звал на помощь брата, отца, бога, в которого не верил на земле.
Как опишешь это Сэму? Сэму, который со всеми своими демоническими штучками в аду не был. Он просто не был там — и поэтому не поймет. Самый понимающий на свете брат не поймет... ведь его там не было. Сэм — как чистый лист, любое чувство тут же отражается у него на лице, он не владеет, не в пример брату, искусством скрывать и прятать себя настоящего. Дин знает, что Сэму больно. Дин знает, что Сэм обижен и порой едва сдерживается, чтоб не начать — поговори со мной, расскажи, не держи в себе... Дин всегда и обо всем рассказывал — пусть не сразу, пусть устроив прежде несколько неприятных сцен. Это была первая вещь, о которой он не просто не хотел рассказывать брату... не мог рассказать.
И Дину остается только твердить про себя каждый раз, как, поглядев на брата, он замечает грустное и просящее выражение у него на лице: «Прости, Сэмми. Прости. Об этом не расскажешь. Для этого просто не придумали слов»

@темы: творчество, фанфики, supernatural

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Моя дорогая Нана!

С днем рождения тебя! Я хочу написать это поздравление так, как писала тебе раньше, как ты писала мне. Не важно, что происходит, хотелось бы верить, что такие вещи не исчезают просто так и останутся между нами навсегда. Писать тебе подарок и поздравление в день рождения - традиция. Святая. Я не буду ее нарушать, что бы ни случалось. Потому что писать для тебя - одна из самых прекрасных вещей. Надеюсь, ты прочитаешь и улыбнешься, надеюсь, я не испортила твоих... наших любимых братьев. Надеюсь, подарок порадует тебя в этот важный день
С праздником тебя, моя родная. Хочу пожелать, чтобы ты и дальше следовала тем верным курсом, который поймала сейчас. Не сбиваясь. Не сворачивая с пути. Пускай будут рядом люди, близкие и любимые, пускай будет творчество, неиссякающий творческий поток. Пускай будет много хороших и светлых моментов, связанных с людьми и местами. И важней всего - пусть будет чувство, что все правильно, все так, как нужно. Хочу пожелать тебе любить себя. Не мучиться плохими чувствами в свой адрес, потому что ты хороший человек и заслужила хорошего отношения не только от других, но и от себя самой. Люби себя и верь в себя. Наслаждайся жизнью во всех ее проявлениях. Пусть моменты застоя, сомнений и упадка сил обходят тебя стороной. Будь счастлива каждый день своей жизни. А я постараюсь хоть немного добавлять к этому счастью.
С днем рождения, радость <3

***

Олежка тихо прошмыгнул в кухню и встал перед братом, так и лопаясь от гордости.
- Ну? – дрожащим голосом выдохнул он. – Как?
Дима обернулся с ложкой во рту – да так и замер, совершенно забыв на секунду, что перед ним остывает завтрак, а ложка сейчас выпадет на пол. Он просто забыл обо всем, потому что Олег, стоявший перед ним, как на параде, не был похож на себя. На того мелкого, смешного ребенка, к которому Дима привык… теперь, наверное, нужно отвыкнуть и признать – его братишка совсем скоро станет взрослым.
Школа была тем местом, куда Олег хотел, мечтал и жаждал попасть задолго до своего первого в ней дня. Он говорил о школе часами, не смолкая, до смерти надоел всей семье и особенно брату чередой бесконечных вопросов – а как там, а что, а где, а мне понравится, а если нет, а если да… Олежка начал готовиться к первому сентября, опять же, за несколько дней и страшной пыткой просьб и жалоб вынудил маму купить костюм. Костюмчик. Маленький, как сам Олег, будто уменьшенная копия взрослых костюмов. Брюки и пиджак темно-синего цвета, белая рубашка, галстук… все такое смешное и маленькое, а все же в костюме Олежка был не Олежкой, а почти Олегом. Взрослым и серьезным. Да, серьезности у брата было через край. Он стоял перед Димой и сиял от гордости за себя – и, вздернув подбородок как можно выше, поглядывал на старшего: что он думает? Ему нравится?
Общее впечатление немного портил букет. Огромный. Необъятный. За охапкой пушистых цветов Олежка терялся и казался совсем мелким. Мелочью. Любимой мелочью Димки.
Дима еще никогда не видел брата-сорванца в таком облике. И не сразу сообразил, что таращится на него с ложкой во рту. Ложку вынул, аккуратно положил на стол рядом с тарелкой, подошел к брату и начал придирчиво осматривать его со всех сторон.
- Ну, что ж… в принципе… в общем и целом… неплохо.
- Димка! – Олег вспыхнул, тут же растеряв всю свою гордость, и нижняя губа у него задрожала – признак обиды, смертельной и страшной. – Ты… ты просто… дурак, вот!
Дима засмеялся и растрепал тщательно приглаженные мамой волосы Олега.
- Не обижайся, мелочь, я шучу! Шутка юмора. А выглядишь ты… здорово.
Так быстро, как только он мог, Олежка сменил обиду на радость и заулыбался самой широкой своей улыбкой. Плюхнулся на стул рядом с братом, сунул букет под стул и нагло начал поедать завтрак с его тарелки. И вопреки своей привычке легонько шлепнуть брата по руке, отнять тарелку и назвать жадиной, Димка не стал говорить ничего. Просто смотрел на мелкого… на младшего братишку, который вдруг стал таким большим – вот уже в школу идет… смотрел и думал, какой у него замечательный брат. Вслух он этого не скажет, конечно. Мелочь и так лопается от гордости, куда уж еще добавлять… но Димка гордился Олежкой не меньшего его самого. Может, и больше. Ведь Олег не знал себя крохотным и сморщенным на руках у мамы… не видел, как этот нелепый комочек с каждым днем становился все больше, учился говорить и ходить… не слышал, как он в первый раз назвал его, Димку, по имени… Дима, подперев щеку кулаком и слушая болтовню Олега, смотрел и думал, что у него самый лучший на свете брат. Пусть мелкий и противный. Путь наглый и ест чужие завтраки. Пусть ершистый и колючий, как ежик. Но самый лучший.

***

- Давай помогу, - вздохнул Дима, откладывая в сторону журнал, и подошел к Олегу. Нельзя было без сострадания смотреть, как ребенок мучается над жуткой и сложной математикой. Больше часа Дима наблюдал, как он сидит и пыхтит сердито, обгрызая кончики карандашей, как черкает в тетрадке, сминает и бросает в сторону испорченные листы. Надо было спасать мелкого.
Олежка склонился над столом, почти лежа на учебниках и тетрадях, и тут же подскочил, когда брат подошел к нему. Глянул почти со злостью и бросил резко:
- Нет! Я сам!
Самостоятельный такой, надо же… Дима пожал плечами и вернулся на диван. С него был идеальный обзор на муки Олега – тот снова согнулся крючком над математикой, смотрел в учебник так, будто хочет проглядеть страницы насквозь и найти там ответ на задачу, кусал колпачок ручки, что-то шептал себе под нос… и ни разу не обернулся к Диме. Самостоятельный. С первых дней в школе все-все-все делал сам. Никого не подпускал к себе, чтобы помочь. Димка смотрел на брата и поражался – откуда в нем такое упорство, если не сказать – упрямство? Впрочем, упрямец Олежка всегда был редкостный. Упрямый и ершистый. Личность уже лет с двух. Самостоятельный… просто до ужаса. Это у них с Димой, видимо, семейное.
Димка, притворяясь, что читает журнал, исподтишка наблюдал за братом. И тихо смеялся над его попытками победить математику.
Прошел час. Потом еще один.
- Ди-и-и-м…- раздалось слабое и тоненькое в тишине комнаты.
- Что?
- Спаси меня, пожалуйста…
- От чего спасти?
- От математики…
На верхней полке было 5 книг, а на нижней на 4 книги больше. Сколько книг стояло на двух полках?
Олег с бесконечным восхищением в глазах смотрел на брата, когда тот за пять секунд решил задачу про книги. Еще большее восхищение сияло на его лице, когда Дима быстро и доходчиво объяснял ему, что «на 4 книги больше» - значит столько же и еще четыре, то есть пять плюс четыре, понимаешь?». Олег наконец понял – с видом полководца-завоевателя накарябал в тетрадь решение и захлопнул её, как будто навеки запирая математику в тюрьме.
- Димка, ты гений! – выдохнул он.
- Это не я гений, это ты дурачьё, - со смехом ответил Дима. – Задача пустяковая!
- Сам дурак! – с обидой буркнул Олежка и отвернулся, очень быстро, как всегда, переходя из одного состояния в другое. Но Дима знал, как заставить младшего забыть о своей обиде – без предупреждения повалил его на диван и принялся щекотать. Олег вопил и отбивался, смертельно боясь щекотки, и почти выскользнул из рук брата… но Димка придавил его сверху и не дал улизнуть. Сколько раз они так дурачились? Сколько раз Дима делал так? Почему именно сейчас… так горячо вдруг стало, так сдавило и скрутило все внутри, так сильно забилось сердце… что такое с ним творится?
- Дим? – Олег, наверное, заметил какую-то перемену в старшем брате, потому что во взгляде у него появилась тревога. – Все в порядке? Ты так странно смотришь… как будто съесть меня хочешь!
Дима сам не зная почему вздрогнул от этих слов. Скатился с брата, лег рядом и привычным жестом растрепал его и так лохматые волосы.
- Как же я могу тебя съесть, если люблю, мелочь?
Олежка не начал по своему обыкновению подкалывать брата – он вдруг стал непонятно серьезен, быстро глянул на Диму сияющими глазенками и отвернулся, буркнув куда-то в стену:
- И я тебя люблю… дурак.
- Сам такой, - со смехом ответил Димка. Но дрожь прошла по его телу от этих слов. Странная, странная дрожь… странное и почти невыносимо острое ощущение, что братик рядом, совсем близко, только руку протяни – и дотронешься. Еще сильнее забилось у Димки сердце от этих слов – и от взгляда, которым Олег на него смотрел. Что было в этом взгляде? Пусть Олежка всегда так смотрит на него. Всю жизнь. С восхищением… с привязанностью крепкой и глубокой… пусть всегда смотрит так.

***

Последний в учебном году звонок – и толпа веселых школьников, как волна на берег, выкатилась из дверей школы. Дима безопасности ради отступил в самый дальний конец школьного двора, чтобы дурные от радости первоклашки не убили его тут же, еще до встречи с братом.
Вот и Олег в кругу друзей появился на крыльце – он не знал, что брат придет встречать его, но заметил Димку еще издали, округлил глаза от удивления... но, рисуясь взрослым и серьезным человеком, не кинулся брату навстречу, как бывало. Нет, он прошел мимо, у ворот школы попрощался с друзьями, потом вернулся к Димке – костюм и огромный портфель за спиной, больше самого Олежки. Портфель он снял и аккуратно поставил возле брата. И тут же без лишних слов, даже красиво упал на землю.
- Неси меня, - требовательно приказал он, как хозяин своему слуге.
- Что-о-о? С какой радости, мелочь?
- Последний день учебного года. Я устал и хочу есть. Сил моих больше нет. Неси меня.
Дима не знал, то ли ему закрыть лицо ладонью как ясный знак отношения к выходкам мелкого, то ли расхохотаться на весь двор. Олег в костюме, недавно выстиранном мамой, лежащий на земле раскинув руки… как жаль, что под рукой нет фотоаппарата, чтобы запечатлеть это дивное зрелище.
- Ну, хочешь, я могу тащить тебя до дома за ноги.
- Нет! Ты должен меня нести! Как принцессу!
- Это кто здесь принцесса?
- Я!
- А я тогда кто? Фея-крестная?
- Нет, ты принц, и неси меня, кому сказал!
Наверное, было неправильно потакать прихотям вредного младшего брата, но Дима подхватил Олега на руки и понес. Не как принцессу, правда, а у себя на спине – так и нес с огромным портфелем вместе до самого дома… Олежка цеплялся руками ему за шею, едва не задушив, и порой подгонял, как лошадку, и, казалось бы, надо скинуть с себя наглеца в воспитательных целях, чтобы не зарывался… Димка не хотел. Нет, совсем не хотел. Он чувствовал себя странно, непонятно, неразумно счастливым и глупо улыбался всю дорогу, подыгрывая братишке, изображая из себя лошадь ездовую, обыкновенную. Просто… хотелось идти так еще долго. Не две-три улицы от школы до дома. Хотелось держать младшего и больше не отпускать… никогда.

***

- Мелкий, - ничего хорошего не предвещающим голосом изрек Дима. – Может, ты объяснишь, какого… что мы делаем на улице ночью?
- Смотрим на звезды.
- В такой холод?
- А какая разница?
Дима вздохнул трагически и обреченно и бросил на траву покрывало, захваченное из дома. Ему не нравилась эта идея. Совсем не нравилась. Сейчас бы лежать под теплым одеялом, видеть десятый сон… нет же, так поступают лишь нормальные люди, а его неугомонному младшему брату взбрела в голову мысль пойти и посмотреть на звезды. Даже не за городом. В городе. На лужайке перед домом. Где и звезд почти не видно – высотные дома и кроны деревьев закрывают весь обзор… да еще холод страшный, лето кончается, хотя толком и не начиналось. В тонкой рубашке Дима быстро продрог до костей. А мелкому хоть бы что. Какая разница… ему и правда нет дела до погоды и всего на свете, хочу и все. А старший опять потакал прихотям младшего. В который раз.
Олег тут же плюхнулся на покрывало и потянул Диму за собой, заставляя опуститься рядом и смотреть в небо. Темное, бесконечное небо над головой, затянутое мутными облаками, блестящее точками далеких звезд… тысячи звезд, таких холодных и разных, то ярко, то тускло сияющих в вышине. И минут пять спустя Дима был готов пересмотреть свое скептическое отношение к этой дурацкой затее. Было и вправду красиво… очень красиво.
Они лежали и смотрели в небо. Олежка совсем притих – странное состояние отсутствия болтливости для него, - и, судя по крепко сжатым губам и сведенным к переносице бровям, размышлял о чем-то серьезном и не детском. Выражение лица… наизусть знакомого Димке лица… тоже было вовсе не детское. Какая-то странная, глубокая сосредоточенность. Олег молчал, и Дима не спешил нарушать молчания. Братишка явно хотел сказать ему что-то… и сказал наконец, задумчивым и тихим-тихим голосом:
- Дим…
- Что, мелочь?
- Как думаешь, кем я стану?
Вопрос удивил старшего. Он даже приподнялся на локте и с удивлением взглянул на Олега – не шутит ли? Но братик был целиком и полностью серьезен. Кажется, эта тема действительно волновала его.
- Даже не знаю. Это не мне решать, а тебе. Кем ты хочешь стать?
- Не знаю… может, космонавтом.
- Что? Серьезно? Да быть этого не может!
- А что? Анна Викторовна говорит, в её время все мальчики хотели стать космонавтами…
- В её время еще динозавры по земле ходили, так что можешь не слушать Анну Викторовну. Сам-то чего хочешь?
- Не знаю… пока не знаю.
- Не думай об этом. Тебе еще рано. У тебя впереди много-много лет. Это я уже старый и немощный, а ты можешь не забивать голову мыслями о будущем еще долго.
Еще несколько минут они молчали под звездами. Звезды тихо двигались в далекой вышине.
- Дим…
- Что, мелочь?
- Я знаю, кем хочу быть, когда вырасту.
- Уже знаешь? И кем же?
- Твоим братом.
Сердце подпрыгнуло у Димки в груди и совершило невообразимый кульбит, едва не выскочив наружу. Как огнем обожгли эти слова. Как огнем… горячо и сильно. Дима повернул голову и посмотрел на Олега. Мелкий тоже смотрел на него. Так серьезно, так пытливо вглядывался в Димкино лицо – казалось, насквозь прожечь хочет, изо всех сил старается убедить в серьезности своих слов. Младший братишка… который растет так быстро, что оглянуться не успеешь – и школу закончит...
- Мелкий, - с непривычной для себя нежностью сказал Дима – и поразился, как звучит его голос. – Ты и так мой брат. И всегда им будешь.
- Правда?
- Конечно.
- Всегда-всегда?
- Само собой! Что может помешать тебе быть моим братом? А мне – твоим.
- Ты ведь взрослый… - грустные нотки появились у Олега в голосе. – Ты ведь не будешь всегда со мной… у тебя будет другая жизнь. Без меня.
Больше всего на свете в этот момент Диме хотелось – вспышка огромного, невыносимого, распирающего грудь желания – схватить брата в охапку, прижать себе и сказать, что никуда он от него не денется, всегда будет рядом, и ничто не сможет разделить его с Олежкой. Но Димка не смог. Сам не зная, почему не смог. Смолчал. Олег тихо дышал рядом – и спустя какое-то время его дыхание стало глубже и спокойнее… братишка заснул, уткнувшись носом Диме в бок.
Надо было встать и отнести брата в дом, а то простудится ведь на таком холоде. Надо было, но Дима опять не смог – никакая сила не заставила бы его сейчас подняться с земли и оторвать от себя мелкого. Этот момент, как многие моменты, связанные с Олежкой, хотелось продлить навечно – так и лежать на лужайке у дома, смотреть на звезды и слушать, как мелкий сопит, чувствовать, как он прижимается доверчиво к боку. Младший братишка… ему семь лет, а скоро будет восемь, девять, десять, скоро он станет совсем большой. Да и сам Димка не молодеет. «У тебя будет другая жизнь»… будет, наверное. И у Олега будет. Они разойдутся, как всегда расходятся братья, чтобы каждый из них мог жить своей жизнью, будут изредка встречаться, звонить друг другу по праздникам – но, черт возьми, Димка совсем не хотел, чтобы стало так. Он хотел… лежать и смотреть на звезды, прижимая к себе младшего брата.
Дима протянул руку и обнял Олежку за плечи. Нашел его маленькую детскую ладонь, теплую, несмотря на холод, и крепко сжал в своей руке. Сердце уже не стучало, как бешеное, и волна теплого света разливалась в груди. Димка наклонился к брату и ответил на его вопрос – хотя Олежка спал и не мог услышать:
- Даже если у меня будет своя жизнь, а у тебя – своя, ты останешься навсегда моим мелким и противным братом. Слышишь? Навсегда... Моим…

@темы: творчество, люди и я

---

"Обещание", Джоди Пиколт

Романы Пиколт всегда строятся по одной и той же схеме. Есть подросток как главная фигура в сюжете. Есть преступление. Есть судебный процесс. Правда никому из взрослых не известна, она выходит наружу, раскручиваясь в ходе процесса, прошлое-настоящее. Правду открывают нам разные герои, каждый - со своей точки зрения. И в конце происходит что-нибудь плохое. Всегда происходит что-нибудь плохое. Я страшно боялась за Криса и выдохнула с таким облегчением... ни разу еще не было подобного состояния.
Вот что больше всего привлекает к творчеству Пиколт. Привычные схемы - не так уж плохо, хотя на третьей книге они, пожалуй, немного надоедают. Изюминка книг не в том, как люди, замешанные в жутком деле, открывают для себя истину. Не в том, как это происходит. А в том, что и с кем происходит. Джоди Пиколт, хотя многие обвиняют её в игре на нервах читателей, в искусстве надавить в нужное место - пусть даже так, она умеет создать такую ситуацию, что ты будешь с замершим сердцем следить за этими незнакомцами и жить с ними их трагические события так, будто они происходят с тобой. Простые герои. Подростки и их родители. Адвокаты, прокуроры. Простые и обычные. С обычной жизнью, как в американских комедиях. Мама, папа, я, семья, школа, парень, поступление в колледж. А потом в обычную жизнь врывается преступление. Немыслимое. Невозможное. Родители не знают, почему так вышло. Дети знают, но молчат. И в ходе судебного процесса, в ходе этой сухой и довольно мерзкой процедуры, с уликами и показаниями, выходит на свет правда... такая правда, которую никто и не ждал.
Может, Джоди Пиколт меня держит именно этим. Героями и ситуацией. Есть мальчик Крис и девочка Эмили. С рождения как брат и сестра. Любят друг друга бесконечно и безмерно. Это уже не два разных человека, это одно существо - не знаешь, где кончается она и начинается он... Крис скорее умер бы, чем причинил Эмили вред. Но она погибает, а он - на месте преступления. И тебя начинает крайне беспокоить вопрос - что же произошло в ту ночь на самом деле? Самоубийство? Убийство? Правду ли говорит Крис? И как узнать правду, если Эмили мертва? Я очень боялась за этого мальчика. Я не верила, что он мог убить (по крайней мере, со злым умыслом) свою любимую девушку. А другие... мать Эмили, соседи, присяжные, все, кто так или иначе замешан в этом деле... как быстро они забыли о невероятной связи, которая была между Эмили и Крисом. Как быстро они начали равнять этих двоих с обычной парочкой подростков, где парень запросто может убить девушку, чтобы ее беременность не помешала ему поступить в колледж. Они забыли, что Крис - не такой. Они забыли, что связь между ними была не глупой влюбленностью, не прихотью, не интрижкой на пару дней... а чем-то неизмеримо большим.
И зная суть их отношений, так сложно судить Криса за его поступок. Верно ли он поступил? Что он должен был сделать вместо того, что сделал? Какой выбор - правильный? Крис любил Эмили. Эмили не хотела жить. Причины её решения самоубиться - другое дело, причины глупые и детские, но Крис видел, что она от своего решения не отступит. Как бы он ни просил, как бы ни останавливал её. За первой неудачной попыткой последует вторая. Эмили своё дело закончит, но уже потеряет доверие к Крису, поймет, что самый важный на свете человек предал её, не поддержал в самый важный в жизни момент. Так размышляет Крис... и, конечно, раз он понимает, что самоубийство - не выход, он мог бы остановить Эмили, убедить её, сохранить ей жизнь... но ведь Эмили жить не хочет. Эта дурочка отказалась от жизни. И Крис сделал то, что делал всегда - исполнил желание Эмили. Сделал так, как будет лучше для неё. И можно сколько угодно говорить о моральности такого поступка... они - не мы, они - другие, они приняли каждый свое решение. И случилось то, что случилось.
Эмили, конечно, до глубины души меня возмутила. Пример самого глупого самоубийства в мире. Она не могла сказать Крису правду, чтобы не причинять ему боль... но ведь в тысячу раз больнее, дурочка, ему будет без тебя, а так же твоим родителям и друзьям. Крис точно предпочел бы видеть тебя живой, хоть и не своей девушкой, чем мертвой. Крису жить с этим всю жизнь. И маме с папой, у которых ты была единственным ребенком. Почему ты все решила за других? Почему решила, что так им будет лучше, не спросив об этом их? Эгоистичная дурочка. И я не знаю, как теперь будет жить Крис, пускай и на свободе... как будут жить Мэлани и Майкл. Все беды - из-за того, что одна девочка запуталась и решила никому не доверять, а просто свести счеты с жизнью. Ох, не понять мне подростков с их тягой к самоубийствам... никогда не понять.
Судебный процесс сам по себе немного странный. Но самое главное здесь - позиции, занятые всеми, кто замешан в деле. Джеймс предпочитает прятаться и делать вид, что все хорошо, как будто, если проблему убрать из своих мыслей, она исчезнет. Мэлани, даже зная, что Крис не убивал её дочь, заставляет себя верить в это - так проще, чем признать, что ты совсем не знала свою любимую дочурку. Джордан решил раз и навсегда не иметь дела с правдой, ему плевать, что именно произошло в ту ночь, он даже не собирается слушать Криса. У каждого - свои причины, у каждого - своя позиция, и в результате само дело, сама суть происходящего не имеет значения. Все слишком заняты собой и своими позициями, чтобы открыть глаза и посмотреть на правду. Я боялась, что присяжные такими же будут. Слава богам, хоть кто-то слушал и понимал Криса по-настоящему.
Книга хорошая. Слабей предыдущих, но все же хорошая и так берущая за живо, как только книги Джоди Пиколт могут. Она очень любопытный автор, но, наверное, надо бы отдохнуть от неё.

