[.rainbow.]

Замечательный рассказ. Каждое слово на своём месте. И каждая мысль - в самую суть вообще всего.
Даже если бы я не знала, что он написан Рэнд, - её чистый, ясный, отточенный стиль узнаётся безошибочно.

Проще простого

Генри Дорн сидел за письменным столом, в немом ужасе глядя на чистый лист бумаги. Без паники, сказал он себе. Это будет самым простым из всего, что ты делал в жизни.
Просто будь глупым, сказал он себе, вот и все. Просто расслабься и будь как можно глупее. Ведь это так легко! Чего же ты испугался, чертов болван? Засомневался, что сможешь быть глупым? Да ты, оказывается, еще и высокомерен, — он стал сердиться на себя. — В этом вся беда. Безумно высокомерен. Значит, не умеешь быть глупым, да? Но ведь сейчас ты глуп как пробка! В этом ты всю жизнь был глуп. Почему же ты не можешь быть глупым по заказу?
Начну через минуту, — сказал он. — Всего одна минута, а потом начну. На этот раз точно начну, только отдохну минуточку, ладно? Я очень устал. Ты сегодня ничего не делал, — возразил он сам себе. — Ты месяцами ничего не делаешь. От чего же ты устал? Потому и устал, что ничего не делал. Хотел бы я суметь — я бы все отдал, если бы вновь сумел... Перестань. Перестань быстро.
Это единственное, о чем тебе нельзя думать. Ты должен начать через минуту, и ты был почти готов. Но твоя готовность пропадет, если ты станешь думать об этом.
Не смотри на нее. Не смотри на нее. Не смотри на... Его взгляд задержался на потрепанной толс той книге в выцветшем синем переплете. Книга лежала на полке под стопкой старых журналов, на ее корешке виднелись наполовину стершиеся белые буквы:
Генри Дорн. Триумф.
Он поднялся и столкнул журналы вниз, так, чтобы книга оказалась позади них. Тебе лучше не видеть ее, пока ты это делаешь, сказал он. Нет, не так. Ей лучше не видеть, как ты это делаешь. Ты сентиментальный дурак, сказал он.
Это была плохая книга. С чего ты взял, что хорошая? Нет, так не выйдет. Ладно, это была хорошая книга. Замечательная книга. Ты ничего не можешь с этим поделать. Было бы проще, если бы мог. Если бы заставил себя поверить, что это была паршивенькая книжонка, что она вполне заслужила все дальнейшее! Тогда бы ты мог прямо смотреть людям в глаза и писать другую книгу, лучшую. Но ты не веришь. Ты изо всех сил старался поверить. Но так и не сумел.
Хорошо, сказал он. Остановись. Два года ты возвращаешься к этому снова и снова. Так хватит уже. Не сейчас... Меня ведь сразили не отрицательные рецензии. Сразили положительные. Особенно рецензия Флеретт Ламм, которая утверждала, что это лучшая книга в ее жизни — никогда еще она не читала такого трогательного любовного романа.
Дорн и не подозревал, что в этой книге присутствовала любовная интрига, не знал, что в ней есть трогательного. А о вещах, которые там, в этой книге, действительно были, которые он пять лет кряду обдумывал, записывал, оттачивал до мельчайших деталей, зная, сколь тщательно работает, — о них Флеретт Ламм не упоминала вовсе. Сначала, прочитав рецензию, он подумал, что этих вещей в книге вообще нет; ему только казалось, что они там есть. Или, может быть, их выбросила ленивая машинистка, когда перепечатывала рукопись? Но чем же тогда заполнены страницы? Том выглядел толстым. Или книга написана не по-английски? Или столько умных людей не в состоянии читать по-английски? Или он, Генри Дорн, сумасшедший? Невозможно, невозможно и еще раз невозможно. Он заново внимательно перечитал всю книгу, радуясь каждому плохо построенному предложению, неудачному абзацу, нечетко выраженной мысли. Они правы, говорил он себе, этого здесь не т, это совсем не понятно, этого вполне можно было не заметить, и вообще мы живем в несовершенном мире. Но, дочитав до конца, он знал, что на самом деле в книге все это есть, ясное, прекрасное, исключительно важное, что он не мог бы сделать изложение более совершенным и что он никогда не узнает, в чем дело. Что лучше ему не интересоваться ответом, если он хочет сохранить жизнь и рассудок.