@темы: книги

---

Песня, идеально подходящая к моей девочке.

Four years old with my back to the door,
All I could hear was the family war.
Your selfish hands always expecting more.
Am I your child or just a charity ward?
You have a hollowed out heart,
But it's heavy in your chest.
I try so hard to fight it,
But it's hopeless, hopeless.
You're hopeless.
Oh father, please father
I'd love to leave you alone,
But I can't let you go.
Oh father, please father
Put the bottle down for the love of a daughter.
It's been 5 years, since we've spoken last,
And you can't take back what we never had.
I can be manipulated only so many times.
Before even "I love you" starts to sound like a lie.
You have a hollowed out heart,
But it's heavy in your chest.
I try so hard to fight it,
But it's hopeless, hopeless.
You're hopeless.
Oh father, please father
I'd love to leave you alone,
But I can't let you go.
Oh father, please father
Put the bottle down for the love of a daughter.
Don't you remember I'm your baby girl?
How could you push me out of your world?
Lied to your flesh and your blood
Put your hands on the ones that you swore you loved.
Don't you remember I'm your baby girl?
How could you throw me right out of your world?
So young when the pain had begun,
Now forever afraid of being loved.
Oh father, please father
I'd love to leave you alone,
But I can't let you go.
Oh father, please father
Oh father, please father
Put the bottle down for the love of a daughter,
For the love of a daughter...

Перевод

В свои четыре года я пряталась за дверью,
А единственное, что я слышала - это семейные войны.
Твои эгоистичные руки всегда жаждут большего.
Я твой ребёнок или всего лишь подопечная?
Твоё сердце пусто,
Но оно обременяет тебя.
Я упорно пытаюсь противостоять этому,
Но безнадёжно, безнадёжно.
Ты безнадёжен.
Отец, пожалуйста, отец,
Я бы с радостью оставила тебя в покое,
Но я не могу отпустить тебя.
Отец, пожалуйста, отец,
Бросай пить ради любви дочери.
Прошло пять лет с момента нашего последнего разговора,
И тебе не вернуть того, чего у нас никогда не было.
Ты можешь манипулировать мной лишь до тех пор,
Пока слова "Я люблю тебя" не зазвучат, как ложь.
Твоё сердце пусто,
Но оно обременяет тебя.
Я упорно пытаюсь противостоять этому,
Но безнадёжно, безнадёжно.
Ты безнадёжен.
Отец, пожалуйста, отец,
Я бы с радостью оставила тебя в покое,
Но я не могу отпустить тебя.
Отец, пожалуйста, отец,
Бросай пить ради любви дочери.
Неужели ты не помнишь, что я - твоя маленькая девочка?
Как ты мог выбросить меня из своей жизни,
Лгать своей плоти и крови,
Поднимать руку на того, кого клялся любить?
Неужели ты не помнишь, что я - твоя маленькая девочка?
Как ты мог выбросить меня прямо из своей жизни?
Я так рано познала боль,
Что теперь вечно боюсь быть любимой.
Отец, пожалуйста, отец,
Я бы с радостью оставила тебя в покое,
Но я не могу отпустить тебя.
Отец, пожалуйста, отец!
Отец, пожалуйста, отец,
Бросай пить ради любви дочери,
Ради любви дочери...

@темы: музыка

---

Дорога к настоящему

Глава 1. Странная семейка

Анжела лениво наблюдала, как за окнами машины ползет скучная сельская местность. Ничего общего с большим городом, где она жила прежде... одна деревенька за другой, унылые, всюду одинаковые домики с печными трубами, а позади них — густой лес, конца и края ему не видно. Большой город — далеко. И больше она не вернется к его шумным улицам. В стены приюта она не вернется тоже — и это, казалось бы, должно радовать её. Но Анжела не чувствовала по этому поводу ничего. Ей не было ни грустно, ни весело, пейзажи за окном не отзывались в душе ни скукой, ни тоской, ни уж тем более хоть слабым подобием интереса.
Анжеле было все равно. Куда её везут, к каким людям, что будет в новой семье... она не хотела думать об этом и не думала, а лишь смотрела в мутное окно машины, чтобы чем-то занять себя. Пожалуй, у неё сейчас должно быть какое-то особое чувство — ведь машина уносит её из жизни старой и не очень хорошей в жизнь новую, и где-то там, за сельскими пейзажами и бесконечной лентой дорог, Анжелу Хьютон ждет семья. Все дети-сироты в приюте мечтают о семье. Изо всех сил стараются произвести приятное впечатление на тех, кто приходит выбрать себе ребенка — будто товар в магазине. И любой из этих детей отдал бы всё на свете, чтоб сейчас сидеть и смотреть, как бегут мимо деревеньки и леса. Ехать к семье, ехать в новую жизнь, которая точно будет лучше прежней!
Анжела не ощущала по поводу своей новой жизни ничего. Ей не было страшно — а вдруг она не понравится этим людям, а вдруг её вернут обратно в детский дом? Ей не было радостно — родители, игрушки, своя комната! Ей не было грустно от расставания с приютом — она не любила его, ведь нельзя любить место, где никому в общем нет дела до тебя и твоих чувств. Еще там Анжела взращивала в себе ровное и спокойное равнодушие ко всему — и весьма преуспела в этом. Она не ждала ничего хорошего от своей настоящей жизни. Не ждала ничего хорошего и от жизни будущей. Ей было все равно, где находиться, - здесь, в приюте, в любом другом месте на земле. Лучше не будет. Все хорошее давным-давно закончилось... хотя, пожалуй, оно даже не начиналось. Не ждать ничего — проще. Пусть всё в который раз окажется не так, как надо, - больно не будет. Когда отключаешь в себе чувства — и болеть нечему.
- Ты не можешь вообразить, дорогая, как тебе повезло! Я много знаю про этих людей... чудесные люди, просто чудесные! И это невероятно, что из всех детей они выбрали именно тебя. Сказочное везение! Я уверена, ты будешь счастлива с ними. Они станут тебе настоящей семьей!
Cоцработница, которой было поручено решать все дела, связанные с удочерением Анжелы, радовалась куда больше своей подопечной. Она едва держала руль — так у неё дрожали от не сдерживаемых чувств руки. Анжела вскользь поразилась тому, что они еще не въехали в какой-нибудь столб на этой бесконечной дороге — соцработница, мисс Кроуфорд, через равные промежутки времени поворачивала голову назад и одаряла Анжелу улыбкой. А уж поток восторженных речей не утихал ни на секунду. Мисс Кроуфорд чаще самой Анжелы — надо сказать, намного чаще, - общалась с женщиной, которая вздумала не пойми зачем её удочерить. Они проводили вместе часы — за бумагами, за вопросами и ответами, за разговорами о том, будет ли счастлива девочка в своей новой семье. Мисс Кроуфорд была уверена — будет. Она, судя по всему, испытывала бесконечное обожание к женщине — сама Анжела так и не запомнила, как ту зовут, да, в сущности, и не хотела запоминать.
Женщина по всем законам мироздания должна была отказаться от этой безумной идеи. Анжеле хотелось, чтоб она отказалась — и подтвердила тем самым непреложное правило. Это самое правило сироты слушали по тысяче раз на дню, да что там — целый свод правил для тех, кто хочет все же обрести новый дом. Приют служил лишь временным обиталищем детей, их активно старались разместить в семьях. Связи с возможными родителями были крепки и постоянны. И дня не проходило, чтобы в приют не являлся кто-нибудь, мечтающий о ребенке. Будущие родители, которые шагали вдоль шеренги детей, будто инквизиторы, были источником правил. Они не любят мрачных детей. Они не любят замкнутых, не общительных детей. Они никогда не возьмут себе неопрятного, не умеющего себя вести ребенка. Им не нужен ребенок, глядящий исподлобья на всех вокруг. Только жизнерадостные и ко всем добрые детишки могут надеяться, что взгляд будущих родителей замрет на них.
И все дети в приюте безупречно следовали этому своду правил. Они могли по-разному вести себя, могли и замыкаться в себе, и молчать, и забывать почистить зубы перед сном, и задирать тех, кто младше и слабее, но, стоит лишь одному будущему родителю ступить за порог приюта, они все становились как один идеальный ребенок. Чистенький. Вежливый. Веселый. Добрый. В меру серьезный и в меру застенчивый в разговорах с взрослыми. Анжела порой гадала, как из этих одинаковых детей родители выбирали одного — ведь их нельзя отличить друг от друга, даже улыбка у них была одна на всех, лучезарная, открытая, по-детски невинная и широкая. Побеждал какой-нибудь ребенок, который, видимо, старался лучше всех. После долгих процедур общения соцработников с жаждущими усыновления ребенка увозили — в красивой машине, навстречу новым горизонтам, в настоящую жизнь, а другие дети с тоской разбредались по приюту. В ожидании, когда им всем выпадет новый шанс.
Анжела никогда не хотела нравиться будущим родителям. Напротив, упорно и с полной отдачей делала все, лишь бы НЕ понравиться им. Непреложный свод правил безошибочно действовал — и в обратную сторону тоже. Она не улыбалась, когда кто-то из этих взрослых говорил с ней. Смотрела исподлобья, с мрачным презрением ко всему на свете. Уходила в угол и сидела там, пока другие дети толкались возле Мамы и Папы. Нарочито не заправляла блузку, выбившуюся из юбки. За столом делала вид, что понятия не имеет о правилах хорошего тона и банальной опрятности. Вежливых словечек не употребляла. На вопросы отвечала так, будто не очень хорошо соображает. Никогда не нужно было пускать в ход все эти пункты сразу — одного-двух, смотря по степени упрямства родителей, хватало, чтоб отвадить их от себя. Отбить всякую охоту даже смотреть на этого мрачного и противного ребенка. Анжела не хотела оказаться в новой семье — тех людей было более чем достаточно. Она изо всех сил изображала из себя НЕ идеального ребенка — другие дети по контрасту с ней еще больше выигрывали, — и, в конце концов, начала воплощать привычную схему без усилий. Теперь не надо было играть в равнодушие к будущим родителям. Анжела обрела это равнодушие на самом деле. Ей стало всё равно, что будет, — ведь, конечно, ничего хорошего, а значит, и думать об этом не стоит. Анжела Хьютон жила в приюте три года - дольше всех других детей.
Женщина, вздумавшая удочерить Анжелу — в первый раз за три года, что девочка провела в приюте, — оказалась упрямей всех предыдущих. Против неё не работало нарушение свода правил. Против неё не работала подчеркнутая невежливость, тупое безразличие во взгляде, явное нежелание общаться. Против неё не работало ничто, и Анжела однажды с изумлением услышала, что её хотят взять в семью. Она не помнила имя той женщины. И смутно помнила их единственную встречу наедине — может, их было бы больше, их должно быть больше, когда происходит удочерение. Просто Анжела своим равнодушием ясно дала понять, что видеть будущую мать больше не желает. У женщины были черные волосы, заплетенные в густую косу, и глаза очень яркого синего цвета — вот все, что Анжела о ней помнила, и не хотела помнить больше, ведь, разумеется, женщина уйдет и поищет себе другого ребенка, приятней, веселей, вежливей... больше похожего на ребенка.
Но в какой-то момент в жизни Анжелы появилась мисс Кроуфорд, которая проводила долгие часы с её будущей матерью, а потом в порыве радужных чувств рассказывала девочке... что-то рассказывала. Анжеле не хотелось это слушать. Она и не слушала. Не нужна ей эта странная женщина, не нужна ей семья, дом, все то, о чем мечтают приютские дети. Она хочет быть здесь. Приют не хорош и не плох, обычное место, где всем взрослым (кроме, может, мисс Кроуфорд) плевать на детей. В приюте спокойно. Никто не лезет в душу, никто не задает не нужных вопросов... никто не ранит и не причиняет боль. А значит, это самое лучшее место на свете. Там, в семье, лучше не будет, там будет плохо... очень плохо.
- Там будет хорошо, вот увидишь! Я буду навещать тебя... знаешь, нам положено еще какое-то время следить, как ребенок приживается в новой семье... Но проблем не возникнет, я уверена, они такие чудесные люди! А мы почти приехали — смотри, какой уютный городок, я и не знала, что в Америке еще есть такие милые места!
Анжела не заметила бы перемену пейзажа за окном, не будь мисс Кроуфорд так возбуждена и радостна. Унылые картинки сельских домов и лесов перешли в город... впрочем, городом назвать это было никак нельзя. Городок. Очень маленький и очень странный. Без всякого интереса, подперев щеку кулаком, Анжела наблюдала, как ползут у неё перед глазами домики — да, все же лучше деревенских, но им было далеко до небоскребов большого города; узкие и неправдоподобно чистенькие улицы с клумбами и кустиками со всех сторон; скромные магазинчики — не чета торговым центрам Сан-Франциско, со старой краской на вывесках; скамейки в зеленых аллеях и детские площадки непонятной давности; большие камни... Да, всюду на улицах этого странного городка лежали и стояли камни — разной величины, от мелких до крупных, но даже самые мелкие серьезно превышали по размеру камушки, которым можно быть на улице. Казалось, какой-то загадочный горный обвал — пусть гор тут и не было — прошел над городком, оставив после себя след из камней. И городские власти почему-то не торопились убирать это безобразие с улиц. Камни были тут и там, в самых неожиданных местах, отшлифованные ветром, заросшие мхом. И еще здесь был лес — во всяком случае, что-то очень на него похожее. Густые купы деревьев появлялись внезапно за поворотом дороги — а за ними, как Анжела сумела разглядеть, все так же тянулись улочки и вроде бы оживленные проспекты. Деревья и камни... они так неуместно рушили картину города, каким ему положено быть, что, будь у Анжелы хоть малейший интерес к этому городку, он тут же исчез бы. Но интереса не было. Поэтому девочка, прикрыв глаза, уныло смотрела, как несутся мимо улица за улицей, дом за домом... Мисс Кроуфорд издала непонятный звук — очевидно, полный восторга и восхищения, — и её старенькая машина замерла у крохотного особнячка в ореоле пушистых деревьев.
- Вот мы и приехали! - затрещала соцработница, выскакивая наружу, и распахнула дверь перед Анжелой. Девочка взяла с сиденья рядом маленький рюкзачок с вещами и выбралась на тротуар.
Особнячок не был похож на такие же скромные домики по соседству. Со всех сторон к нему было что-то пристроено... сверху и сбоку, некие не очень надежные на вид конструкции, и вскользь Анжела подумала — не дай бог меня поселят в какую-то из них. Домик, кажется, был готов рухнуть на землю прямо сейчас. И все-таки стоял, на одной чудовищной силе воли, должно быть. Рядом с ним был гараж — обычный гараж, каких множество вокруг, но с изрисованной яркими картинками дверью. Позади него торчало к небу огромное дерево — и в густой кроне проглядывали доски, веревки, тряпки... хаос непонятных предметов, которых на дереве вообще быть не должно. Под деревом болтались хлипкие качели. Из-за домика выглядывала стенка сарая — тоже потрепанного и не первой свежести. Клумбы с десятками разных цветов окружали подъездную дорожку. Прудик неясной формы, затянутый ряской, с деревянным плотом в центре, блестел под солнцем. Три велосипеда лежали на земле.
Анжела обвела весь пейзаж беглым взглядом — дом не вызвал у неё никаких чувств, не имело значения, какой он был. А вот мисс Кроуфорд смотрела на него с выражением такого бешеного восторга, что, казалось, и сама не против тут жить. После безуспешной попытки отнять у Анжелы рюкзак и помочь донести его до дверей соцработница наконец замолчала и бросила попытки расшевелить подопечную — может, это был первый раз, когда она подумала, что Анжела вовсе не рада обретению новой семьи. Растерянный взгляд, брошенный на девочку, говорил именно об этом. Анжела заметила взгляд, как замечала все вокруг, но тут же выбросила его из памяти за ненадобностью.
Возле разукрашенной двери гаража тускло отражала свет солнца машина еще более древняя и страшная, чем у мисс Кроуфорд. Ездить она не могла по всем законам механики. Она казалась не просто древней, а еще и очень уставшей, очень потрепанной и давно отжившей свой век. У машины возился с гаечными ключами мужчина — и Анжела ощутила легкий укол какого-то смутного недовольства: ведь ей думалось, что та женщина живет одна, мисс Кроуфорд не говорила о других членах семьи. Это, должно быть, её муж... да и какая разница?
Мужчина работал так, будто в мире больше ничего не существует — лишь он и машина. Но, подняв голову на звук шагов по дорожке, он вскочил на редкость прытко, бросил ключи на землю и побежал — да, именно побежал, хотя было ему, наверное, лет тридцать пять, — навстречу гостям с радостной улыбкой на лице. Впрочем, при более близком взгляде оказалось, что на тридцать он совсем не тянет — светлые волосы в мелких кудряшках растрепаны, по щекам россыпь веснушек, одежда — испачканные краской и чем-то еще джинсы и простая футболка с дурацкой надписью «Берегите меня. Я незаменим». Только высокий рост наводил на подозрения, но в целом мужчина смахивал на большого ребенка. Анжела еще никогда не видела таких людей. Он ей не понравился.
Хлопнула дверь, и на крыльцо домика вышла женщина. Та самая. С густыми черными волосами, заплетенными в косу, — это Анжела запомнила верно. Она не была похожа на мужа. Глаза не голубые, как у него, а глубокой синевы, насыщенного и даже странного цвета, а одета в светло-голубые джинсы и свободную желтую кофту, чуть открывающую плечи. Женщина улыбнулась Анжеле. И эта улыбка так поразила девочку, что она едва не сбилась с шага — задела ногой выступающий из земли камень, во всяком случае. Просто потеряла на миг ориентацию в пространстве. И тут же ощутила, что эта женщина ей тоже не нравится, как и мужчина... из-за их странных, непонятных, слишком широких и радостных улыбок. Зачем так улыбаться чужому человеку? Они уже взяли её из приюта, никто не вынуждает их изображать с ней заботу и доброту. Может, таким образом они хотят произвести впечатление на мисс Кроуфорд? Как стараются... слишком стараются, мерзко смотреть.
- Здравствуйте, Роберта! - мисс Кроуфорд подскочила к женщине и обняла её, как старую знакомую. - Я рада снова видеть вас!
- Я тоже рада, Элис, - все еще улыбаясь ответила женщина. Голос у неё был такой же, как внешность, - мягкий, спокойный и добрый. И здесь эта показная доброта! Зачем? Как же бесит!..
Мужчина-ребенок встал на крыльце рядом с Робертой. И они оба со своими навязчивыми улыбками поглядели на Анжелу. Девочка незаметно для них сжала пальцы в кулаки и, успокаивая себя, медленно, осторожно выпустила из груди воздух. К сожалению, здесь не выйдет остаться совсем уж безучастной ко всему. С этими людьми надо будет разговаривать... отвечать на их вечные вопросы... делать вид, что ей хоть в малой степени хочется быть тут... Пришел конец спокойному и приятному одиночеству. Эти люди не оставят её в покое.
- Здравствуй, Анжела. Хорошо, что ты наконец здесь. Добро пожаловать в наш дом.
Роберта протянула руку, как бы собираясь коснуться плеча Анжелы.
Анжела шарахнулась от неё, как от огня, и чуть не выронила рюкзачок. Нет! Только не трогай, хотя бы этого не делай... не подходи так близко! По всем законам мироздания этот странный поступок должен был удивить женщину, может, и рассердить — родители не любят мрачных и нелюдимых детей... но Роберта ничего не сказала, не стала заострять на этом внимание, даже не убрала с лица свою фальшивую улыбку. И мужчина рядом с ней тоже улыбался как ни в чем ни бывало. Это были странные, очень странные люди. Анжела еще тверже решила, что они ей не нравятся.
Взрослые, беседуя о каких-то пустяках, зашли в дом, девочка — за ними, и тут же, ступив за порог, оказалась в чудовищном грохоте из сотен звуков. Здесь были крики — громкие, истошные, будто кошке чья-то нога наступила на хвост; был топот бегущих ног над головой, на втором этаже дома; был на редкость безумный смех, тихий, едва слышный голос и даже легкое бренчание гитарных струн. Анжела опять чуть не сбилась с шага. Какофония звуков со всех сторон оглушила её и вызвала острый укол уже не только недовольства — тихо зарождающегося гнева. Да что такое происходит в этом доме? Сколько здесь людей? В какое жуткое место она угодила?
Не глядя под ноги, Анжела шагнула за Робертой к лестнице — и едва не рухнула на пол, споткнувшись об игрушечный паровозик. Игрушка? Значит, тут есть еще какие-то дети? Вещь была самой обычной и особого внимания привлекать, казалось, не должна, но праздно скользящий вокруг взгляд Анжелы ухватился за него... с паровозом явно было что-то не так. Слишком резкий желтый цвет. Слишком сумасшедший узорчик из крошек-гитар и нотных значков. Слишком криво и неумело выведенные картинки. Игрушка походила на безумное творчество еще более безумного мастера.
Мужчина увидел, на что смотрит Анжела, и страшно развеселился.
- Это Крис-в-квадрате учудили. Им, знаешь, кажется, что обычная игрушка для детей — скука смертная. И надо раскрашивать жизнь яркими цветами.
Анжела не имела ни малейшего понятия, что за существо этот Крис-в-квадрате, но, в общем, и знать не хотела. Вообще ничего не хотела знать об этой безумной семейке.
- Прости великодушно, я забыла, что Анжела не знакома с тобой! - обернувшись к ним, всплеснула руками Роберта и указала на мужчину — он все еще сверкал и сиял без всякой на то причины, и дурацкая улыбочка никак не желала сходить с его веснушчатого лица. - Анжела, позволь тебе представить. Мой брат, Салли.
Выражения на этом лице менялись с такой бешеной скоростью, что Анжела не успевала ловить момент — когда глубокая погруженность в работу над машиной уступила место бурной радости от появления девочки; когда бурная радость, бурная, между прочим, через край, ушла, чтобы стать через одну секунду обиженным возмущением. Мужчина... не казался мужчиной. Он совсем не производил впечатление взрослого, серьезного человека — а серьезность должна приходить с годами, разве не так? Его смешное лицо с россыпью веснушек и в обрамлении светлых кудряшек-барашков исказила обида по-детски сильная... как удается ему так быстро и так искусно менять маски? Разумеется, каждая эмоция, которую он хочет показать, - фальшивка, игра на публику, должно быть, потому что нормальные люди не испытывают столько разных чувств в один момент, не переходят так быстро из одного состояния в другое.
- Салливан! - мужчина-ребенок указал пальцем на Роберту. - Избавь меня, сестренка, от этой собачьей клички! В конце концов, я взрослый мужчина, за тридцать лет заслужил право зваться полным именем!
- Салливан — слишком серьезно для тебя, братишка. Как в десять лет, так и в тридцать.
Роберта весело улыбнулась донельзя возмущенному брату и повела Анжелу с мисс Кроуфорд по лестнице наверх. Правда, и здесь не обошлось без происшествий. Девочка еще не успела добраться до первой ступеньки — какой-то рыжий и громкий вихрь мелькнул справа, исчез за дверью в кухню, и Анжела сумела выхватить из него двух огненно-рыжих и совершенно одинаковых созданий. Но и это было еще не всё. В кухне вдруг нечто с грохотом обрушилось на пол, нечто другое зазвенело и явно сгинуло в гуще осколков, а из-за дверей показалась растрепанная голова. Это был парень, очень взрослый по сравнению с Анжелой; его темные волосы, собранные в небрежный хвост, торчали во все стороны, фартук, повязанный поверх рубашки в клетку, тоже съехал куда-то набок, клубок тонких цепочек и шнурков болтался на шее, а в руках одиноко поблескивал скромный остаток чашки.
- Прости, тетя Берта, - с ужасно виноватым и в то же время отрешенным лицом сказал парень, глядя на осколок в руке так, будто не совсем осознает, откуда он здесь взялся. - Ужин немного... не ужин.
Да, Лео, с гитарой и детьми ты явно управляешься лучше, чем с продуктами питания, - заметила Роберта, а Салливан рядом так и прыснул со смеху, зажав рот ладонями обеих рук. - Положи, пожалуйста, все, что взял, на место. И отойди от плиты на пару метров. И сядь за стол, хорошо? Не трогай плиту, тарелки, чашки... просто ничего не трогай. Я покажу Анжеле её комнату и вернусь спасать убитый тобой ужин.
- Я не хотел...
- Да, я знаю, что не хотел, но овощное рагу от этого, к сожалению, не воскреснет.
Других неприятностей, наверное, не ожидалось, и они наконец завершили путь на второй этаж. Анжела брела за спиной у взрослых, крепко сжимая лямку рюкзака на плече и чувствуя, как смутное раздражение, которое сразу вызвал в ней этот странный дом, не просто разбивает равнодушие, а превращается во что-то вроде злости. Сколько вообще людей в этом доме? И почему они все такие... непонятные, странные? Живет здесь хотя бы один нормальный и на что-нибудь похожий человек? Одной только Анжеле, впрочем, категорически не нравилась эта безумная атмосфера — Роберта и Салливан, конечно, привыкли жить в мире абсурда и странности, а мисс Кроуфорд щебетала что-то радостное и была явно в восторге от всего и всех вокруг.
Анжела заметила много разных дверей на первом этаже. На втором, судя по всему, их было еще больше. Одинаковые двери, казалось бы, как можно превратить их... в такое? Почти ничего не удалось девочке заметить — Роберта уже открывала перед ней самую дальнюю дверь, — но вроде бы вход в одну из комнат был разукрашен кривыми солнышками, а на входе в другую болталась деревянная табличка с какой-то не менее кривой надписью. И вообще на всех дверях было что-то радужное, висящее, приклеенное либо нарисованное, и только одна из них сохраняла свой вменяемый вид — та, за которой будет теперь жить Анжела.
Своя комната... об этом мечтают все дети в приюте. Своя комната, не общий зал, где, пусть он и огромен, тесно и душно, где все ютятся на узких кроватях, где нельзя ступить, чтоб не угодить ногой в чужую вещь и не выслушать за это десяток оскорблений. Своя комната. Дети из приюта что угодно отдали бы за неё. Анжела не испытала радости, входя в свою комнату, лишь бегло обвела её взглядом — скука и равнодушие возвращались к ней — и бросила свой рюкзачок на кровать.
Кровать была роскошная. Широкая, просторная, с резной спинкой, горой пушистых подушек и одеял и цветастым пледом. Рядом с кроватью — тумбочка в три ящика с ночником на крышке, по другую сторону комнаты — огромное окно и прозрачные занавески на нем. Возле самого окна — простой и все же очень красивый стол с крутящимся стулом, чуть дальше — мягкое кресло и громадный, подавляющий своими размерами плюшевый медведь песочного цвета. Большие напольные часы с маятником в углу. Полка с журналами и какими-то тонкими книжками. Узорчатый ковер. Платяной шкаф.
Анжела скользила взглядом по комнате, отмечая каждый предмет. Это были хорошие, удобные, добротные вещи, и ей бы сейчас сравнивать с приютом и радоваться до безумия... но Анжеле не хотелось ни радоваться, ни сравнивать. Там было лучше. Просто потому, что не стояла над душой эта улыбчивая женщина, не открывала ящики шкафа с беспечным видом, не говорила без остановки о том, куда и что Анжела может положить... Они вместе начали разбирать скромный запас вещей девочки. Весьма скромный. Кроме слегка потрепанной одежды, в рюкзаке ничего не было. У неё, конечно, остались разные вещи с тех времен... но даже в приюте она прятала их в самое далекое и недоступное место, и уж тем более не хватало тащить их с собой сюда. Пусть останутся там. Останутся и забудутся.
Мисс Кроуфорд спустилась вниз смотреть дом. Неугомонный Салливан пошел за ней, чтобы все показать и в подробностях рассказать. Анжела и Роберта оказались наедине. И в тот момент, когда за соцработницей и братом Роберты захлопнулась дверь, Анжела ощутила, как всё хваленое равнодушие и вся нарочитая невозмутимость слетают с неё, как слой пыли, - будто и вовсе не было. Она научилась быть равнодушной ко всему на свете. Научилась... почти. И жизнь не пугала её, как прежде, - приют хорошо располагал к тому, чтоб забыть обо всем и не чувствовать ничего, просто смотреть без всякого интереса, что происходит вокруг. Даже там это тщательно взращенное в себе умение давало сбой, а здесь — и подавно. Ведь здесь была Роберта. Странная, непонятная женщина с еще более непонятной улыбкой. Вот сейчас она взяла в руки рюкзак Анжелы и начала аккуратно раскладывать её вещи на кровати. Изредка, подняв глаза, смотрела на девочку, ни слова не говорила и улыбалась. Когда она прекратит улыбаться? Когда с её лица сойдет эта фальшивая улыбка?!
Анжела ощутила, как взамен равнодушию и злости приходит растерянность. Испуг и растерянность. Те чувства, которые она в себе ненавидела и гнала прочь изо всех сил... но сейчас они вернулись — такие сильные и страшные, что деваться от них было некуда. Анжела и хотела бы уверить себя, что ей нет никакого дела до женщины рядом. Хотела бы безучастно отвернуться и просто выждать, пока та наконец уйдет. Но у неё это больше не получалось. У неё это не получалось с самого начала. Эта женщина... которая якобы претендует на то, чтобы стать Анжеле матерью... почему она все время улыбается? Почему все еще улыбается и смотрит ласково, хоть мисс Кроуфорд здесь уже нет? Изображать заботу и участие больше не перед кем. Зачем? Почему? Что ей нужно?
Что вообще происходит в этом странном доме...
Анжела ощутила, как ей физически неуютно возле Роберты. Может, и надо было сказать что-нибудь... но девочка молчала и радовалась хотя бы тому, что её не просят говорить. Она вдруг поняла, что не знает, куда деть руки, осознала свое неловкое и даже смешное положение — стоит, будто к месту примерзла, и не делает ничего, просто смотрит... К щекам бросился румянец. Еще один признак испуга, которого она изо всех сил хотела бы избежать. Не хватало еще, чтобы Роберта увидела её так... с лихорадочно горящими щеками и опущенной головой. Анжела отвернулась. Сделала вид, будто изучает журналы на полке. Нескольких секунд ей, слава богу, хватило, чтобы вернуть на лицо безучастное выражение. Выражение — да, а вот скука и равнодушие, которые она как будто испытывала по дороге сюда, исчезли, а испуг и растерянность прочно обосновались в душе вместо них.
Анжела вздохнула с облегчением, когда Роберта наконец оставила её вещи в покое и встала.
- Спускайся вниз, - с улыбкой сказала она, выходя за дверь. - Скоро будем ужинать... если Лео не совсем прикончил наш ужин.
Что же еще оставалось делать? Только идти вниз. К этой безумной семейке. Анжела совсем не хотела её видеть... вообще не хотела быть в этом доме.

За столом в большой комнате с множеством красочных пейзажей на стенах сидела куча народу. Анжела ничего не смогла с собой поделать — на секунду остановилась, чуть не в панике водя глазами по лицам. Роберта. Салливан. Совершенно одинаковые рыжие создания. Мрачный подросток с тяжелым взглядом исподлобья. Встрепанного Лео не хватало — но тут же он вошел в кухню, медленно, никуда не торопясь и таща за собой двух детей, мальчика и девочку с кудрявыми волосами, совсем маленьких, лет по пять. Мальчик казался таким же Лео, только в детстве, почти безупречная копия, каштановые волосы, глаза темно-карего цвета — наверняка его младший брат. Прежде чем упасть на стул, Лео разместил обоих по сторонам от себя - подвинул каждому из них стул и положил на колени тряпичную салфетку.
- Простите, - сказал он каким-то нездешним голосом с той же странной отрешенностью во взгляде . - Мы с Дорой и Тео просто...
- Не беспокойся, - Салливан помахал рукой, отметая всякие извинения. - Мы же знаем, что ты с Дорой и Тео всегда просто... занят чем-то очень важным, и тебе не до ужинов.
Роберта повернулась к Анжеле, и девочка осознала лишь сейчас, что так и стоит на одном месте, не двигаясь, — и по-дурацки, должно быть, выглядит в глазах других. Анжела ощутила, как румянец снова выступает у неё на лице, еще раз отругала себя за это — и с трудом заставила ноги оторваться от пола и подойти к столу. Салливан, рядом с которым было единственное свободное место, со своей странной ребячьей улыбкой отодвинул для неё стул.
Самая невыносимая часть дня началась.
Мисс Кроуфорд, тщательно осмотрев все комнаты в доме и решив, что Анжела будет здесь очень счастлива, обещала заглянуть на следующий день и уехала. Оставила Анжелу одну в обществе этих странных, непонятных людей. Кажется, тут все не умели не улыбаться широкими и глупыми улыбками. Не умели не смотреть так странно... даже пугающе. Это были как будто дружелюбные улыбки и приветливые взгляды, но Анжела им, конечно, не верила и, садясь за стол, все задавала себе вопрос — зачем они это делают? Какая им с этого выгода? Мисс Кроуфорд рядом нет. Никто не узнает, держись они с ней так, как и должны держаться родные друг другу люди с чужим человеком. Безразлично — в лучшем случае. В худшем — как те. Анжела чувствовала бы себя куда спокойней, если бы рыжие близнецы, сидящие напротив неё, не улыбались так весело, если бы Салливан не двигал к ней тарелки и миски, если бы Роберта не предлагала ей салфетку, соль, хлеб с таким подчеркнутым вниманием. Так не бывает. Так не должно быть. Странные, непонятные люди... они ей точно не нравятся.
Роберта вдруг кашлянула, привлекая к себе общее внимание, и всё внутри Анжелы свело тревожным предчувствием. Конечно. Как она могла думать, что обойдется без речей. Сейчас будут речи — наверняка о том, как они рады видеть её в своей семье, как они надеются, что этот дом станет ей родным домом, как они хотят, чтобы она была здесь счастлива... что-то подобное полагается говорить в таких случаях, разве не так? Приемные родители, пожалуй, считают, что такая речь должна воодушевить ребенка и поднять в нем боевой дух, но Анжеле не хотелось речей, не хотелось лишний раз слушать, что она здесь чужая.
Все сидящие за столом поглядели на Роберту. Она сказала совсем не то, что, казалось Анжеле, по всем законам мироздания обязана была сказать.
- Знаю, Анжела, тебе кажется, что нас тут много, даже слишком много. Так просто нас всех не запомнишь. Но все-таки попробуй. С моим неугомонным братцем Салли...
- Салливаном!
- …Салли ты уже знакома. Это совершенно невыносимый человек, но не любить его нельзя.
- Спасибо за лестную характеристику, Ро.
- Обращайся, братишка. Что ж, дальше. Эти рыжие создания — не пробуй их различать, бесполезная трата времени, - Кристофер и Кристина. Правда, они терпеть не могут свои полные имена — в отличие от Салливана. Любят, чтобы их звали Крис и Крис. Тайный умысел этого — лишить нас последнего шанса понять, кто из них кто.
Анжела искренне полагала, что близняшки, лет по тринадцать, как она сама, сидящие по другую сторону стола от неё, - мальчики. Кого-то похожего на девочку среди них точно не было. Девочка и мальчик, даже близнецы, не могут быть такими безупречными копиями друг друга. Одинаковые рыжие волосы, очень коротко стриженные, — не такая рыжина цвета старого ржавого металла, как у самой Анжелы, а яркий и как будто нереальный огонь... не может быть в природе такого безумного цвета. Одинаковые светло-карие глаза... совершенно дьявольские и хитрые, со стайкой пляшущих бесенят в глубине. Одинаковая одежда — какие-то пиратские костюмчики, бриджи и рубашки с рукавами, закатанными до локтей, пестрые платки на шее; не хватало повязки на глазу для полного сходства с пиратами. Лица у обоих близнецов были испачканы чем-то серым — и Анжеле показалось, что пятна пыли у них на щеках расположены одинаково. С такой идеально совпадающей внешностью, пожалуй, очень легко дурить других людей — и по хитрым мордашкам Крисов было ясно, что они с огромным наслаждением это делали, и ни раз.
- Но мамы нет. Мамы никогда нет. Она пропадает с утра до вечера, чтоб заработать деньги на все наши безумные проекты.
Мамы никогда нет... работает... пропадает... Анжеле была очень знакома такая ситуация. И она с полным основанием ожидала услышать в голосе Кристофера грусть, а может, обиду, гнев на мать, которая бросает своих детей. Ничего подобного не было. Мальчик говорил вроде бы горькие фразы с небрежной улыбкой, даже весельем, как будто вечное отсутствие матери его совсем не смущало.
- Аманда — дочь Томаса, брата нашего отца, - сказала Роберта. - Наша двоюродная сестра. Она очень много работает. А Питер, её муж, - и того больше.
- Папы тоже никогда нет, - заметила Кристина (наверное, этот близнец все же был Кристиной, судя по чуть более тонкому голосу, чем у брата). - Он пропадает в командировках по всему свету. Мама хотя бы вечером возвращается домой.
Какие грустные, казалось бы, слова. Отец и мать бросают детей у тети, а сами... пусть даже они работают, пусть это нужно, чтобы заработать денег на жизнь, но дети — важнее любых денег! Что за ужасные люди Питер и Аманда. Анжела еще ни разу их не видела, но сразу решила, что они ей не нравятся. Ужасные люди. Эгоистичные и думающие только о себе и своем благе.
Может, Кристофер и Кристина слишком любили своих родителей. Они улыбались, говоря о них, и как ни в чем ни бывало шутили на тему того, что мама и папа редко ужинают здесь, за семейным столом. Почему так? Неужто они не осуждают отца с матерью за такое равнодушие? Роберта, конечно, была на стороне Аманды и Питера. Защищала их. Оправдывала в глазах Анжелы. Но девочка уже утвердилась в своем мнении насчет этих ужасных людей и как-то иначе думать не хотела.
- Не подумай, Анжела, Аманда и Питер — очень хорошие люди. Просто так выходит, что на них — бремя нашего семейного бюджета. Семья очень большая... а Салли своим трудом не очень-то много зарабатывает.
Салливан обиделся ни на шутку. Опять выражение детской обиды и глубоко задетой гордости возникло среди веснушек у него на лице.
- Между прочим, сестренка, я эту работу сам себе изобрел — и попросил бы не унижать её значение для...
Роберта явно не в первый раз видела такие чувства у брата — и ощутимо хлопнула его по плечу, положив конец гневной тираде.
- Успокойся, братик. Никто не унижает твою работу. Ты же знаешь, как мы любим её. Как весь город любит её и благодарен тебе за то, чем ты занимаешься.
Обида исчезла с лица Салливана, будто её там вообще никогда не было. С довольной улыбкой, как ребенок, которому дали леденец, он откинулся на спинку стула и выказал желание слушать Роберту дальше.
- Питер редко приезжает домой. Работа не дает ему здесь часто бывать.Сейчас он тоже за границей. Аманда... она просто задерживается в офисе. Все же из самого Сан-Франциско ездит. Может быть, она даже успеет на ужин.
Роберта указала на юношу с лохматым хвостом темных волос. Старше Анжелы — на вид ему казалось лет восемнадцать. Все это время, как заметила Анжела, он был поглощен заботой о детях — утирал еду с лица, поднимал упавшие (хотя, скорее всего, нарочно брошенные) на пол ложки и вилки. Кажется, его зовут Лео. Внешний вид — небрежный, словно одевался он второпях и не очень думая о том, как выглядит. Он поднял голову на жест Роберты, улыбнулся какой-то нездешней улыбкой — будто находился за тысячу миров отсюда — и опять стал наблюдать за детьми. Рассеянная отрешенность на его лице пропадала только в одном случае — когда уступала место тревоге. Тревоге за мальчика и девочку, сидящих по две стороны от него. Как мамочка, Лео глубоко переживал за них — хотя, ей богу, ничего страшного с ними за ужином произойти не могло.
- Не обращай внимания на странности Леонардо, Анжела. Он же отпрыск наших дурных французов... странное и пугающее — у них в крови.
Значит, не вся семья сидит сейчас за общим столом. Есть Питер и Аманда. Есть брат Роберты и Салливана. Есть какие-то французы. Сколько же народу в этой безумной семейке? Анжела едва слышно вздохнула. С каждой минутой семья нравилась ей все меньше... а испуг и растерянность хватали за душу всё крепче. Одну приемную мать выносить казалось невозможным. А здесь родственников столько, что и связи между ними не запомнишь. Анжела не хотела запоминать. Не хотела ничего знать о людях, окружающих её, чужую, лишнюю здесь девочку, которой быть за этим столом вообще не должно. Эти люди — семья. Родные, близкие. И у них кучу других детей. Зачем нужна Анжела, чужая девочка из приюта? С какой целью они взяли её к себе? Всегда, всегда, всегда есть некая корыстная цель... Иначе не бывает.
А Роберта между тем продолжала свой рассказ.
- Лео — сын жены... бывшей жены нашего старшего брата. Он сам решил перебраться в этот дом... потому что души не чает в детях и не знает, как жить без них.
Лео отозвался на эту речь весьма туманной и загадочной улыбкой. Анжела не думала, что он вообще слушает чужие слова. Мысль этого юноши в клетчатой рубашке и с кудрявыми волосами, стянутыми простой резинкой в хвост, бродила где-то в иных сферах, далеко-далеко отсюда. Он тоже улыбался. Вечно улыбался, как все люди в этом странном доме. Должно быть, некая семейная привычка... прятать за дружелюбной улыбкой что-то совсем другое, неприятное и жестокое. Именно такие вещи всегда прячут за улыбками. Улыбкам лучше не доверять. Хороший человек не станет показывать всем вечную улыбку.
- Любимые дети Лео — Айседора и Теодор. Дети еще одной нашей племянницы, Эмбер, и она... здесь не появляется. Лео никого не подпускает к детям. Хотя и они без него шага ступить не могут. Лео — мать и отец в одном наборе.
Что-то горькое и не очень понятное послышалось Анжеле в этих словах. Они даже сказаны были чуть тише, чем все прочее. Но думать об этом девочка не стала, да и не хотела. Наверняка речь об еще одной матери-эгоистке, бросившей своих родных детей на произвол судьбы, то есть, как в этом случае, - в чужую семью.
- Ну, и наконец, Джаред, - закончила беглый экскурс по членам безумной семейки Роберта, указав на мрачного подростка — один лишь он не улыбался и смотрел на Анжелу как-то странно и совсем не приятно. Все люди за столом не нравились Анжеле — она так решила, — но этот парень производил еще более гнетущее впечатление. Он казался старше её года на два. Высокий, худой, с жестким ежиком черных волос и темными, непроницаемо темными глазами, в джинсах, старой, изрядно потрепанной куртке болотного цвета, с кожаной полоской на запястье. Он не просто наблюдал за девочкой, он сидел, откинувшись на спинку стула и скрестив руки на груди, и прожигал её взглядом насквозь. Взгляд был тяжелый и страшный. Как будто Джаред хочет убить Анжелу на месте, но ищет повод — за что.
Анжела никак не ждала, что парень будет говорить.
- Сомневаюсь, что она тебя слушает, Роберта, - сказал этот страшный человек. И голос у него был под стать мрачной внешности — низкий, хрипловатый, грубый... и такой едко-насмешливый, что Анжела вздрогнула.
- Ну что ты, Джаред, - женщина ничуть на него не рассердилась, лишь бросила укоряющий взгляд. - Хоть раз будь вежлив, я тебя прошу.
У Анжелы, исподтишка глядящей на Джареда — от его злых слов она вспыхнула и опустила голову вниз, но все же не могла удержаться и не посмотреть — возникло чувство, что парень еще не все сказал. Отнюдь не все сказал. Его пугающие глаза говорили о том, что Анжела стоит еще тысячи самых жестоких насмешек. Но как будто неявный упрек Роберты что-то значил — Джаред лениво повел крепкими плечами и занялся едой в тарелке. Больше к Анжеле не приставал. Даже не смотрел в её сторону, подчеркнуто обходя вниманием место, где она сидела. Но этот взгляд... тяжелый, мрачный, до костей пробирающий... так и стоял у девочки перед глазами, так и прирос к ней, будто свежее клеймо. Обжигал и не давал думать о чем-то, кроме него. Неужели Джаред ненавидит Анжелу? И не хочет, чтоб она вторгалась в тесный кружок семьи? Впрочем, такая реакция — куда разумней и логичней, чем приторные и насквозь фальшивые улыбки всех прочих. Конечно, он её ненавидит. Конечно, он не хочет, чтобы она была здесь. Девочка из приюта... чужая любому из этих людей... ей вообще нет места здесь. Она быть здесь не должна.
Сомневаюсь, что она тебя слушает.
Неужели так заметно? Анжела почти не слушала Роберту — до такой степени неуютно и неловко ей было среди этих странных и непонятных людей. Изо всех сил она старалась скрыть сильную дрожь в руках — зажала их между коленей, - скрыть панику, стоящую комком в горле, убрать румянец с лица и выражение испуга из глаз. Но, видимо, это у неё не очень получилось... острый, как стрела, взгляд Джареда пронзил её насквозь и вытащил наружу все путаные чувства. А ведь чужакам нельзя знать, что она чувствует, чужаков нельзя пускать к себе в душу, ни за что, ни за что!.. Анжеле вдобавок ко всему стало стыдно. Очень стыдно. Горячая краска стыда выступила у неё на щеках и на шее. Она, должно быть, выглядит так глупо! Сидит, молчит, смотрит в тарелку, совсем не живая и мрачная, с красными пятнами на лице... глупо и нелепо! А Джаред привлек к ней общее внимание. Теперь все видят её такой — испуганной и растерянной, хотя прежде, может, не замечали вовсе. Джаред... проклятый Джаред!
За столом возникла непринужденная беседа. Салливан сверкал детской радостью в глазах. Близнецы пробовали пускать комки хлеба с вилки в тарелку Джареда — и пусть, так ему и надо! Лео бережно смахивал крошки с подбородка Доры. Роберта о чем-то рассказывала спокойно и тихо. И каким-то загадочным образом в беседе умудрялись показывать себя все — и дети, и взрослые. Один Джаред, правда, держался особняком от всех — глядел с дикой яростью на Крисов, закрывая руками свою тарелку, нарочито избегал смотреть на Анжелу и мрачно молчал. Разговор шел без оглядки на чужую в их семье девочку. Так, будто... странное и непонятное ощущение... будто она была здесь всегда, понимает, о чем речь, слушает, но не находит нужным участвовать в разговоре. Не было речей в духе «добро пожаловать, будь как дома», не было вопросов о прежней жизни, не было выражений надежд на мир и дружбу других детей с приемным ребенком, не было взглядов и ободрения... не было вообще ничего из того, что быть должно, и Анжела не знала, как вести себя в такой ситуации. Странная семейка... непонятная, необъяснимая, со своей непостижимой обычному человеку логикой поступков. Они все улыбались. Они вечно улыбались и казались такими счастливыми, что изредка поверх неловкости Анжелу брал тихий гнев. Почему они улыбаются? Почему они такие веселые и радостные, будто у них вообще нет забот и тревог? Не бывает так... не бывает!..
Странные люди. Они никогда не понравятся Анжеле.
Кушать здесь, судя по всему, любили долго и основательно. Блюда, стоявшие на столе, не казались жертвой неумелых рук Лео. Ужин все не хотел кончаться. Анжела крепко сжимала руки между коленей и торопила время, чтоб ей дали поскорее убежать в свою комнату — подальше от мрачных глаз Джареда и сладких улыбок всего семейства (не ясно, что хуже). Комнате суждено стать её постоянным убежищем... хотя бы там тихо и спокойно, хотя бы там не надо чувствовать себя лишней, глупой, нелепой и смешной.
Наконец испытание подошло к концу. Дети и взрослые разбрелись по своим делам... Анжела как можно осторожней скользнула по ступенькам наверх, и, слава богу, никто не звал её, не пробовал заговорить с ней — безумная семейка будто забыла об её существовании, и девочка была этому бесконечно рада. Хотелось только упасть на кровать и забыться сном. Во сне тихо и спокойно, никто не трогает, не мешает, не проявляет ненужного и насквозь фальшивого внимания. Хотелось лечь и заснуть, но страшная какофония звуков во второй раз окутала Анжелу и не давала покоя несколько часов. Анжела лежала на большой и удобной кровати и слушала, как под ней, в кухне, что-то падает и грохочет, кто-то смеется и громко рассказывает некие истории; как рядом, через пару комнат, бренчат струны гитары, звучно гудит какой-то механизм, кто-то на кого-то кричит, кто-то кого-то зовет через весь коридор... Кажется, тишина не самый частый гость в этом доме. А покоя и одиночества даже за дверями запертой комнаты не получишь. Да замолчат они наконец? Как тут вообще можно спать?!
Как тут вообще можно жить?
Анжеле не нравились эти люди — и еще больше не нравились чувства, нахлынувшие на неё в этот долгий, бесконечно долгий день. Растерянность. Волнение. Беспокойство. Испуг. Тревога. Паника. Она так давно не испытывала подобного... так давно, казалось бы, научила себя не бояться, не тревожиться, вообще ни о чем плохом не думать, ни о чем и ни о ком, безучастно смотреть, что происходит вокруг, и не давать любым, даже самым острым, событиям задеть её. Пускай проходят мимо. Пускай жизнь и люди проходят мимо, только бы не касались её... не делали больно. В этом доме все рухнуло, как домик из бумажных карт, когда на него подуешь. Столько усилий, чтоб его возвести, но одно быстрое дуновение — и домика нет. С первой минуты здесь Анжела потеряла свою слабую опору под ногами — и не знала, удастся ли ей вернуть назад утраченное равнодушие. Нет. Не удастся. Раз эти странные и непонятные люди теперь всегда будут с ней рядом. Раз теперь каждое утро она будет встречать тяжелый взгляд Джареда и мерзкие улыбки прочих. Ужасный дом... ужасное место... она совсем не хочет быть здесь. Почему родители могут отказаться от приемного ребенка, а приемный ребенок от них — не может? Пожалуйста, мисс Кроуфорд, вернитесь и заберите меня обратно в тихий и спокойный приют.
Анжела еще долго лежала и смотрела в потолок, хоть в доме наступила долгожданная тишина, хоть все его неугомонные обитатели разошлись по кроватям. Она лежала и неожиданно для себя, против своей воли, в первый раз за три года, вспоминала о тех. За долгий, невыносимо долгий и трудный день мысли об этом чересчур часто царапали её сердце... а теперь — нахлынули, как волна, и бороться с ней было невозможно. Анжела знала, что не заснет, пока не увидит всю историю перед своими глазами так, будто она произошла вчера. Всю историю... с самого начала.