Ладно, сказал он. Теперь ведь, наверное, хватит? Ты ведь провел за этим больше минуты. А обещал начать.
Открытая дверь вела в спальню. Там за столом сидела Китти и раскладывала пасьянс. Лицо ее выглядело так, будто она успешно делает вид, что все в порядке. У нее был милый ротик. О человеке всегда можно много сказать по виду его рта. Китти как бы хотела улыбнуться всему миру, а если не улыбалась, то по собственной вине, и на самом деле собиралась вот-вот исправиться, потому что у нее все хорошо, и в мире тоже. Она внимательно смотрела на карты; ее склоненная белая шея при искусственном освещении казалась совсем тонкой. Раскладывание пасьянса не требовало денег. Дорн слышал мягкий звук карт, ложащихся на стол, и потрескивание пара в трубе в углу.
В дверь позвонили, и Китти, не взглянув на него, быстро пошла через комнату открывать. На ее ладной пропорциональной фигуре отлично сидело ситцевое платье несколько детского фасона, с широкой юбкой, — очень милое платьице, только летнее и купленное два года назад. Дорн тоже мог бы открыть дверь, но знал, почему Китти хочет сделать это сама.
Он встал, широко расставив ноги и втянув живот, и, не глядя на дверь, прислушался. Кто-то что-то сказал, потом Китти произнесла: «Нет, извините, но нам правда не нужен “Электролюкс”». Голос Китти звучал почти песнью освобождения; она изо всех сил старалась не показаться слишком глупой, испытывала искреннюю симпатию к человеку из «Электролюкса», даже желание пригласить его в гости. Дорн понимал, откуда взялись эти интонации.
Идя к двери, Китти думала, что там хозяин квартиры.
Китти закрыла дверь, посмотрела на мужа, прошла через комнату и улыбнулась, как будто извиняясь — смиренно и счастливо — за то, что существует, проговори ла: «Не хочу мешать тебе, дорогой», — и вернулась к своему пасьянсу.
Нужно, сказал он себе, просто подумать о Флеретт Ламм и попытаться представить, что ей нравится. Представить, а потом записать. Вот и все. И получится хороший коммерческий рассказ, который ты тут же продашь и заработаешь кучу денег. Это проще простого.
Не может быть, чтобы ты один был прав, а все остальные неправы, сказал он. Тебе же советовали поступить именно так. Ты просил работы, но никто ее тебе не предложил. Никто не помогал тебе ее искать. Никого это не интересовало, никто не принимал твое желание всерьез. Все говорили — такой блестящий молодой человек! Говорили, посмотри на Пола Паттисона. Восемьдесят тысяч в год, а ведь у него нет и половины твоих мозгов. Но Пол знает, что нравится публике, и дает ей желаемое. Говорили, если бы ты просто бросил упрямиться. Ты не обязан все время быть интеллектуалом. Почему бы тебе не побыть некоторое время практиком? Заработаешь первые пятьдесят тысяч, а потом можешь со спокойной душой посвящать себя более высокой литературе, которая не продается и продаваться не будет. Говорили, зачем тратить попусту время, работая по найму? Что ты умеешь делать? При везении будешь получать двадцать пять в неделю. Это глупо, когда у тебя талант к слову, а ты знаешь, что он у тебя есть. Если бы ты благоразумно к нему относился! Тебе это должно быть совсем легко. Если ты пишешь сложные вещи вроде этой книги, тебе же наверняка ничего не стоит испечь сериал или два. Это любой дурак может. Говорили, кончай драматизировать. Разве тебе нравится быть мучеником? Говорили, посмотри на жену.
Говорили, если может Пол Паттисон, почему не можешь ты?