Анжела Хьютон очень быстро поняла, что её родители не любят друг друга. У каждого из них, живущих в одной квартире, была своя жизнь. Они встречались за ужином, и скоро даже редкие фразы о том, как прошел день, исчезли, и ужин проходил в тягостном, неприятном только для Анжелы молчании. Отец был слишком занят звоном в пьяной голове, чтобы обращать внимание на какие-то другие мелочи, а мать просто вычеркнула мужа из личного мирка, пусть и находясь с ним под одной крышей. Джессика Хьютон ходила по дому так, будто никого, кроме неё, здесь нет — и вообще не должно быть. Декстер Хьютон с безучастным ко всему на свете лицом лежал на диване и тихо стонал от боли в разных частях тела. Таким его и помнила Анжела до некоторых пор — как безобидное, беспомощное создание, истошно зовущее жену со стаканом воды и таблетками; кажется, Джессика ни разу не ответила на этот зов.
Потом и совместных ужинов не стало. Вообще ужинов не стало. Джессика ужинала не дома, Декстер либо пил, либо наскоро готовил себе лапшу в бумажном стакане. Анжела рано научилась готовить себе еду сама… научилась все делать сама, потому что заботиться о ней, кроме неё самой, было уже некому. Родители не просто не любили... они терпеть друг друга не могли. И слишком заняты были этой ненавистью. Мать брезгливо морщилась, учуяв вездесущий запах алкоголя, и с отвращением хлопала дверью гостиной, где отец, злобно буркнув ей вслед нечто грязное и грубое, уходил обратно в свои пьяные грезы. Анжеле очень хотелось узнать, почему все происходит так. По семьям своих школьных друзей она знала — бывает иначе. Бывают мамы и папы, которые ласково целуют детей на ночь и желают им приятных снов; бывают мамы и папы, которые готовят барбекю на заднем дворе и устраивают шумные вечеринки по праздникам. Бывают мамы и папы, которые любят друг друга. Как-то раз Анжела забралась в шкаф, где в кучу были свалены вещи старые и никому не нужные, и в помятой коробке нашла фотографию - Джессика и Декстер Хьютоны стоят рядом на фоне роскошных дверей ресторана и улыбаются, как самая счастливая пара на свете. Молодые и веселые. Любящие друг друга. Дата на обратной стороне говорила о том, что сама Анжела появится у них через год. Всего лишь год... что могло произойти за это время? Ведь сколько Анжела себя помнила, её родители цапались, как кошка с собакой, пока война не перешла в глухую вражду, а потом — в глубокое равнодушие.
Она пошла с вопросом к матери. И это был первый и последний раз, когда она решила задать ей такой вопрос. Красивое, с изящными чертами лицо исказилось совершенно жуткой гримасой, мать вдруг стала жестокой ведьмой из страшных сказок — и резко бросила одну фразу, указав рукой на храпящего на диване отца.
- Погляди на него и подумай, за что мне любить эту бесформенную массу, которая была когда-то человеком!
Чуть менее быстро Анжела поняла, что родители не любят и её. Лет до шести она убеждала себя, изо всех сил стараясь поверить, - мама просто занята делами, мама просто злится на папу, и от этого у неё плохое настроение; мама просто устает и не может уделять ей столько времени, сколько другие родители. Уже тогда Анжела смутно догадывалась, что мать не целует её на ночь не потому, что утомилась за долгий день. Джессике Хьютон просто не было никакого дела до своей дочери. Она не испытывала к ней холодной ненависти, как к мужу, - лишь вынужденно терпела её в доме, как нечто досадное и не слишком приятное, от чего никак не избавишься. Даже самой жалкой заботы о дочери Джессика не проявляла. В школу дочь не устроила. Еду для неё не готовила. Почти не бывала дома, оставляя Анжелу либо с пьяным отцом, либо без него, в одиночестве, когда отец шатался по барам с друзьями. Анжела не помнила миг, когда со всей ясностью перед ней возникла страшная, безумно страшная правда — мама её не любит. С отцом все было ясно и прежде. Он ничего и никого на свете не любил, кроме своих дурно пахнущих бутылок. Но мама... как мама может не любить родного ребенка? Может быть, Анжела увидела правду в её холодных глазах, а может быть, в тот день, когда с безучастным выражением мать наблюдала, как отец избивает дочь, и даже пальцем не шевельнула, чтобы вмешаться.
Тот день недолго стоял у Анжелы перед глазами. Потому лишь, что такие дни стали идти бесконечной чередой, и боль смазывалась, затухала, не была уже настолько острой и яркой, как в первый раз. В первый раз было больней всего. Отец, вроде бы совсем безобидный и затерявшийся в пьяном дурмане, вдруг резко сел и обвел мутными глазами комнату... заметил дочь, игравшую с кукольным домиком на полу. Кажется, домик был куплен еще до её рождения — единственная вещь в их мрачной квартире, которую Анжела любила. Большой, роскошный домик, он крепко стоял, привинченный к доскам пола; играть с ним можно было только здесь. Анжела всегда играла тихо. Впрочем, после очередной пьянки отец рушился на диван и погружался в такой глубокий сон, что даже извержение вулкана, пожалуй, не могло бы его разбудить. И вот он, не подававший признаков жизни, сел, поглядел вокруг, заметил дочь... и глаза его выкатились из орбит, как у безумца. Анжела закричала, увидев, как чудовище с широко распахнутыми глазами и перекошенным лицом несется на неё, хватает и со всей своей мощью швыряет на пол.
Мать проходила мимо и даже шаг не замедлила, видя, как отец отвешивает дочери одну сильную пощечину за другой, не оглянулась на громкий крик. Она ушла на кухню готовить ужин. Ни единого чувства не мелькнуло в её холодных голубых глазах.
Пьяный и безобидный отец, к которому Анжела привыкла за семь лет жизни, стал монстром. Опасным, страшным чудищем. Нельзя было угадать, когда приступ гнева проснется в нем в очередной раз. Когда он бросится на девочку и начнет хлестать её по щекам, а то и колотить чем под руку попадется, обливая при этом грязной бранью. «Сука! - шипел он сквозь сжатые зубы в лицо дочке. - Тварь... всю жизнь мне испортила... не прощу тебя... сдохни!». Маленькая Анжела не понимала, за что отец ненавидит её. И почему часто зовет её Джессикой, будто путая с матерью.
Мать не делала ничего, видя, что творит муж с дочкой. Она стояла в дверях и смотрела — холодная, равнодушная, почти мертвая, с безучастным выражением на лице. Разворачивалась и уходила, как если бы жизнь шла своим чередом. Хотя, пожалуй, это и был для неё нормальный порядок вещей, ведь с каких-то пор, когда уже не надо было менять Анжеле пеленки и кормить из бутылочки, она предоставила дочь самой себе и принимала в её жизни не больше участия, чем соседи. Меньше соседей, надо сказать. Те хоть изредка здоровались с Анжелой, когда встречали на лестничной площадке, а мать с ней не разговаривала, ни о чем не спрашивала, в комнату Анжелы не заходила... не делала вообще ничего. Она и дома очень редко показывалась. Не работала, но пропадала где-то с утра до вечера, и деньги на жизнь возникали не поймешь откуда. Анжела смутно догадывалась, что так быть не должно
Они жили как чужие друг другу люди. Как три отдельных мирка, собранные в один дом по какой-то злой шутке судьбы. Отец с матерью ненавидели друг друга. Анжела, сама себе удивляясь, не испытывала ненависти к отцу, хотя он бил её очень больно, хотя синяки от его ударов не сходили по несколько дней. Даже в семь лет она видела и знала достаточно, чтобы понять, - та мерзкая жидкость, которую хлещет отец целыми бутылками, и делает его таким... жестоким, страшным чудовищем. Отец просто не понимает, что делает. А после, когда трезвеет, - не помнит о своих поступках. Странное чувство, не то страх, не то отвращение, не то гадливость и даже жалость вызывал у Анжелы отец, она не могла почему-то ненавидеть этого грязного, помятого и оплывшего человека, но мать... Анжела боялась её, как огня. Пускай она и пальцем не тронула дочь. Анжела боялась и ненавидела её, всей своей детской душой, - не за открытую жестокость, как у отца, а за холодное и безразличное выражение голубых глаз, за то, как она стояла в дверях и слушала крики дочери, как всегда, всегда, всегда смотрела на Анжелу так, будто её здесь и нет. Не дочь. Не родной ребенок. Пустота.
В десять лет Анжела в слезах бросилась к матери, нfкричала на неё и потребовала ответа на все свои отчаянные вопросы. Мать пришла домой поздно ночью, в красивом платье, с ярко накрашенными губами — и стояла на пороге, перебросив через руку пальто, холодно наблюдая, как Анжела кричит и плачет, проклинает и оскорбляет её. Она ответила лишь на один вопрос из целого легиона.
- Куда ты ходишь? Зачем тебе эти мужчины? Чего ты хочешь от них?!
- Я хочу ребенка, - сказала мать и ушла в спальню, бросив дочь в коридоре, ошарашенную таким ответом.
В десять лет отец избил Анжелу так жестоко, как еще никогда не было, а новые соседи, только заселившиеся в квартиру рядом, не стали делать вид, как прежние, что ничего не видят и не слышат. Они вызвали полицию. Спустя недолгое время Декстера Хьютона лишили родительских прав и увезли куда-то лечиться от алкоголизма. Джессику Хьютон лишили тех же прав - на основании того, что она часто оставляла дочь одну и не заботилась о её воспитании. Уклонение от обязанностей… преступная небрежность… оградить ребенка от такой матери… Анжела не следила за ходом юридических процедур. Она вообще ничего не хотела знать об этом. Доказательств об «уклонении» могло и не быть, если бы Джессика сама не сказала социальным работникам, что дочь не воспитывала и воспитывать не желает. Все были потрясены. Джессика с холодным выражением голубых глаз захлопнула за Анжелой дверь.
Приют на окраине Сан-Франциско, устроенный какой-то религиозной общиной, был, в общем, не так уж плох. По сравнению с жуткими местами, про которые Анжела слышала от других детей, где сирот бьют, унижают и загоняют на тяжелой работе, здесь все было спокойно и тихо. Конечно, никто не чувствовал себя тут как дома... ведь взрослым сотрудникам приюта казалось, что кормить и одевать детей — более чем достаточно. Забота и любовь не входили в перечень их непосредственных обязанностей. Унылое равнодушие, царящее в стенах приюта, более чем устраивало Анжелу — не бьют, и хорошо, а тишина и покой позволяли без преград возводить вокруг себя прочную стену, учиться не испытывать никаких чувств и не ждать от жизни ничего хорошего. Получив много времени для раздумий, Анжела поняла, что мать видела в ней отца-пьяницу, загубившего ей жизнь, а отец — мать, загубившую жизнь ему. Может, в первые дни знакомства они еще любили друг друга, может, Анжела была у них желанным ребенком; но позже, когда отец запил, она превратилась в образ самого ненавистного и нежеланного для обоих. Отец бил её, воображая, что мстит Джессике, а сама Джессика жила за счет других мужчин и искала того, кто подарит ей ребенка. Любимого. Родного. Анжела как дочь Декстера давно перестала существовать в её мире. Почему отец взялся за алкоголь, за что ненавидел свою жену, что у них произошло год спустя после рождения Анжелы... девочка не знала, да и знать не хотела. Она дала себе твердое обещание, что не будет вспоминать об этих людях, называвшихся её родителями.
Не будет. Не будет. Не будет. Ни за что и никогда.

Анжела тихо вздохнула в темноте и закрыла глаза. Раз уж люди, природой названные её отцом и матерью, могли так обращаться с ней, чего ждать от этих чужаков? Они будут поступать точно так же, они будут причинять ей боль... и это, в сущности, разумно и правильно. Ведь у них просто нет ни единой причины вести себя по-другому.

@темы: творчество, семейка

---

«Седьмое правило волшебника. Столпы творения», Терри Гудкайнд

Книга почти без Ричарда, и это, между прочим, очень странное ощущение — наблюдать не за теми героями, кто тебя восхищал, бесил и вынуждал тревожиться за свою судьбу шесть частей подряд. Ричард, конечно, будет, но не сразу, а перед ним — новые отпрыски плодовитого Даркена Рала. Оба и Дженнсен. И еще — долгожданная возможность взглянуть на Джеганя, эту неуловимую угрозу всего сущего, взглянуть изнутри. Он по-прежнему отсиживается за сценой, вертит громадными войсками как взбредет ему в голову, и я очень хочу понять — что же такое творится в этой голове? Чего хочет Джегань? Он правда верит в безумные идеалы мира без магии, ненавидит волшебство по не ясной пока причине... или он просто добивается, чтоб все вокруг поверили в Орден, а цель его совсем другая, сугубо личная и корыстная? Иначе показывает себя Джегань в разговорах с Дженнсен и Себастьяном. Не лучше, не хуже, просто... иначе. И создается такое ощущение, будто жестокий император от всей души считает — он спасает мир. Миру так будет спокойней. Магия — зло. Может, конечно, это все были хитрые и коварные планы по обману доверчивой Дженнсен, но неужто Джегань рядом с ней притворялся ВСЕГДА? Трудно вести людей на битву за то, во что сам не веришь. Джегань, кажется, верит. И это уже делает его не беспощадным злодеем, который сосредоточен на своей царской персоне, а человеком заблуждающимся. Глубоко. Очень глубоко. Глубже, чем кто-либо другой в обоих мирах, Древнем и Новом. Я хочу еще Джеганя. Я хочу наконец понять его.
А Дженнсен — из тех редких девушек, которые умеют за себя постоять и не вызывают презрения. Я уважаю Дженнсен. Пусть даже её любовь к Себастьяну такая нелепая, смешная, глупая. Эта любовь её образ не портит, ведь девушка, всю жизнь проведшая в лесах, не зная ничего о мире, людях, чувства, была как будто обречена влюбиться в первого человека, оказавшегося рядом в трудный момент. Эта любовь — заблуждение, от которого Дженнсен, слава богу, избавляется, хотя надо было лишь встать и подумать, свести в единое целое все факты... использовать разум. Она не захотела. Она слишком любила Себастьяна и верила в него — и ему. За все ошибки, совершенные Дженнсен, её нельзя винить ни в коем случае... ведь она без чьей-то помощи, просто с легкой поддержкой и указанием направления, наконец стала думать своей головой, полагаться на разум, а не на чувства, и только своими усилиями обрела истину. Она мне очень нравится. Именно потому, что всегда, всю жизнь, во всех, даже самых безнадежных, ситуациях полагалась исключительно на себя. Эта храбрая и бесконечно сильная душой девушка мечтает о свободе — наконец получить в полное распоряжение свою жизнь, не зависеть ни от кого, не бежать, не прятаться... Она хочет жить. И это глубокое, осознанное желание жить лучше всяких уз роднит Дженнсен с Ричардом. Брат и сестра. По-настоящему близкие духом люди.
И точно так же, как Ричард, Дженнсен не ищет помощи других людей. Да, конечно, ей всегда кто-нибудь помогает, всегда рядом оказывается кто-то, без кого она не прошла бы свой трудный путь. Себастьян. Том. Алтея. Но ведь и Ричард обретал невероятную духовную силу не в одиночестве — нельзя выходить одному против целого мира. Дженнсен получает помощь, но даже в те не редкие моменты, когда помощь опаздывает и не приходит вообще, эту девушка все делает сама. Шагает вперед. Одолевает препятствия. Защищает свою жизнь. Как Ричард. Они ни разу за много лет не видели друг друга, но столько у них общего... как, наверное, и у всех разумных людей, которые хотят жить свободно.
Ричард Рал — лучшее, что могло произойти с этим миром. И я ничуть не удивлена, что самые разные люди — солдаты, морд-сит, простые граждане — тянутся к нему и собираются вокруг него, готовые сражаться до последней капли крови. Ричард держит своих сторонников рядом с собой вовсе не страхом, как Джегань, не угрозами страшной расправы, не могуществом. Он лишь предлагает им совсем иной образ жизни, совсем иной мир. Простые и ясные ценности, которые не может не принять разумный человек, умеющий думать, желающий жить, а не умирать. Этот мир построен на одном главном идеале — Жизнь. Жизнь как абсолютная ценность. Эту жизнь, такую прекрасную и неповторимую, нужно любить и уважать. Уважать себя как человека, высшее в природе создание, создание великое и наделенное огромными возможностями.
Джегань требует от своего народа бесконечных жертв — ведь люди все без исключения порочны и грешны, их натура гнилая и мерзкая, и, лишь отдав себя за большое дело, человек может очиститься и подняться к небесам. Это обычная философия многих религий — делать что-то не ради жизни земной, а ради того, что будет на небе. Жизнь земная — мрак и тлен. Она не стоит ничего. Хороший человек — тот, кто погибает за благое дело. И в этом суть самая важная разница между взглядом Ричарда и взглядом Джеганя. Джегань, по сути, предлагает людям смерть, а Ричард — жизнь. Свободную, достойную уважения жизнь, где все равны, потому что все в одинаковой степени люди. Никто не имеет права распоряжаться жизнью другого человека, ни один лидер, даже самый сильный и непобедимый, не имеет права. Ричард Рал сражается именно за это. За свободу для каждого из людей. Жизнь — сокровище, человек — высшее создание, а вовсе не жертва на алтаре у богов. Жить и свободно располагать своей жизнью — этого хотят все разумные люди, и они тянутся за Ричардом, они знают, что Ричард прав, любой человек, который думает разумом, а не чем-то другим, знает, что Ричард прав.
Дженнсен, попавшая в крепкую паутину заблуждений о брате, просто использовала разум — и все поняла. И так со всеми думающими людьми. Они хотят жить — они идут за Ричардом. Джегань, со злым умыслом, а может, и сам того не понимая, ведет своих сторонников на смерть. И они, кажется, не против, они жить не хотят, они хотят скорее умереть, как жертвенные агнцы. Как бороться с такими людьми? Как показать им ценность единственного верного идеала — Жизни? Я всё ещё боюсь за Ричарда. Всё ещё не понимаю, как он будет сражаться с таким глубочайшим заблуждением, что охватило тысячи людей? И так же я всё ещё убеждена — только ему и никому больше на свете надо это сделать. Только он сможет. Ричард, магистр Рал, Искатель Истины.
Вдобавок ко всему, здесь очень ярко показана черта, которая мне нравится в Ричарде — и бесконечно восхищает. И делает его куда более живым и настоящим. Он не совершает бездумного милосердия. Хороший, светлый, добрая душа — но меч в его руках не дрогнет, если нужно покарать человека прогнившего насквозь и недостойного, как Оба. Ричард умеет прощать, но прощает и дает второй шанс только тем, кто заслуживает этого, тем, что искренне раскаялся и хочет искупить свои грехи. Оба не хочет. Оба — один из самых жутких персонажей, которых я встречала. Дженнсен и Оба — еще одна параллель. Отпрыски Даркена Рала, всю жизнь проведшие не так, как им хотелось бы, лишенные многих вещей из-за того, чего сами не знают и не ведают... Но Дженнсен, кроме храбрости и душевной силы, обладает редкой добротой. Она не утратила её даже в вечном страхе и бегстве от неизвестных охотников, жаждущих её убить.
Наверное, так вышло потому, что у Дженнсен была мама — чудесная женщина, воспитавшая дочь в идеалах веры в добро. У Обы — совсем другая мать. Жестокая. Загрубевшая внутри. Плохо обращавшаяся с сыном. Оба её не любил, а боялся, она держала его в постоянном страхе, не давала ему вздохнуть спокойно, наказывала за то, в чем Оба не виноват. Превращение этого парня в монстра, пожалуй, в каком-то смысле закономерно — но ничуть его не оправдывает. Как считает Ричард, у человека всегда есть выбор. Это он решает, по какой дорожке ему пойти. Ни семья, ни прошлое, ни наследственность, ни печальные обстоятельства жизни. Дженнсен тоже жилось совсем не легко, но девушка выдержала все испытания и себя не потеряла. Оба, в сущности, слабый и жалкий человек, хоть и пробует казаться сильным и могучим. Он слабый, он не устоял перед сладкими посулами голоса, он сделал свой выбор — и в конце получил не меньше и не больше, чем заслужил.
Страшный человек. Невероятно пугает в нем убежденная и твердая вера в то, что, раз его отец — Даркен Рал, весь мир должен лежать у его ног. И все блага мира он заслуживает благодаря своему царскому происхождению, и все убийства — по необходимости, потому что мерзкие люди его оскорбляют, и чужие деньги принадлежат ему, раз он всю жизнь терпел обиды от матери. С непоколебимой верой в себя как царя Оба творит ужасные вещи. Ричард не ошибся, не проявив к нему бездумного милосердия. Такой, как Оба, жить не достоин.
Терри Гудкайнд все еще делает со своим огромным циклом нечто невероятное. Казалось бы, все сказано, все описано, пора заканчивать войну, но ведь каждая часть дает нам новые, неожиданные черты в характере Ричарда, глубже раскрывает его взгляд на мир... и ярче показывает главную ценность, вокруг которой вертится всё, ради которой и задуман переполох в этом мире. Жизнь. Ричард пришел сюда, чтобы сражаться за свободную жизнь для всех людей. Война не закончена. Война еще долго не будет закончена. Так просто мир не меняется... так просто не меняются люди с установкой на унылое существование и подчинение в голове. Путь Ричарда будет долгим и страшным. Слава богу, в этой части никто из его близких не умер, не было страшных лишений и долгих расставаний, вообще ничего особо плохого не случилось... но мы ведь знаем, что это - слабое затишье перед бурей. Я боюсь за Ричарда. Боюсь за всех. Терри Гудкайнд — прекрасный автор, и даже язык у него наконец не прыгает от скупых описаний к подробным. Я жду следующих частей, затаив дыхание. Это будет самый длинный цикл в моей жизни... и, наверное, самый лучший.

@темы: книги, меч истины

---

Мертвая долина

Путник, случайно забредший в эту мертвую долину, спешит скорее покинуть её. Путник — чужак, ведь местные жители сюда не ходят, боясь каких-то неведомых призраков, прежде населявших эти гиблые места. Долина пугает любого. Даже чужаков, которые не слышали с детства тысячу жутких легенд о ней, тысячу еще более жутких сказок, чужаков, которые не пытались с друзьями в десять лет красться туда — и, едва добираясь, тут же летать назад с безумно стучащим сердцем. Долина пугает и наводит неясный страх. Никто из тех, кто в ней бывал, не знает, чего же именно он боится, но всей душой чувствует — нельзя тут быть, нельзя тревожить покой древности. Долина стоит вот же тысячу лет — как местным жителям кажется, хотя точно они не знают, — и людям не место в ней, людям надо держаться от неё как можно дальше и обходить стороной.
Путник, случайно забредший в эту мертвую долину — стоящую чуть ниже, чем города и селения вокруг неё, — будет поражен тем, какая глухая, вязкая тишина стоит здесь. Тишина не как отсутствие людей. Тишина как отсутствие любых звуков вовсе. Птица не пролетает над этим проклятым местом, ветер не шумит, вода не бежит... все мертвое и забытое, все глубоко чуждое жизни. Когда-то, в давно минувшие времена, по дну долины струилась речка — и высохла, умерла, осела узкой песчаной полосой на земле. Земля тоже сухая и выжженная солнцем, в мелких трещинах — ничего не растет на ней и вырасти не может. Мрачные хребты окружают долину со всех сторон. Грозные и жесткие великаны, они обнимают её своими твердыми лапами, и нужно очень постараться, чтобы найти сквозь них хотя бы узкую тропку. Горы, как земля, сухие и тусклые, без единой зеленой травинки на склонах... из них, как из всего, что есть в долине, давно и безнадежно ушла жизнь.
Но страшней всего путнику, когда он взглянет наверх — и, холодея, втянет голову в плечи. Огромные статуи до неба вздымаются перед ним. И он — такой слабый, хрупкий, ничтожный по сравнению с громадой этих фигур из камня, этих людей с мечами в руках... должно быть, это древние короли, нашедшие в стенах долины свой конец, на прощание вонзившие меч в землю — и не склонившие головы ни перед кем. Местные жители считают, что даже смотреть на них опасно. Они могут прожечь неосторожного путника взглядом... пронзить острием гигантского меча... могут рухнуть на него всей своей каменной тяжестью.
Путник, случайно проходящий через эти мертвые места, тут же забывает своё любопытство. И спешит уйти как можно скорее... он не знает, что за призраки бродят по долине, но ясно ощущает их у себя за спиной. Он боится — хотя, может, всю жизнь держал себя за храброго и безрассудного человека. Мертвая тишина окутывает его... люди из камня смотрят мрачными взглядами... он спешит уйти отсюда в город — и там, в таверне за кружкой пива, слушает затаив дыхание легенды о долине. Им нет конца. И каждая твердит свою правду. Настоящая правда, впрочем, давно затянулась паутиной времени — если и был кто, знающий, что произошло в долине тысячу лет назад, он умер и не мог поведать об этом.
Призраки скользят над высохшей землей и протяжно стонут. Гулким эхом отдаются звуки древних битв. Свою тайную жизнь ведет это богом забытое и проклятое место — и зеленые луга и золотистые поля вокруг обходят его стороной. Долина кажется выжженной дырой на полотне прекрасного мира. Местные управленцы говорят о том, чтобы уничтожить её... стереть с лица земли всякие воспоминания о ней... но пока еще долина пугает случайных путников и порождает у местных жителей тысячи легенд, тысячи сказок. Никто не знает правду. Никто и никогда не узнает её.

@темы: творчество

---

Посвящается  ourelia - спасибо за Цирк и за этих ребят.

Название: «За вершины холмов»
Автор: rainbow
Фэндом: Kuroshitsuji: Book of Circus
Персонажи: Джокер, Даггер, Долл, Питер, Вэнди, Бист, Джамбо, Снейк
Жанр: джен, драма
Размер: мини
Предупреждение: смерть персонажей
Статус: закончен

Питер и Вэнди парят под куполом цирка. Блестят ножи в руках Даггера. Трещит огонь, покорный любому движению Джамбо. Легко, едва касаясь, ступает по веревке Долл. Бист щелкает послушным кнутом в воздухе. Змейки тихо шипят на плечах Снейка. Джокер приглашает публику в цирк «Ноев ковчег»... отводит в сторону полог шатра, делает жест рукой, улыбается радостно — добро пожаловать в наш цирк.
В цирк, который, пусть веселая и шумная толпа об этом не знает, стал для них домом.
Для них — горстки детей, брошенных на улицу умирать. Даже прочие бездомные не подходили к ним. Так они и нашли друг друга — по дорожке косых взглядов, грубых слов и бесконечного презрения. Никто не любил их. Калеки вызывали разве что жалость — с отвращением вместе. Калеки, даже не люди, а что-то странное, лишь на одну половину человеческое. Они казались всем жалкой горсткой уродов — у кого нет руки, у кого ноги, у кого лицо обожжено, у кого кожа бледная и глаза желтые, страшные, кто похож на вечного и потому жуткого ребенка. Так они нашли друг друга. Их свела вместе боль. И такое глубокое понимание, которое не доступно никому из обычных, нормальных людей. Ведь они были не просто бедны и бездомны... они были испорчены. Сломаны, как дешевая кукла на прилавке магазина. Никому нет и не может быть дела до испорченных кукол.
Они нашли друг друга, и общая на всех боль срастила их в одно целое, в организм цельный и дышащий одним ритмом. Они держались вместе — горстка детей, что жмется под дождем, укрываясь одной порванной тряпкой и пытаясь согреть друг друга объятиями. Им было легче сносить дождь, мерзлый воздух, стылый ветер, голод, крутящий все внутри в узел, косые взгляды и даже побои от тех, кто был старше, сильнее... нормальней, в конце концов. Им было легче — ведь что бы ни произошло, Джокер трепал Бист по волосам, будто маленькую, и говорил, что все будет хорошо; Джамбо укачивал Питера с Вэнди на руках, не слушая их шумный крик — мы уже не дети, пусти; Долл смешила всех своими глупыми выходками и тихо пела красивые песенки. Жизнь была трудная и грязная, голодная и бедная, и, что уж говорить, им всем хотелось другой жизни. Но у ребят была их дружба. И любой мороз и голод можно было стерпеть, опираясь на неё.
Они уже и не думали, что обретут дом. Настоящий. С крышей над головой — не тонкий потолок какого-нибудь сарайчика; с теплыми постелями — не мокрые картонные коробки в переулке; с вкусной едой — не объедки из мусорных баков. С отцом... У них вдруг появился отец, которого они запомнили — навсегда, что бы там ни было дальше, - как доброго господина с зонтом в руке и светлой улыбкой на губах, который смеялся так раскатисто и звучно, что дрожали стекла. Отец подарил им дом, тепло, уют, любовь... а еще — цирк.
Даггер искусно бросает в цель ножи. Свет отражается на стальных лезвиях, всегда летящих точно в цель. Джокер наблюдает за ним украдкой, как за всеми братьями и сестрами, и до сих пор не может поверить — калека без ноги, обреченный, казалось бы, на жизнь ограниченную и несчастную, теперь может так ловко обращаться с ножами. А Бист щелкает кнутом в воздухе, танцующей походкой двигаясь вокруг тигра, - не скажешь, что и она когда-то не могла нормально ходить. И сам Джокер, распахивая перед публикой шатры, не устает изумляться своей руке... будто настоящая, она движется свободно и плавно Это отец избавил их от увечий. От косых взглядов и чужого презрения. Они могут совсем забыть прежнюю жизнь — и так легко это делать под куполом цирка, их цирка, их дома. Как будто они были здесь всегда. Как будто они будут здесь еще вечность. Как будто они наконец попали за вершины холмов... как в песенке, которую не пойми где услышала Долл и любила петь своим детским голоском. Свободой, волей, юрким ветром веяло от той песни — хотелось лететь в это незнакомое, неизвестное, но желанное место, где они будут наконец счастливы. Они мечтали об этом месте, сидя под дождем и слушая, как Долл поет. Теперь, кажется, их мечта стала жизнью.
Наверное, тяга к воле и красоте в Долл сильнее, чем в других. Она не хочет собирать для отца детей. Конечно, все они не хотят, но одна Долл плачет и просит Джокера прекратить... прекратить, прекратить все это, уйти, бросить отца с его безумными планами и уйти далеко-далеко, где не будет грязи и смерти, крови и страданий. Бист тоже порой ловит Джокера между шатрами и тихо начинает — пожалуйста, мы не должны... мы можем... Только Джокер понимает — нет, не могут, нет, должны. Это их долг... святой долг. Перед отцом. Как бы мерзко и гадко ни было. Как бы они не восставали душой против такого преступления. Как бы не мечтали покончить с этим. Наивной Долл кажется — так просто взять и уйти. Отец не нашел бы их, они ловкие, быстрые, они сбегут от него, спрячутся, они начнут другую жизнь, хорошую и чистую...
Но крепкие, безумно крепкие и неразрывные путы долга связывали ребят с отцом. И каждый раз, глядя на свою новую руку, Джокер ощущает дрожь этой невидимой глазу нити в воздухе. Она связала их с отцом навечно. Ведь он спас их.. вытащил с самого дна к свету, дал им руки и ноги, еду и крышу над головой, окружил их любовью и заботой... подарил им цирк и шанс быть людьми. Не калеками, не детьми-сиротами в грязном переулке. Людьми. Лишь благодаря ему Питер и Вэнди могут парить под куполом цирка, Даггер - с редкой ловкостью метать ножи, Бист — укрощать опасных хищников, Джамбо — творить чудеса с огнем, Долл — скользить по канату на огромной высоте, Снейк — болтать со своими змейками. Всем, что у них есть, они обязаны отцу. И нельзя так просто порвать эту нить между ними — пускай даже думает Долл, что вот завтра, еще через день-другой, еще через неделю, они покончат с этой грязью и кровью, смертями и страданиями и будут свободны. Нет. Они не свободны. Их жизнь принадлежит не им. Отец властвует над их жизнью. И над жизнями других ребят из работного дома. Отец может дать такое же счастье им... одиноким, брошенным, у которых нет другого шанса в этой жизни. Нельзя так просто отвернуться от тех, кто был им семьей, братьями и сестрами, самыми родными людьми на свете. Нельзя порвать эти узы и обрести свободу. Они не свободны. И, пожалуй, это честная цена за счастье иметь дом и быть людьми.
Они умирают, как сломанные куклы, в крови и боли, с вывернутыми наизнанку конечностями, такие же беспомощные и слабые, как прежде. Они умирают не рядом, вдали друг от друга, разной смертью, но всегда жестокой и страшной. И это, конечно, честная расплата за детей, которые умерли из-за них. Они умирают разной смертью — но каждый, умирая, вспоминает цирк. Как Питер и Вэнди парят под куполом цирка, как блестят ножи в руках Даггера, как трещит огонь, покорный любому движению Джамбо, как легко, едва касаясь, ступает по веревке Долл, как Бист щелкает послушным кнутом в воздухе, как змейки тихо шипят на плечах Снейка, как Джокер приглашает публику в цирк «Ноев ковчег»... Они вспоминают цирк — место, где в первый и последний раз были так счастливы, что готовы на всё, лишь бы остаться в нём навсегда. И у каждого в ушах до последней секунды звучит песня, эта старая детская песенка Долл. За вершины холмов... может, теперь они наконец попадут туда.
Никого больше нет — один Снейк, и он уходит из цирка, ведь цирк без Джокера, Даггера, Долл, Джамбо, Бист, Питера и Вэнди ему не нужен, это неправильный, не живой цирк. Снейк помнит, как ребята вытащили его из клетки и подарили ему целый мир. Как он смог благодаря им свободно ходить и дышать — и не видеть злых и жестоких взглядов, не слышать изо дня в день, что он чудовище, мерзкое, гадкое, проклятое чудовище, у которого нет права на жизнь... Снейк почти поверил в это. Когда тебя вечно зовут чудовищем — невольно задумаешься, а может, так оно и есть. Снейк дружил только со змеями — здесь, в цирке, он впервые обрел иных друзей, а еще имя и свободу. Он не знал, что произошло с его друзьями. Он не знал, куда они исчезли... но какой-то частью души — наверное, той, где с ним всегда были ребята, - был уверен, что они больше не вернутся. Он оставляет цирк «Ноев ковчег», собравший в себе так много разных людей, но одинаково брошенных и никому не нужных, одинаково не таких, как все, и уходит сам не зная куда... но, впрочем, зная, что другого такого места на земле не будет. Ведь только ребята делали цирк Цирком.
Снейк поднимает голову, глядит в далекое небо над собой. И на краткую секунду ему кажется — среди облаков, в бесконечной синеве Питер и Вэнди парят под куполом цирка, блестят ножи в руках Даггера, трещит огонь, покорный любому движению Джамбо, легко, едва касаясь, ступает по веревке Долл, Бист щелкает послушным кнутом в воздухе. Больше ничего не остается Снейку теперь — только верить, что там, где его друзья сейчас, они наконец спокойны и счастливы.