Подумай о Флеретт Ламм, сказал он себе, садясь за стол. Ты воображаешь, что не сможешь ее понять, но на самом деле вполне сможешь, если захочешь. Не усложняй, пожалуйста. Будь проще. Ее легко понять. Вот именно. Будь проще во всем. Напиши совсем простой рассказ. Самый легкий, самый незначительный, какой только можешь себе представить. Боже мой, неужели ты не можешь подумать о чем-нибудь не очень существенном, ничуть не существенном, ни на волос не существенном? Не можешь? Не способен на такое, на дутый высокомерный болван? Правда думаешь, что не способен? Что не умеешь создать произведение, которое не было бы великим, глубоким, значимым? Неужели тебе обязательно все время спасать мир? Быть этакой Жанной д’Арк?
Прекрати обманывать себя, сказал он. Ты отлично справишься. Ты не лучше других. Он хмыкнул. Такая же дрянь. Когда человеку требуется мужество, он говорит себе: я не хуже других. А ты наоборот. Хотел бы я знать, откуда у тебя эта сатанинская гордыня. В ней все дело. Не в великом таланте и не в блестящем уме. Ты вовсе не благородный мученик во имя искусства. Ты надутый эгоист и получаешь то, что заслужил.
Ты хороший, да? Что заставляет тебя так думать? Какое у тебя право ненавидеть то, что ты собираешься сделать? Ты за несколько месяцев ничего не написал. Не мог. Ты вообще разучился писать. И никогда не научишься снова. А если не можешь написать то, что хочешь, какое ты имеешь право презирать те вещи, которых от тебя ждут? В любом случае это все, на что ты годен, великого бессмертного эпоса тебе не создать. Так радуйся, что можешь попытаться и сделать, а не сидеть тут, как приговоренный в камере смертников, ожидающий, пока его сфотографируют для первой полосы.
Так-то лучше. Я думаю, сейчас у тебя правильное настроение. Можешь приступать.
Как же начинают такие вещи? Так, посмотрим... Это должна быть простая человеческая история. Попробуй подумать о чем-нибудь, свойственном человеку... Как люди заставляют работать свой мозг? Как они придумывают сюжеты? Ну-ка, ты же писал раньше. Как ты тогда начинал? Нет, об этом думать нельзя. Только не это: задумаешься — и снова придешь в полнейшее отчаяние, если не хуже. Считай, что прежде никогда не писал. Что все начинаешь заново. С чистого листа. Вот оно! Это было хорошо. Если научишься мыслить такими жуткими штампами, дело пойдет.
Ты постепенно схватываешь суть...
Подумай о какой-нибудь человеческой черте... Думай-думай, не ленись! Давай так: попробуй подумать о самом слове «человеческий», о его значении, — где-то здесь должна найтись идея. Какое качество — самое человеческое на свете? Что есть — и ярко выражено — у всех известных тебе людей? Что движет ими? Страх. Не боязнь кого-то конкретно, просто страх. Великая слепая ни на что не направленная сила. Злобный страх, повинуясь которому люди хотят видеть твои страдания. Ибо они понимают, что им тоже придется страдать, а это легче перенести, если знать, что и ты страдаешь. Страх, заставляющий людей хотеть, чтобы ты выглядел маленьким, смешным, жалким и грязным. Маленький не опасен. На самом деле это не страх, а нечто большее. Вот, например, мистер Кроуфорд: он адвокат и радуется, когда его клиент проигрывает дело. Радуется, хотя теряет деньги; хотя портится его репутация. Радуется и даже не осознает, что радуется. Господи, что за повесть заключена в этом мистере Кроуфорде! Если бы можно было положить его на бумагу таким, какой он есть, и объяснить, почему он таков, и...
Да уж, сказал он себе. В трех томах, которые никто никогда не издаст: мне заявят, что это неправда и что я ненавижу род людской. Прекрати, сейчас же прекрати! Когда говорят о человеческой пове сти, подразумевают нечто совсем другое. Это человеческая повесть. Но не то, что имеется в виду. Что же имеется в виду? Тебе не дано этого знать. А вот и дано! Ты знаешь. Отлично знаешь — не зная. Прекрати!..