@темы: творчество, фанфики

---

"Ангел для сестры", Джоди Пиколт

Как делать выбор, когда не знаешь, какой из двух вариантов — верный? Как делать выбор, когда выбираешь между одной дочерью и другой? Насколько проще все было бы, люби Сара Фицджеральд одну дочку — Кейт, будь Анна для неё лишь не живым, имеющим чисто практическое значение донором для сестры. Но у Джоди Пиколт, судя по всему, просто и однозначно не бывает. Сара любит обеих девочек. Пусть на первый взгляд так не кажется. Пусть и ведет она себя порой не очень хорошо, пусть и поступает по отношению к Анне вроде как недвусмысленно... все не так. Все не так и с Анной — опять же, насколько проще было бы, если бы она ненавидела мать и сестру. Но Анна их любит, Анна так любит Кейт, что просто не сможет без неё жить. И Кейт вовсе не эгоистка, которая, пользуясь своей болезнью, требует от всех бесконечного внимания и заботы, а на сестру смотрит как на того, кто обязан вечно служить ей источником здоровья. Все не так. И тугой клубок закручивается все туже. Поэтому так страшно и больно наблюдать за ходом судебного процесса. Он вроде бы тоже однозначный, этот процесс, ясно, на чьей стороне правда, ясно, что Анна в итоге выиграет дело... но к каким последствиям это приведет? И так ли уж сама Анна хочет обрести свободу от вечного донорства?
Не бывает у Джоди Пиколт просто. «Девятнадцать минут» тоже были совсем не простые — у отношений между героями всегда имелось двойное дно, нечто, о чем мы еще не знаем, нечто, что делает ситуацию, и без того болезненную, еще острей. Акценты смещаются. В начале есть Анна, бедная девочка, вынужденная жить как источник крови, клеток и органов для сестры. Есть мама, не очень приятная женщина, занятая заботами лишь об одном ребенке, в то время как другие дети страдают и сбиваются с пути. Есть отец, более симпатичный человек, но который, тем не менее, не особо старается что-то изменить. Есть отчаянно желающий привлечь внимание родителей Джесси и с детства больная Кейт. Их фигуры, кажется, однозначны. Но Джоди Пиколт не зря дает нам возможность увидеть все глазами разных героев. Не знаю, кстати, почему этот прием относят к недостаткам книги и зовут чуть не нарочитым способом выжать слезу. Это хороший прием. Благодаря ему чем дальше, тем ясней становятся чувства и мысли пассивного отца, равнодушной матери... И чем дальше, тем страшней.
Не дай бог кому оказаться перед таким выбором. И кто, положив руку на сердце, скажет, какой выбор — верный? Сберечь жизнь одной дочери, жертвуя второй? Или все же попытаться спасти вторую, жертвуя первой? На суде Сара говорит, что делала все правильно. И это так, ведь у неё, в сущности, не было выбора, она должна была поступить так и только так. Какая же мать упустит хоть малейший шанс спасти жизнь своего ребенка? Пусть даже с риском для ребенка другого... Конечно, она не права, - но не в этом. Не в том, что сделала Анну донором для Кейт. Сара не права в том, что жила в ожидании смерти своей дочери. Еще прежде того, как Кейт умрет, она похоронила вместе с ней себя — и всю семью заодно. Но опять же — как её осуждать? Мы в такой ситуации не были. Мы не жили как на бомбе, которая может взорваться в любой момент. Жизнь Фицджеральдов — шаткая, ненадежная и страшная. Они не знают, что и когда случится с Кейт. Успеют ли они отвезти её в больницу вовремя. Какой диагноз поставит врач. Будет ли от бесконечных процедур хоть какой-то прогресс в болезни. Это вечная балансировка на грани... и это страшно вообразить.
Закономерно, что при таких обстоятельствах семья рушится. Мужа и жену не связывает ничего, кроме болезни дочери. Мужу проще тушить пожары один за другим, чем приходить домой. Сын поджигает здания и балуется наркотиками, лишь бы привлечь к себе внимание. У второй дочери никогда не было своей жизни, и она повзрослела раньше, чем надо. А больная лейкемией дочь не хочет так жить, не хочет быть источником страданий для родных... но и умирать не хочет тоже. Я не могу представить, что творилось в душах этих несчастных людей. И какой выбор тут верный? Кто прав? Нельзя сказать однозначно и точно. Нельзя осуждать... никого.
И кто же знал, что так все закончится?
Книга чуть слабей, чем «Девятнадцать минут», но проблема в ней такая же огромная и трудная. Многие почему-то винят Джоди Пиколт — она якобы выжимает слезы из читателей, искусно давит на наши читательские чувства... А как же иначе можно рассказать такую историю? Как это сделать без слез и боли? Я не знаю, как, и поэтому на мой взгляд книга живая, глубокая и опять горькая — совсем не ясно, будет ли Кейт счастлива теперь, будут ли счастливы все они, станет ли Анна в их памяти чем-то светло-грустным или, наоборот, всю жизнь будет причинять страдания. Книга хорошо написана, пусть и хуже, чем «Девятнадцать минут». И все же она очень хорошая... я не устаю удивляться, что сейчас еще пишут такие вещи.

@темы: книги

---

"Весь невидимый нам свет", Энтони Дорр

Каждый час из мира уходят люди, помнящие войну.

Горькая история. Вроде бы и светлая, добрая, с невидимым светом, что пронизывает все вокруг. Но такая грустная и горькая. Немецкому мальчику и французской девочке было суждено провести рядом лишь один день. И они больше не встретятся. И не будут жить вместе долго и спокойно, деля на двоих страшные воспоминания о войне. Они больше не встретятся, и это такая правда, которой лучше бы не было. Как я хотела, чтобы все оказалось досадным недоразумением. Через страницу, через главу мы узнаем, что Вернер вовсе не погиб. Он найдет Мари-Лору, вернется к своей сестре, и все будет хорошо. Все будет так хорошо, как обещала мне злая аннотация. Но Вернер погиб. Отец Мари-Лоры не вернулся. Фредерик не выздоровел. Ничего уже не будет, как прежде. Никаких радужных концовок. Никаких внезапных спасений. Это война... самое страшное, что может быть на свете. Это война, она пройдет — и никому не будет пощады, а будут лишь тысячи мертвых тел и такие же тысячи людей больных, убитых горем, раненых в душу. Война не забудется. Сколько бы лет ни прошло.
«Так нечестно!» - хотелось мне кричать. Так не должно быть. Но, к сожалению, только так и должно быть, раз мы говорим о войне. Энтони Дорр своих героев не жалеет. Пусть они главные герои, но на их долю выпадет такая боль, такая горечь, такой груз потерь, что никому не пожелать. И все же... невидимый свет... он ощущается гораздо сильнее по контрасту с тьмой. Горит тем ярче, чем она страшней. Мари-Лора потеряла отца — но не своё доброе сердце. И даже Вернер, чья жизнь несколько лет состояла из одних убийств и предательств, чья жизнь вообще одно большое предательство — себя, — даже он под конец совершил хороший поступок. Искупающий все грехи. Он спас жизнь Мари-Лоры. И она будет помнить его таким — добрым юношей, помогающем ей выбраться из города.
А я его таким запомню — мальчик в приюте со светлыми мечтами. Ведь он не хотел убивать людей. Не хотел оказаться в гуще войны. Он всего лишь хотел делать своё любимое дело на пользу людям. Да, верно, в какой-то момент ты выбираешь — идти по своей дороге или быть как все. Ожидать от мальчика, жаждущего вырваться на волю, в большой мир, что он так сразу всё поймет — странно, а все же Ютта, его младшая сестра, поняла, и Фредерик понял, они оба сделали правильный выбор. Фредерик, доброй души мальчик с птицами, заплатил за это слишком высокую цену. Вернер в конце концов тоже погиб за своё добро. Но хотя бы Ютта... Ютта будет жить. И в её памяти Вернер, как в памяти Мари-Лоры, останется не как немецкий солдат, на чьем счету — десятки жизней, нет, они будут его помнить как хорошего и светлого мальчика с добрым сердцем.
Тяжело и горько наблюдать, как этот ребенок пропадает в жестокой Германии, помешанной на чистоте рода, на чистке мира от тех, кто не достоин. Почему не достоин? Просто Германия так решила. И жизнь обитателей этой жуткой страны не принадлежит им. Доверчивый, добрый Вернер не сразу понял, что и жизнь его, и мечты, и талант — в жадных лапах рейха. Не сразу понял, что его несет в какую-то иную сторону, туда, где он быть никогда не хотел. Он ведь не похож на бездушных немецких солдат, и на многих мальчишек в школе не похож — он сомневается и мечется, он знает, что предает и себя, и Ютту. Вернер каждый день предавал себя. Глядя, как избивают Фредерика. Слушая, как стреляют в людей. И только спасение Мари-Лоры — то, что делает Вернер настоящий, Вернер, принадлежащий себе самому. Не зря ведь с Мари-Лорой связана та самая передача по радио — символ детства, образ мальчика с горящими глазами, который задавал миру бесконечные вопросы и хотел знать всё. Не будь войны... не будь рейха... не будь так страшно в этом мире... какой хороший человек мог вырасти из Вернера. Но в какой-то момент все просто идет иначе, чем должно быть. Все ломается и трещит по швам. И вот уже этот мальчик участвует в убийствах.
Мне нравится, как Энтони Дорр показывает войну. Не все немцы плохие. Не все русские хорошие. Знаю, везде кричать о ненависти американцев к русским, видят её отражение в одном эпизоде, почему-то забывая о других сценах, где и на французской стороне есть предатель, где и немцы — мерзкие твари, но те же немцы — милосердные и добрые люди. Как можно не замечать, что каждая сторона в этой войне у Дорра — черно-белая? И, слава богу, совсем нет нации как носителя чистого добра и чистого зла. Война... самое худшее, что может происходить в этом мире. Абсурдное, глупое, ненужное. По глупому поводу. А дальше — смерть, смерть, смерть, потери, потери, потери. Без лишних слов, без отвлечения на оценку происходящего, Энтони Дорр показывает, что война — чудовищное насилие над жизнью.
Он вообще не занят никакой оценкой, никаким окрашиванием в чувства и настроения того, о чем пишет. Он просто рассказывает свою историю. Просто передает её, как она есть, без прикрас, кратко и даже сухо порой описывая факты. По неясной причине это ставят ему в упрек. Как будто цветистые метафоры — непреложная суть всех литературных произведений на свете. Не увлекается Дорр цветистыми метафорами, не прячет за вычурностью языка суть — наоборот, обнажает её до предела, облекает в простые, краткие, чистые и хлесткие фразы. Конечно, они бьют куда больней, чем если бы на двух страницах он красочно описывал, как переживает и грустит Мари-Лора в разлуке с отцом. Чередование коротких эпизодов жизни юноши и девушки — то же самое. Дорр пишет о войне. Война у него — быстрая смена замкнутых кадров, летопись из множества страниц, где каждая — одно событие, один поступок, одна потеря, одна смерть. Из таких картинок и складывается война во всем её абсурдном ужасе. Рассказ в настоящем времени — эффект полного присутствия, будто всё происходит прямо сейчас, на наших глазах.
Книга о войне. Во славу жизни. Во славу добра и света. Во славу любопытства и стремления жить... увидеть как можно больше, пока глаза наши открыты. Тягостное чувство в конце, после стольких нечестных и обидных потерь, после стольких бед и такой большой боли, что сердце рвется, - но слабый свет все же окутывает душу. Невидимый нам свет. Он здесь. Он всегда здесь. И даже война его не уничтожит.
Все, что на первый беглый взгляд кажется недостатками книги Дорра, есть её главные достоинства. Они ставят «Невидимый свет» особняком от всех прочих книг на тему. Не всё понятно — к чему здесь, например, история о камушке с огнем внутри. Но вещь настолько бьющая в самую глубину, настолько горькая и светлая, что нельзя, нельзя называть её плохой и уж тем более примитивной. Я запомню её надолго.

@темы: книги

---

Restorante Paradiso/Райский ресторанчик

Когда окажетесь в Риме — не забудьте заглянуть в этот ресторанчик под скромной вывеской. Его не так просто найти — он ждет вас у уютном переулке, далеко от шумных проспектов и людских толп. Но, один раз отыскав, вы будете приходить снова и снова. Слишком он необычный, этот ресторан, так не похож на все прочие. Ступите за его порог — и вас сразу подхватит и околдует мягкая, нежная музыка, а навстречу вам выйдут безупречно вежливые мужчины, все, как один, в очках, возьмут ваше пальто, предложат удобный столик и бутылку лучшего вина из своих погребов. Они окружат вас заботой и улыбками, будто вы для них — самый родной на свете человек. Не клиент, один из многих, заглянувший на ужин. В этом ресторанчике вы почувствуете себя как дома... и будете ходить сюда и только сюда. Другого такого же в Риме нет.
История в одиннадцать серий о буднях итальянского ресторанчика — как музыка. Музыка в лучшем её виде — плавная, неспешная, приятная на слух, будто звучащая из иных измерений, сказочная... нездешняя. Кажется, такого ресторана быть не может. Слишком прекрасен. Хочешь остаться в нем и никуда не уходить. Слушать нежную, мягкую музыку, смотреть на улыбки джентльменов в очках, пробовать тысячу изысканных блюд... и наблюдать за жизнью тех, кто здесь работает. Безупречно одетые мужчины — живые люди. И хозяин ресторана с супругой — тоже. И рыжая девчонка, которая устроилась тут помогать на кухне. Они — живые, они — разные, и ты вдруг находишь в них то, о чем даже на первый взгляд подумать невозможно.
Вечно всем недовольный ворчун Лучиано... который без памяти любит своего внука и готов на всё, чтобы малыш смеялся. Загадочно молчащий и без конца жующий Джи Джи с непроницаемым лицом... в котором прячется невероятная доброта. Смешной лысый Вито... который любит свою жену бесконечно и преданно. Почти святой Клаудио, добрый ко всем без исключения... у которого за спиной не самое лучшее прошлое и груз на сердце. И каждый из них с чего-то начинал. Каждый из них был где-то прежде, чем попасть в райский ресторанчик. Они не сразу обрели душевное спокойствие и теплые, искренние отношения между собой. Ресторанчик — целый мир, где живут люди разные и не похожие совсем, казалось бы, как они вообще уживаются бок о бок? Но ведь уживаются. Вместе устраивают день рождения ребенка. Вместе поддерживают новенькую. Никто из них не рвется вперед, не цепляется в горло коллегам. Нечего делить, не из-за чего спорить. Они живут спокойно и мирно, душа в душу. Это кажется таким невероятным... и хочешь жить с ними вместе, в этом маленьком и уютном мирке, где каждый — за всех, а все — за каждого.
Мы не сразу поладили с ресторанчиком, но какая в нем атмосфера!.. Сказка. Кроме нежной и спокойной музыки — мягкие штрихи и приглушенные краски, которыми изображен город Рим, его улочки, парки, здания, деревья, небо... И еще — этот тихий, ровный ритм, несмотря на то, что жизнь героев не радужная; неспешное повествование все равно идет своим тихим ходом, никуда не торопясь, не прыгая по сюжету, а плавно и даже незаметно переходя от одного персонажа к другому. Погружаешься в неё, в эту особую атмосферу, качаешься на ней, как на морских волнах, и совсем не хочешь уходить, когда сериал очень быстро кончается. Он красивый. Во всех смыслах. Впервые вижу настолько красивую и добрую историю... о людях. О разных людях. О том пути, который в итоге через сотню препятствий и разочарований приведет тебя в такое место, где ты будешь счастлив. Работники ресторанчика счастливы в нем. И не хотят быть где-то еще. Это их место, их родной дом... и ведь это так здорово — найти место, где ты будешь работать с улыбкой и радостью, среди близких тебе людей, куда будешь бежать на счастливый, а не уставший и злой.
Я не прочь еще погостить в райском ресторанчике. Как жаль, что нельзя этого сделать. Он бесподобен.

@темы: аниме

---

три в одном

Девятнадцать часов в поезде. Почти все это время - с мыслью: "Куда я еду, бог ты мой?". Еще не привыкла к своим неожиданным путешествиям... а тем более так - в одиночестве в далекий-далекий город. Это ведь не Москва. Это далеко, а по дороге - куча забавных станций, таких как "Удомля" и "Максатиха". Было как-то жутко и странно, а с другой стороны - я очень гордилась собой. Захотела, собрала вещи и поехала. В далекий Ковров, к другу Ире, с которым мы знакомы аж семь лет, с появления у меня доступа к интернету.
Моменты поезда. Они всегда прекрасны, хоть я снова не смогла спать ночью. Моменты разные, такие пустячные, но я учусь осознавать их во всей полноте. Ужасные песни по радио. Холод от кондиционера. Вечный зеленый забор за окном. Кот-молчун в сумке у соседей. Сапсаны, которые мчат мимо с бешеной скоростью. Небо в одном окне золотое, в другом - розовое. Леса и деревни. Грохот товарных вагонов. Читала книгу и тихонько ела сыр из пакета. А ночью, как всегда, поэты в наушниках... это самая лучшая музыка для дороги. Вообще просто самая лучшая.
Все боялась проехать свою остановку. Высадили меня даже не на платформе, после полей и деревень... это все же не Москва, это далекий Ковров! Боялась очень сильно того, что общение с Ирой пойдет не так хорошо в жизни, как в интернете... всегда есть эта тревога, никуда от неё не деться, она и за несколько дней до поездки изводила. Но все было хорошо, даже более чем хорошо :3
Три дня (пусть и не полных, хорошо) в Коврове. И еще внезапный день во Владимире, куда меня никто и не собирался везти, это вышло само собой. Меня привезли в чудесный дом с не менее чудесными людьми и КОТОМ. Я обожаю этого кота. Он пушистый и разговорчивый. В первую ночь истошно вопил с четырех утра не умолкая, и хоть я не выспалась из-за этого, было ВЕСЕЛО
В первый день много ходили по городу, много общались, кушали в кафе... куда уж без еды :3 Промокли насквозь под дождиком. Город такой маленький и уютный. Друг Ира много раз повторяла мне, что смотреть там не на что, а я просто очень люблю маленькие города. Второй день внезапно прошел во Владимире - час пути на электричке, а совсем другой город, так что поездка вышла тройная :3 Владимир больше и богаче разными местами, но фотографий местных достопримечательностей вышло мало, потому что мы опять ходили, опять говорили и опять КУШАЛИ. Два раза - в Бургер Кинг и в Макдональдсе, где впадали в детство, фоткались в коронах и играли с миньончиками Впали в детство окончательно и пошли опять же на миньонов в кино. Они такие забавные! Я их люблю еще со времен "Гадкого я", но теперь еще больше :3 На улицах Владимира нам еще встретился принц на белом коне, это почти так же весело, как верблюд в Кирове
Каждый вечер смотрели Цирк. И это ужас. Это такой страшный ужас... хоть и прекрасный, хоть и нарисован потрясающе, хоть и отношения Себастьяна с Сиэлем по манге и совсем иные, чем в первых двух сезонах. Смех сквозь слезы. Смешно и грустно. Ребята из цирка... я о них думала ночью и сам по себе возник фанфик, который я обязательно напишу. О них нельзя не писать, такая горькая история, так больно и грустно. В третий день, когда все планы на прогулку испортил дождь, мы продолжили впадать в детство и смотрели мультики, а чуть раньше - оваху по Дворецкому, так что в целом просмотрено было очень и очень много. А потом была Сега! Святой атрибут детство... опять детство, в общем, зайчик и соник ^-^
В конце были я и тихий ковровский вокзал. Вообще ни души... тишина и пустота... жутковато. Правда, потом люди сошли со второго этажа, и мы погрузились в поезд - в спешке, ведь стоянка всего пару минут. И снова бессонная ночь в поезде с музыкой и приятными мыслями, а в шесть утра - Москва.
День в Москве. Который вместил в себя столько упороса, как, наверное, еще никогда (!) не было. Безумие все десять часов подряд. Мы как сели в Макдональдс, так из него и не ушли. За соседним столиком менялись люди, мы пугали их дурным хохотом и слэшем, и даже странно, что нас оттуда не выгнали Хэппи милл и второй миньончик. Много еды. Упоротые фотографии - ни одной нормальной! Составление списка слэш-пейрингов. Составление коварного плана... не скажу чего :Р Издевательства над красивым блокнотом. История любви миньона и духов (это все, товарищи, это просто все...). Разговоры. Цитаты в духе: "Киркоров - Нострадамус от аниме" (не надо спрашивать, почему...) Опять свернутый Марком стакан с напитком - кофе на этот раз Было весело, безумно, неадекватно... здорово!
Путь обратно в Сапсане. И это до невозможности прекрасный поезд! Теперь я знаю, что все иностранцы ездят именно в нем. Он похож на самолет, а мчится как ракета. Удобные кресла, обслуживание точно как в самолете, а еще скорость... невероятная. Очень быстро доехали до Питера - и с комфортом. Всегда буду ездить в Москву на Сапсане.
Сама не заметила, как стала путешественником. Три поездки за семь месяцев. Это как-то очень неожиданно и не свойственно мне... захотеть и поехать. Тем более в одиночестве. Я горжусь собой - и знаю теперь, что жизнь моя скучной не будет. Ни за что и никогда.

@темы: люди и я, моменты, другое место

---

"Ужин", Герман Кох

Эта книга - тихий ужас. Такой ужас вызывают у меня вещи, где злодей, спокойно и без всяких терзаний по этому поводу, творит своё зло. Мало того, нравственная сторона этих поступков для него просто не существует. Нет каких-то норм и непреложных истин, нет других людей, есть только он - либо, как в случае с Паулом Ломаном, его семья. И больше ничего. Мир замкнут на семье, все, что делается, - на благо семьи, а если для этого блага нужно накричать, избить, обмануть, скрыть преступление, почти убить... какая разница? Цель оправдывает средства. Здесь - семья оправдывает средства. И это уже не просто большая и крепкая любовь к семье. Это тихий ужас. Это очень страшно читать.
Книга-перевертыш. И не то чтобы она мне совсем понравилась. Ближе к нейтральному, пожалуй. Но что-то в ней точно есть... что-то не похожее на все, что я читала когда-нибудь. Книга-перевертыш. Нам предлагают героя - хороший отец и супруг, любит семью, изменять/бросать и не думает, а это ведь такие редкие качества в наше время. Паул. Простой человек. Без лишних запросов. У Паула есть брат Серж - и вот, казалось бы, гадкое создание, разжиревший богач, которому все мало, мало, мало, подавай еще, домик в другой стране, ужин в шикарном ресторане, высокий пост... Паул терпеть не может Сержа. И читатель терпеть не может Сержа вслед за ним - Паул так говорит о брате, что проникаешься к нему чуть не отвращением. Мерзкий человек. И жена у него не лучше. И дети тоже неприятные. А Паул - хороший.
Сжатая форма - один ужин в ресторане. И за время этого ужина перед нами раскрывается история нескольких лет жизни семьи. И с каждым блюдом наружу выползают все более страшные тайны. И с каждым блюдом все глубже видна душа Паула... эта ужасная душа, которая вызывает не страх, не омерзение, не возмущение, а тихий ужас. Ведь это Паул говорит обо всем, так же и о себе. Это он рассказывает о своих поступках. Спокойно, ровно, без оценок, без каких-то моральных отступлений... То, что он делает, то, что делают они все - он, Клэр, Мишел - для Паула не просто в порядке вещей. Это правильно. Это хорошо. И хоть бы раз он подумал о жертвах - о директоре школы, о погибшей бездомной, о брате... Нет. Есть только он и его семья. А весь мир подождет. А с миром можно делать что угодно, только бы не нарушился покой их счастливой семьи. Счастливая семья... страшная семья, где все друг друга стоят. Клэр и Серж подходят один другому хорошо, даже слишком хорошо. И сын у них будет такой же... он уже такой.
Я боюсь этого человека. Он может спокойно и даже с улыбкой разрушить чью-то жизнь - и это не обеспокоит его ни на секунду. Он может перейти любую черту. Совершить любой поступок, не важно, сколькими жертвами это обернется. Он всегда будет думать лишь о благе своей семьи... а другие люди - лишь препятствия на пути к счастью, либо безобидные существа, этому счастью не мешающие. Только так и строятся его отношения с братом, вообще со всеми, кто вокруг. И это... страшно. Жутко. Еще страшней от того, что первую часть романа я считала Паула очень даже симпатичным человеком, а их с Клэр любовь - достойной уважения. Резкая перемена, все перевернулось с ног на голову... и тихий ужас охватил меня.
Книга страшная. И написана неплохим языком, в своеобразной манере Паула говорить про все жуткое легко и чуть не с иронией. В любимых книгах "Ужин" не окажется, но внимания он, безусловно, стоит.

@темы: книги

---

Свет мой  Renya, наслаждайся своими заказами! Знаю, что не все, но будет и еще :3

Название: «Вечность, которую я хочу»
Автор: rainbow
Фэндом: Naruto
Персонажи: Орочимару
Жанр: джен
Размер: мини
Статус: закончен

Орочимару сидит на земле рядом с могилой родителей. Общей на двоих. Сидит уже не первый час, смотрит на неё, будто стремясь прожечь взглядом камень. Он не плачет. Он уже давно не плачет здесь. Ниндзя Конохи, приходя помолиться за своих погибших, часто находили его — он плакал, уткнувшись носом в холодную, сырую землю кладбища, неразборчиво шептал имена мамы и папы, просил их вернуться, обнимал себя руками, зная, что больше никто другой его не обнимет...
Сейчас Орочимару не плачет. Просто сидит, склонив голову над камнем, где высечены те самые имена, и снова шепчет их, только уже медленно, спокойно, и совсем другие мысли занимают его. Отец с матерью погибли. Во имя родной деревни. Коноха прежде всего... жизнь одного шиноби не имеет значения. Люди умирают каждый день. Чаще всего — на миссиях, но и в Конохе хватает несчастных случаев. Упал с крутого обрыва. Подхватил неизлечимую болезнь. Подрался с кем-нибудь. Человек — такое хрупкое, слабое создание... смерть поджидает его на каждом шагу.
Орочимару смотрит на холодный камень, что навеки закрыл собой последнее пристанище его родителей. И пытается разглядеть за ним тех людей, которыми они были еще недавно — жили, дышали, обнимали его, махали рукой, когда он шел в Академию... Где они теперь? Там же, где все прочие погибшие ниндзя деревни Листа. Вокруг — тысячи могил... а значит, тысячи угасших жизней. Люди умирают каждый день. Почему они умирают? Почему они должны умирать?

Орочимару стоит посреди поля боя и смотрит, как падают мертвые тела вокруг него. Десятки, сотни тел... Земля под ногами потеряла свой серый цвет. Теперь она красная, глубоко и безнадежно пропитавшаяся кровью. Война... самый быстрый и страшный способ невидимых глазу высших сил забирать жизни людей.
Вот они, лежат, мертвые, неподвижные, с пустым взглядом и холодной, должно быть, на ощупь кожей, в лужах ярко-красной крови... Кого-то из них он знал. Кому-то сухо кивал на улицах деревни. С кем-то ходил вместе с Академию. С кем-то получал задания от Хокаге. Вот они, десятки людей, еще какую-то секунду назад сражавшихся рядом с ним... еще секунду назад они были живыми, а теперь — умерли, угасли, затихли навсегда, как его мать и отец много лет назад. Над их телами тоже поставят каменную плиту. Быть может, общую на всех.
Орочимару подходит к ближайшему телу и склоняется над ним. Это уже тело, не человек. Неподвижное, бездыханное, пустые глаза широко распахнуты в небо, на губах застыла как будто улыбка — кажется, он совсем не ждал смерти, когда умер, смерть забрала его в самый неожиданный момент. Смерть всегда подкрадывается тихо и незаметно. Не успеешь оглянуться, как умрешь. Это тело еще секунду, наверное, назад принадлежало человеку преклонных лет — седые волосы, теперь красные от крови, падали ему на лицо. Что ж... он прожил свою долгую и полную событий жизнь — но ведь здесь много стариков, а совсем юных, почти детей, - еще больше. Они сами рвались на войну. Хотели защищать Коноху, спешили поскорей умереть во имя деревни... не зная, что смерть — это конец всему.
Орочимару распрямляется и обводит взглядом поле боя. Десятки, может, тысячи неподвижных тел. И неумолчный звон кунаев, что бьются друг о друга, неумолчный грохот взрывов, шипение пламени, плеск воды, вой ветра, гром голосов, выкрикивающих названия техник... еще десятки, тысячи людей, которые скоро умрут — а если не сейчас, не на войне, то позже, в госпитале, либо еще позже, от несчастного случая, от болезни, от старости... но умрут. Все умрут.
Люди умирают каждый день. Они не должны умирать. Просто еще никто из них не нашел способ, как избежать смерти.

Орочимару проходит мимо здания Академии и вдруг останавливается, услышав звонкий голос какого-то мальчишки. Другие ребята задирают его. А он, глядя на них непокорно и дерзко, сжимает кулаки, кричит, сверкает глазами, искренне верит в истину своих слов:
- Вот увидите, я стану Хокаге! Самым сильным ниндзя в деревне... во всех деревнях! Я выучу все на свете техники, и тогда покажу вам!
Орочимару смотрит на этого мальчика — хрупкого, слабого, как все люди, в лихо сдвинутой на бок повязке со знаком деревни Листа, с огнем в глазах... Да, ребенок и вправду верит, что добьется своей невозможной мечты. Верит, что ему под силу «выучить все на свете техники», стать «самым лучшим на свете ниндзя»... и он, конечно, еще может так говорить, глупый, невинный ребенок — он ничего не знает о времени, время кажется ему неизмеримой, бесконечной величиной. Наверное, ему кажется, что он всегда будет мальчишкой двенадцати лет, перед которым открыты все дороги. Жизнь у него впереди не имеет границ... ему кажется, что она — такая долгая, такая вечная, и за одну жизнь можно успеть все.
Орочимару, усмехнувшись про себя, идет дальше своей дорогой, думая об этом мальчике. Глупом, невинном ребенке. Мальчик ничего не знает. Мальчик еще не видел смерть. Он ни за что не поверит, если рассказать ему, как быстро потухает жизнь в глазах у человека с кунаем в груди, как быстро замирает смех на губах того, кто вдруг ступил и обнаружил под ногой пустоту обрыва, как быстро гаснет улыбка того, чье сердце вдруг ударило в последний раз...
Люди умирают каждый день. Но мальчик еще об этом не знает. Он не поверит, если сказать ему, что его беспечная и бесконечная жизнь может оказаться очень короткой — еще месяц, год, два года, десять лет... Впрочем, даже если этот ребенок из тех, кто родился под счастливой звездой, и ему не придется узнать ни войны, ни болезни, ни какого-либо несчастного случая — он, быть может, проживет до восьмидесяти, до девяноста лет, но этих жалких лет ему не хватит, чтобы узнать все техники на свете, чтобы стать самым сильным на свете ниндзя. Просто не хватит времени. Жизнь, даже самая долгая, - такая короткая... а тому, кто хочет узнать все техники и стать самым могучим шиноби за всю историю мира, нужна жизнь куда более долгая... в идеале — бесконечная.
Люди просто слишком глупы и мыслят слишком узко, чтобы найти способ обмануть смерть.

Орочимару хищно улыбается, поднося к глазам пробирку с мутной жидкостью. Отблески тусклого света из окна играют на её стеклянных боках — так же, как на ряде ножей и лезвий, ждущих, когда настанет их черед. Маленькое окошко у самого потолка — единственная связь этой тесной, погруженной в сумрак комнатки с внешним миром. О ней никто не знает. И о том, что человек, который лежит на столе за спиной Орочимару, находится здесь, тоже не знает никто.
Громкие крики этого человека ничуть не беспокоят Орочимару. Он даже получает от них удовольствие. Больше некому слушать, кроме него, как жертва вьется на столе, дергает руки, связанные сильной техникой, зовет на помощь, и снова вьется, и снова кричит и проклинает похитителя... но эти крики бесполезны. Здесь его никто не найдет. И никто даже не пойдет за ним, чтобы поискать, и не будет лишних вопросов, когда тело — если вдруг этот эксперимент не приведет к успеху — найдут где-нибудь в лесу с кунаем в сердце..
В конце концов, люди умирают каждый день. Они еще не нашли способ обмануть смерть. Орочимару найдет. Ведь его больше не устраивает такая короткая и такая хрупкая жизнь человека, когда в любой миг можешь погибнуть — от куная в сердце, от вражеской техники, от ножа похитителя, от болезни, от старости...
Он найдет способ обмануть смерть. Ведь его не устраивает такая короткая и хрупкая жизнь. Ему нужна вечность.

Название: «Цветы в подарок»
Автор: rainbow
Фэндом: Naruto
Пейринг: Наруто/Хината
Жанр: гет
Размер: мини
Статус: закончен

Наруто смотрел на букет цветов у себя в руках и абсолютно не знал, что с ним делать дальше.
Нет, конечно, он знал, что девушкам надо дарить цветы. А Хината цветы очень любит — особенно эти, насыщенно-фиолетового цвета, на тонких стеблях... названия Наруто так и не смог запомнить, в цветочной лавке опознал по внешнему виду. С тех пор, как они с Хинатой начали... ну, встречаться, это ведь так называется? - прошло уже несколько недель, а он так ни разу и не дарил ей цветов. Пока сердитая, возмущенная до глубины души Сакура, которая пристально следила за их отношениями, не схватила его за воротник и чуть не носом ткнула в вывеску над магазином цветов.
- Кретин! - бросила она и, вне себя от гнева, бормоча что-то о «тупом Наруто, который не знает ничего», удалилась.
Наруто, конечно, знал, что Сакура права. И купил цветы — те самые, фиолетовые... Только вот он забыл спросить у неё, как нужно дарить девушкам такой букет. Просто вручить, ничего не сказав... нет, так нельзя. А что говорить? И как говорить? Господи, ну почему это все так сложно и непонятно!
Отойдя от цветочной лавки на пару шагов, Наруто завернул за угол и сел прямо на землю, в узком проулке, где никто его увидеть не мог. Сел и уставился на букет цветов в своих руках, надеясь, что, может быть, какое-то озарение снизойдет к нему и подскажет, что делать дальше. Ведь так хотелось сделать приятное Хинате... не очень-то он был похож на парня её мечты, надо сказать. Несколько недель прошло — а ухаживать как следует он так и не научился, вечно краснеет, мямлит глупости, едва может за руку её взять без смущения и дурацких фраз, а то и просто неловкого молчания. Верно Сакура говорит — кретин.
И, как с ним часто происходило, мысли Наруто скользнули прочь от цветов и ухаживания за девушками к Хинате. Он почти всегда теперь думал про Хинату. Когда она была рядом — много, когда её рядом не было — еще больше.
Сакура, несмотря на все её насмешки и злые слова в адрес Наруто, хочет помочь ему в отношениях с Хинатой. Дает советы, просвещает насчет того, что любят либо не любят девушки, что им дарить, как вести себя с ними... Наруто смотрел в такие моменты на Сакуру — и заглядывал внутрь себя, чем прежде никогда не занимался, да и не думал, что это нужно. Зачем заглядывать в глубину, зачем разбираться, если он точно знал, что любит Сакуру? С детских лет. Даже раньше, чем они поступили вместе в Академию. Наруто, честно говоря, и сам не мог сказать, когда влюбился в неё... кажется, это чувство было с ним всю его жизнь. Он не пытался понять, что же это за чувство такое — до той истории с Тонари, он просто знал, что любит Сакуру, что она — единственная для него, и так будет всегда, и другие девушки просто не существуют... ведь есть Сакура. Одна девушка, которую он поставил на пьедестал высоко над собой.
Единственная. Недостижимая. О чем Наруто никогда не думал, так это о том, чтобы подарить Сакуре букет цветов. Или позвать её куда-нибудь, сказать ей нечто приятное... ухаживать за ней, как это обычно делают парни. Он порой видел в Конохе парочки и то, как у них происходит зарождение отношений, он в принципе знал, что надо делать... но никогда не делал и даже не думал, что это можно сделать. Разве что лет в двенадцать, может, он совершал нелепые попытки сблизиться с Сакурой — но позже и это делать совсем перестал. Она была слишком недостижимой. Слишком высоко и далеко от него. Она была как идеал, как идол, которому он подносил все свои поступки и решения, сияющий над головой... такие идолы никогда не сходят вниз, никогда не становятся ближе, они должны быть только высоко-высоко наверху.
Он дико ревновал Сакуру к Саске — но это ни в какое сравнение ни шло с тем, что он испытал, когда Тонари утаскивал Хинату с собой, мало того, она по своей воле пошла с ним, с каким-то чужаком, незнакомым парнем, почему, не может такого быть, ведь Хината... Не раньше, не позже, именно в тот момент, видя, как Хината удаляется от него, исчезает, ускользает, он понял вдруг, что к чертовой матери разнесет Луну и Землю, лишь бы вернуть её, вернуть себе. Тот момент, как слепящая вспышка, озарил его и что-то сделал с ним... что-то резко и безнадежно изменил — навсегда.
Но даже до появления Тонари, в начале их путешествия, он ни разу не подумал о Сакуре. Он так привык, что мысли о ней повсюду с ним, что как-то раз с громадным изумлением обнаружил — нет, не думает про неё, совершенно не думает, и не стоит её образ у него перед глазами, как прежде. Он не думал о той девушке, что была бесконечно далеко от него. Он думал о Хинате, которая была рядом. Ему нравилось говорить с ней, непривычно веселой и свободной сейчас, не скованной, как всегда, нравилось ловить в её голосе какие-то новые интонации и даже легкий, совсем уж неожиданный смех... «Туго соображаешь» - ни раз говорила ему Сакура, то в гневе, то с насмешкой. И это правда. Он туго соображал... особенно в таких вещах. Медленно, очень медленно в те дни к нему подходила одна мысль, пока наконец не оформилась как следует и не стукнула прямиком в сознание.
Хината всегда была рядом. Он это и прежде знал. В Академии, на экзамене на чунина, на улицах Конохи... Наруто каждый день видел её то здесь, то там, она была всегда где-то неподалеку, и это казалось таким обычным, таким не стоящим особого внимания — другие ребята тоже где-то были, он тоже часто видел их. Лишь в том путешествии Наруто наконец понял — Хината всегда была рядом. С той первой встрече в зимнем лесу, когда он защитил её от мальчишек. Сама эта встреча быстро ушла у Наруто из памяти — он не только туго соображал, но и быстро забывал многие вещи. Спроси его об этом кто-нибудь, он сказал бы, что уверен — Хината тоже забыла тот давний, незначительный эпизод. Только вот Хината не забыла. И с тех всегда была рядом.
Она наблюдала за ним, что бы он ни делал. Она смотрела на то, как из худшего в Академии ученика он превращается в того Наруто Узумаки, которого сейчас знает вся деревня. Она видела весь его путь — и, главное, понимала, каких усилий, каких порой непомерных усилий ему стоил каждый шаг этого пути. Она все понимала... пожалуй, лучше, чем кто-либо другой, лучше, чем Сакура, которая была всегда рядом физически, делила с ним миссии и одну парту на занятиях в Академии. Хината не могла быть с ним — но смотрела со стороны, видела каждый его шаг и поддерживала его всей силой своей души. Она была слишком робка, чтобы подойти к нему ближе. И даже когда на экзамене на чунина поборола себя и решилась сделать это... он был слишком глуп и слишком занят другими вещами, чтоб оценить по достоинству этот поступок.
Хината всегда была рядом. И держала его образ перед глазами, как он сам — образ Сакуры. Она двигалась вперед, через боль и слабость, чтобы стать равной ему. Она наблюдала за ним всегда, а он упустил из виду путь, который пришлось пройти ей самой — и увидел только итог этого бесконечно трудного пути, когда Хината встала между ним и Пэйном. Он смотрел на неё тогда, беспомощный, не способный двинуть рукой, и не мог поверить — неужто здесь стоит, глядя в глаза в тысячу раз более сильного противника, она, вечно краснеющая и робкая девушка? Они ведь едва несколько слов сказали друг другу за долгое время знакомство. Хината по неясной ему причине боялась говорить с ним. Наруто, конечно, не считал её слабой... но даже не подозревал в ней сил, нужных, чтобы стоять сейчас здесь и защищать его. Почему она его защищает? Почему рискует собой? Это же смерть, верная смерть, неужто она не может здраво оценить мощь противника и отступить, пока еще не поздно...
Но Хината прекрасно понимала, что Пэйн во много раз сильней её. Она всегда все понимала. Она знала, чем может кончиться эта схватка, чем она кончится наверняка... и все же стояла между Пэйном и Наруто. Уверенным голосом, с твердостью, которой у неё прежде никогда не было, она сказала, что любит Наруто.
Почему он забыл о её словах? Почему не принял их всерьез... так, как нужно было принять? Что он вообще думал о её признании? До того путешествия в поисках Тонари он не считал Хинату девушкой, с которой можно построить какие-то особые отношения... не думал о её чувствах к нему... он вообще не думал об этом, и теперь готов был проклинать себя за редкую форму идиотизма. Ведь все было так ясно и понятно. Всем, кроме него. Почему понадобился чокнутый, решивший уничтожить мир и сделать Хинату своей женой-королевой, чтобы Наруто наконец начал думать и все понял?
Все было так просто и ясно... Хината всегда была рядом с ним. Всегда ждала его. А он её полюбил и сам не сразу понял, что любит, потому что таких чувств не испытывал раньше... и к Сакуре — тоже. Ничего похожего. Сейчас, научившись наконец заглядывать в себя и разбираться в своих ощущениях, Наруто сравнивал — и не видел сходства. Сакура была... идеалом. Непостижимо далекой и не доступной ему звездой. Он просто смотрел на неё, он привык считать её единственной в мире девушкой, привык как будто любить её... называл любовью то, что было чем-то совсем, совсем другим. И когда настоящее чувство любви — к Хинате — пришло к нему, он его даже не заметил и упустил бы наверняка, не будь этого наглеца Тонари, который вознамерился забрать Хинату к себе. В тот момент Наруто понял, что не хочет отдавать её ни Тонари, ни кому-либо другому. И все наконец стало просто и ясно.
Они вернулись домой, и жизнь вошла в привычную колею. Только вот теперь у Наруто была девушка. И он решительно не знал, что делать, глядя в глаза Хинаты и чувствуя, как безнадежно краснеет и не может выдавить из себя ни слова. Так они и проводили свои первые свидания — красные, смущенные, едва способные друг с другом говорить. Но рука Хинаты, теплая, тонкая рука, которую он крепко сжимал в своей руке, давала Наруто такое невероятное ощущение тепла в груди, что он еще крепче стискивал эту руку, зная, что никогда, никогда, никогда больше не отпустит. Если Хинаты не было рядом — а это случалось не так уж часто, ведь его тянуло к ней жутко и непреодолимо, - Наруто ходил по Конохе как опутанный гендзюцу, не видел людей вокруг, натыкался на столбы и углы;Сакура то радостно хлопала его по плечу, то усмехалась, друзья со значением переглядывались, а Шикамару глядел на него как на конченого идиота.
Интересно, что сказал бы Шикамару сейчас, увидев его на земле с букетом цветов в руках? Несмотря на безумную тягу к Хинате, несмотря на робкие поцелуи и желание подарить ей весь мир, Наруто не знал, как подарить ей этот несчастный букет. Что сказать? А может, вообще ничего не говорить? Что он, в самом деле, скажет, поднося ей первый за несколько недель букет? Держи, Хината, и прости, я не знал, что девушки любят цветы, пока Сакура меня не просветила... А может, спросить совета у Шикамару? Кажется, у них с той девчонкой из Песка все идет куда лучше, чем у него с Хинатой. Хотя, судя по всему, сестра Гаары не из тех девушек, что любят цветы, и страшно представить, как же Шикамару ухаживает за этой холодной статуей. Хината — другое дело, и он бы мог сказать ей, что больше не представляет свою жизнь без неё, что хочет быть всегда только с ней, он мог бы...
Наруто вдруг вскочил, озаренный мыслью, и во весь дух помчался по улицам Конохи к дому Хинаты. Все нараставший теплый комок света распирал ему грудь, требовал вырваться на свободу... Наруто бежал со всех ног, чуть не потеряв букет по дороге. Теперь он знал, что скажет Хинате, когда будет вручать этот несчастный букет. Он попросит её стать его женой.

@темы: творчество, фанфики, naruto

---

Название: «Самый храбрый человек на свете»
Автор: rainbow
Фэндом: Naruto
Персонажи: Саске, Итачи
Жанр: джен
Размер: мини
Статус: закончен

Саске не верил, что история Итачи — правда. Вроде бы и знал, что незачем Тоби врать о таких вещах, получал ни одно подтверждение этому... но не верил — до тех пор, пока брат не пустил его в свою память. И вот он снова, спустя долгие годы тщетных попыток забыть о нем, вернулся в тот день. Когда всё началось. Он стоял в той же комнате, в тусклом свете луны, льющемся в окно, и смотрел на отца с матерью рядом с собой... но теперь — глазами Итачи. Самого Саске еще не было здесь. Спустя минуту, быть может, он ворвется сюда, будет кричать и спрашивать брата, в чем дело, что произошло... а сейчас Итачи был один — с еще живыми родителями. Он стоял у них за спиной. Сжимая свой меч в отчаянно дрожащих руках. Он смотрел на маму с папой, как Саске чуть позже, — с ужасом, с глубоким и бесконечным ужасом от того, что происходит, только вот младший брат видел их уже мертвыми, а старший сам, своей рукой, должен был их убить.
И он сделал это. Захлебываясь слезами, так и не уняв дрожь в руках, Итачи вонзил острие меча в спину отца, потом — матери, и оба они рухнули неподвижно у его ног. Итачи стоял и плакал, глядя на них, хриплым, глухим шепотом просил прощения за свой ужасный поступок... и руки у него все еще тряслись, едва удерживая меч. Саске не знал, как удалось старшему брату за миг осушить слезы, когда младший ворвался в комнату и заметил его, заметил мертвых родителей рядом с ним. Тогда Саске не видел его лица в слабом свете. Не видел блеснувших в глазах слез, не видел бледного, искаженного ужасом и горем лица... но сейчас — видел, а еще видел, как быстро брат взял себя в руки и надел маску того, кем ему надлежало быть. Безжалостного убийцы. Беспощадного преступника, который вырезал весь клан просто ради того, чтоб проверить свою силу. Он притворялся убийцей, хотя был самым храбрым человеком на свете...
Когда Саске снова очутился в настоящем, страшное понимание обрушилось на него, как ледяная волна. Теперь он знал. Теперь он знал все. Знал, видел, почти на себе чувствовал, через что пришлось пройти его старшему брату... Другая волна вдруг окатила его с головой — волна жгучей любви к брату, что сметала на своем пути всё, все остатки ненависти и злости, все желание мстить и убивать, взрывала пустоту в душе, которую он так старательно взращивал несколько лет. Нет, он вовсе не был пустым, как ему казалось и хотелось, он вдруг снова стал ребенком, который обожает без памяти старшего брата — и вот он, Итачи, все такой же, и Саске чуть было не бросился к нему, едва поборол острое желание обнять его и твердить без конца: «Брат, брат, брат...». Следом пришли горечь и сожаление — обо всех упущенных годах, которые они могли бы провести вместе, если бы не... если бы все сложилось по-другому. Следом — внезапная радость от того, что теперь это возможно... и снова ужасное понимание — нет, невозможно, он больше не сможет быть с братом. Брат умирал возле него. Улыбнувшись напоследок и сказав, что любит Саске, Итачи перестал существовать — его душа унеслась куда-то вверх, а сухие остатки мертвого тела рухнули у ног младшего брата.
Саске хотел крикнуть ему, пока он еще слышит: «Я тоже люблю тебя, брат... братишка...». Но было уже поздно. Он лишь стоял и смотрел на это мертвое, ставшее почти прахом тело самого храброго человека на свете, и бешеный гнев наполнял его, вытесняя все прочие чувства. Почему? Почему, черт возьми?! Почему Итачи опять должен жертвовать собой, отдавать свою жизнь... ради чего? Ради Конохи. Опять — ради Конохи. Ему хотелось кричать — хоть он знал, что теперь Итачи точно не сможет его услышать. Кричать, требовать ответа на вопрос, который он безнадежно пытался постичь уже давно. Почему? Почему ты смог отдать всё, что у тебя было, ради деревни? Что тебе эта деревня, неужто она стоит твоей жизни, жизней мамы и папы... стоит таких безумных жертв? Почему? Разве нельзя было иначе? Какого дьявола ради какой-то деревни надо класть на жертвенный алтарь всё?! Коноха... все из-за этой деревни... деревни, которая никогда не была Саске домом, которую он покинул без всяких сожалений... она — причина того, что Итачи погиб во второй раз. Она — причина того, что испытывал Итачи в тот день, когда стоял с мечом за спиной у отца с матерью. Она — причина того, что Итачи вынужден был скитаться и прятаться. Причина всего — Коноха, и надо её уничтожить. Ни камушка не оставить от этой проклятой деревни. Теперь Саске еще более ясно, чем прежде, понимал это.
Он еще раз поглядел на останки, секунду назад бывшие его братом... его любимым старшим братом... и вдруг ощутил, как отступает гнев, как злость и ярость уходят куда-то, будто волна схлынула от берега. Не было больше ни гнева, ни злости, ни ярости, ни безумного желания разрушить Коноху. Не было ничего. И как всегда в такие моменты, Саске потянулся к тому, что давало ему силы жить и двигаться вперед — к мести. Жажда мщения — раньше брату, а теперь деревне, — придавала ясный и понятный смысл всем битвам, всем поступкам, всем разговорам с Карин и Суйгецу, всему, что Саске делал... без этой жажды, без жгучего, пылающего огнем желания мстить он просто не смог бы сделать ни шагу. И вдруг впервые за несколько лет он ощутил в себе пустоту. Его душа никогда не была по-настоящему пустой. Там всегда была ненависть, месть, а сейчас... не было ничего. И даже мысль о Конохе, обо всех бедах, которые причинила деревня его брату, не возвращала эти привычные чувства назад.
Саске стоял неподвижно и смотрел на останки тела Итачи. Итачи, который отдал жизнь за деревню... отдал снова... Почему он так поступил? Почему он так хотел спасти Коноху? Почему взял на себя такое бремя? Почему деревня оказалась ему так важна? Что такого он видел в этой деревне, которую сам Саске не считал домом и покинул без всяких сожалений...
Не считал?.. Без сожалений?..
Саске смотрел на тело Итачи и в первый раз за всю свою жизнь не знал, на что опереться. В первый раз не знал, что делать дальше.

@темы: творчество, фанфики, naruto

---

Короткий рассказ Пулмана о том, что было спустя два года событий трилогии, сделал со мной страшную вещь. Я опять, как тогда, ревела и не могла остановиться... хотя про Уилла здесь две строки, но какие это строки, боже мой!.. Лира о нем думает. Держит его образ перед глазами. Он, мальчик, оставшийся в другом мире, все еще с ней... всегда с ней.
Боги, это ведь самая любимая пара из всех. Сколько было пейрингов разных... в книгах, фильмах, аниме, но такого - ни разу. Они особенные. Рядом с ними меркнут все другие.

Название: «Никогда»
Автор: rainbow
Фэндом: «Темные начала», Ф. Пулман
Персонажи: Лира
Жанр: джен
Размер: мини
Статус: закончен

За годы образ Уилла у Лиры перед глазами ничуть не потускнел. Конечно, время — хороший лекарь, благодаря ему открытая рана на сердце затянулась, и можно было куда-то ходить, что-то делать, не ударяясь каждую минуту в слезы, не ощущая такой дикой слабости, что и шевельнуться невозможно — только лежать, лежать, смотреть в потолок и тонуть в пучине воспоминаний... Лира больше не плакала, как прежде. Так часто, во всяком случае. Не лежала целыми днями на кровати, бездумно глядя в стену перед собой. За годы она наконец сумела вернуть себя в обычную жизнь, пойти в колледж, начать общаться с кем-то, кроме деймона, думать о чем-то, кроме Уилла... Ноющая без конца рана затянулась, и можно было не чувствовать её в себе каждый миг.
Но Уилл никогда не оставлял Лиру. Он был с ней, что бы она ни делала, куда бы ни шла. На крыше Иордан-колледжа, на улицах Лондона, на уроках в душном классе, на шумных ужинах с другими девочками... везде и всюду Уилл был с ней. И теперь, думая о нем, она могла не плакать, не жалеть о том, чего уже не исправишь, а представлять почти без боли, что вот он сейчас сидит возле неё. Его теплая рука накрывает сверху её руку, сжимает крепко, дает понять — я рядом, я не уйду, я не оставлю тебя. Они смотрят друг на друга, и никакого дела им нет до болтающих вокруг девочек. Кирджава тихо шепчется с Паном. И они все четверо думают, как бы незаметно ускользнуть из этой душной комнаты.
Уилл не оставлял её ни на секунду. Незримо он видел всё, что она делала, судил все её поступки, делил с ней все её радости и тревоги. Лира могла даже не думать о нём. Он просто был где-то в дальних углах её сознания, окрашивая собой, своим неявным присутствием, всю её жизнь. Вступая в битву с ведьмой, которая хотела её убить, Лира думала об Уилле и твердила себе — надо быть, как он, надо быть таким же храбрым и сильным, как он... И одна лишь мысль о том, как повел бы себя Уилл в этой ситуации, давала ей безмерный заряд сил и храбрости. Уилл помогал ей, ободрял её, служил ей опорой и поддержкой, даже находясь за пропастью других миров.
Рана уже не болела так безумно и остро, как прежде, но порой Лире не под силу было терпеть. Это всегда случалось неожиданно — вот она сидит под густой кроной дерева, отдыхая от жуткой жары, и вдруг волна картинок из прошлого падает на неё, тянет за собой в пучину... так же они с Уиллом сидели под кроной дерева годы назад, держась за руки, и там уснули, не отпуская друг друга... Лира не успевала поймать тот миг, когда слезы начинали бежать у неё по щекам. Просто мир вокруг терял ясные очертания, в горле вставал колючий комок, дышать было трудно, а грудь просто рвалась на части от безумной, безумной боли. Лира видела перед собой Уилла, каким он был тогда, — его лохматые волосы, полоски грязи у него на лице, его крепкие руки, его порванную одежду, сияющий нож у него на поясе, его сжатые в упрямую линию губы — и одна лишь мысль о нем колола в сердце, как самый острый клинок, и Лира плакала, не в силах остановиться, прямо там, под кроной дерева. В такие редкие моменты она уже не ощущала себя собой и не знала, как жить — в этом мире, где нет Уилла... нет и никогда не будет.
На помощь приходил Пан. Её более разумная и трезво мыслящая часть души. Он тыкался мордочкой в руку Лиры, заставляя девочку посмотреть на себя, и тихо, чуть слышно говорил одно слово: «Уилл». И тогда Лира, страшным усилием воли прекращая рыдать, резко закрывала глаза и шептала яростным шепотом:
- Будь храброй, как Уилл... будь сильной, как Уилл... он не хотел бы, чтоб ты сейчас ревела и сходила с ума... ты должна быть храброй и сильной, как он...
В конце концов слезы на щеках высыхали, будто их вовсе не было. Лира вставала, брала на руки своего деймона и улыбалась, глядя в чистое небо над головой. Да, Уилл не хотел бы, чтобы всю свою жизнь она потратила на пустые сожаления о том, чего не вернуть. В первое время, когда боль от разлуки была еще очень сильна, Лира по старой привычке думала, что сможет изменить привычный ход вещей, сможет обмануть мироздание, найти другой путь сквозь миры — и дотянется, каким-то немыслимым способом дотянется до Уилла... Но годы и разумная часть её души — Пан — помогли ей наконец осознать, что есть вещи в этом мире, во всей бесконечности миров, которые она при любом упрямстве, при любом желании изменить не сумеет. Уилл навсегда останется там, в своём мире. Она — в своём. Они больше не встретятся. Нет такой силы, что могла бы свести их вновь.
Годы учили Лиру жить с ясным пониманием, что Уилла нет рядом — и уже никогда не будет. Это было очень трудно понять, еще трудней — принять и осознать, и порой она все еще срывалась, плакала, чувствовала себя слабой, одинокой и беспомощной... В такие моменты Лира Сирин просто не знала, как встать и двигаться дальше, как делать что-то, как жить обычной жизнью — но Пан был здесь и говорил ей то, что она должна наконец накрепко запомнить. Наша жизнь, говорил Пантелеймон, слишком короткая, чтобы тратить её на поиск выхода из тупика, на сожаления и грустные мысли о прошлом. Уилла больше нет, но ведь он по-прежнему рядом, в сердце, и никакая пропасть между мирами его не вырвет оттуда. Мы должны жить, как будто он всё ещё здесь. И делать то, что обещали ему — постигать науку общения с алитеометром, прилежно учиться, общаться с людьми, чтобы после, когда будем готовы, совершить то самое большое и важное. Построить небесную республику. Уилл хотел бы именно этого. Уилл сам поступил бы так же.
И Лира, утирая грязные дорожки от слёз на щеках, вставала возвращалась в жизнь с новым зарядом сил, с улыбкой и с одной мыслью, которая помогала вытерпеть всё.
«Я не забуду тебя, Уилл. Что бы ни случилось. Я буду любить тебя... и не забуду. Никогда, никогда, никогда»

@темы: творчество, фанфики

---

Название: «Это моя работа — защищать тебя»
Автор: rainbow
Фэндом: Supernatural
Персонажи: Дин, Сэм
Жанр: все еще не слэш джен
Размер: мини
Статус: закончен

Когда Дин узнал, что Сэма похитила чертова нечисть, он выжал из своей машины такую бешеную скорость, как прежде никогда. Он обожал их старый «пикап», но сейчас был готов разбить его вдребезги, опрокинуть на дороге, если бы это помогло быстрей оказаться там, где Сэм. И такого страшного гнева он тоже еще ни разу не испытывал. Это гнев гнал его вперед, все быстрее, быстрее, с нарушением всех ограничений скорости на свете. Это гнев стучал у него в висках, как дурной набат. Гнев на ту мерзкую нечисть, которая посмела хоть пальцем тронуть Сэма... его Сэмми... Гнев подстегивал Дина и помогал сунуть подальше другое чувство — острую, больную тревогу за брата. Что с ним? Где он? А вдруг его уже... Дин умел взращивать в себе злобу и ярость, как никакие другие чувства, и сейчас это тоже ему удалось. Пускай лучше гнев застилает глаза пеленой, чем эта тревога за братишку сводит с ума.
Потом он нарочито небрежным тоном сказал Сэмми: еще раз угодишь в лапы нечисти, спасать тебя не стану. «Станешь» - со своей вечной улыбкой ответил Сэм. Конечно, он видел брата насквозь, но разве это повод соглашаться с ним? И Дин еще раз сказал «нет», хотя знал, что будь таких ситуаций еще тысяча, он каждый раз станет мчаться на безумной скорости, чтоб спасти младшего братишку. Ведь это его работа — защищать Сэмми. Его настоящая работа... которая, черт возьми, гораздо важней охоты за нечистью.
Когда Дин смотрел на неподвижное, мертвое тело брата перед собой, он знал, что свою работу не смог выполнить. И это знание обжигало всё нутро, как чертово адское пламя... и хочешь сбежать от него, увернуться, но выхода нет, только печься без конца в этом страшном огне. «Это моя работа — защищать тебя» - так он сказал Сэмми. И не смог выполнить свою работу. Так тщательно следил за младшим братишкой — с детства, берег его, ограждал от всех бед, лишь бы не потерять, как маму, как отца, но... не сумел сберечь, не сумел оградить. Брат лежал перед ним, застывший и мертвый, с закрытыми глазами, а Дин тряс его за плечо, кричал, зная, как это глупо и по-детски — думать, что одно его желание может воскресить Сэма... ведь это не дурацкий фэнтези-сериал, где погибший герой вдруг чудом воскресает спустя одну серию. В мире, где жил Дин, смерть была одна, бесповоротная и беспощадная. И в первый раз в жизни он понял, до чего страшная, страшная она на вид. Столько чужих смертей он видел, столько смертей было делом его рук... он даже не думал, что когда-нибудь смерть украдет и его младшего братишку. Нет, не Сэма, Сэм не мог умереть. Сэм не мог лежать сейчас, бледный, холодный, без движения, ведь он... так нужен Дину. Что он будет делать теперь, как жить в мире, где есть одна смерть, но нет больше никого из близких людей? Дин терял мать, отца, и как-то еще можно было жить без них, но без Сэмми все вокруг тонуло в чудовищной пустоте. Всякий смысл исчез. Охота за нечистью, месть... зачем, раз Сэма уже никогда не будет рядом?
Когда Дин шел к перекрестку, он думал не о том, что за кошмарная участь его ждет — без сомнений, то мерзкое порождение ада захочет в обмен на жизнь Сэма жизнь Дина и теперь не подарит ему даже пары-тройки лет. Дин об этом не думал. Он думал о мальчишке, который однажды задал ему вопрос: «Ради младшего брата ты готов пойти на всё?». Тогда он тоже не колебался и секунды, ответив: «Да, на всё». Это было правдой. И выбор, сделанный Дином сейчас, был давно предрешен. Выбора просто нет. Выход — один, без всяких иных вариантов. Наверное, еще с тех самых пор, как они с Сэмом начали охотиться вместе, с тех пор как любой день нес с собой угрозу для обоих, с тех пор как Дин встал на стражу, оберегая младшего брата... он знал, что когда-нибудь неизбежно отдаст за Сэмми свою жизнь. И понимание этого ни тогда, ни сейчас не вызывало у Дина ни страха, ни сомнений, ни сожалений.
Ведь это его работа — защищать Сэма. Это его главная в жизни работа.

@темы: творчество, фанфики, supernatural