Неужели тебе надо всегда и во всем докапываться до смысла? Здесь-то ты и делаешь первую ошибку — именно здесь. Действуй не размышляя. Твоя вещь не обязана обладать смыслом. Она должна быть написана так, как будто ты никогда не пытался найти смысл ни в чем, даже в собственной жизни. Как будто ты именно такой человек. За что люди не любят тех, кто ищет смысл? В чем здесь настоящая причина, что?..
ПРЕКРАТИ!..
Попробуем подойти к этому совершенно иначе. Не надо начинать с абстракции. Начни с чего-нибудь определенного. С чего угодно. Подумай о чем-нибудь простом, очевидном и отвратительном. Таком отвратительном, что тебе совершенно все равно, что будет дальше. Назови первое, что придет в голову. Например, история о миллионере средних лет, который пытается соблазнить бедную работающую молодую девушку. Хорошо. Очень хорошо.
Теперь продолжай. Быстро. Не задумывайся. Продолжай.
Итак, ему около пятидесяти. Он сколотил состояние нечистоплотными методами, потому что жесток. Ей всего двадцать два, она очень красива, обаятельна, мила и работает в «пять-и-десять». Да, в «пять-и-десять». А он — владелец. Именно так — крупный магнат, у которого целая куча магазинов «пять-и-десять». Хорошо.
В один прекрасный день он приходит в тот самый магазин, видит девушку и влюбляется. Почему вдруг влюбляется? Скажем, он одинок. Ужасно, безмерно одинок. Во всем мире у него нет ни единого друга. Никто его не любит. Люди никогда не любят тех, кто самостоятельно добился успеха. Кроме того, он жесток. А когда ты работаешь больше любого другого, когда пашешь как вол, пока остальные прохлаждаются, и потому всех их обходишь, тебя называют нечистоплотным. Это тоже свойственно людям.
Ради одних только денег так тяжело не работают. Здесь что-то еще. Какая-то мощная движущая, побуждающая сила — созидательная энергия? Нет, это сам принцип созидания. Тот, от которого происходят все вещи в мире. И плотины, и небоскребы, и трансатлантические кабели. Все, что у нас есть. Оно от таких людей. Когда он начинал строить свою верфь... Да он же владелец магазинов «пять-и-десять» — нет, отменяется, к дьяволу «пятьи-десять»! Так вот, там, где он заложил верфь, сделавшую его богатым, до того ничего не было — лишь горстка хибарок да горы ракушек. Он выстроил город, выстроил гавань, дал работу сотням людей, которые, не будь его, так и копали бы моллюсков на берегу. А они его теперь ненавидят. Ему не горько — он давным-давно с этим свыкся. Он только не понимает. Ему теперь пятьдесят, и обстоятельства вынудили его отойти от дел. У него миллионы долларов — и нет в мире человека несчастнее. Потому что он хочет работать: не делать деньги — просто работать, драться, рисковать. Потому что его огромная энергия требует выхода.
И когда он встречает эту девушку... Какую девушку? Да девушку из «пять-и-десять»! К черту ее! Зачем она? О н давно женат, и вовсе не об этом речь. Он встречает бедного молодого человека, старающегося пробить себе дорогу. И завидует этому мальчишке, у которого главные битвы еще впереди. Но мальчишка — в этом суть — вовсе не рвется в бой. Это добрый, способный, симпатичный юноша, но он ни к чему по-настоящему не стремится. Он перепробовал несколько работ и все бросил, хотя его приглашали остаться. У него нет страсти, нет цели. Чего он желает более всего, так это безопасности. Ему неважно, что он делает, как, по чьему указанию. Он в жизни ничего не создал. Он ничего не дал и не даст миру. Но ему хочется обезопасить себя от мира. И его все любят. И он привлекает всеобщую симпатию. Вот такие два человека. Кто из них прав? Кто из них хорош? На чьей стороне правда? Что случится, когда жизнь поставит их лицом к лицу?
О, что за повесть! Разве ты не видишь? Это не просто про них двоих. Здесь больше, много больше. Вся трагедия современного мира. Наша величайшая проблема. Самая важная...
Боже мой!
Неужели ты рассчитываешь справиться? Думаешь, ты сумел бы это как-нибудь протащить — может быть, если бы был очень умным и хитро бы все замаскировал? Они решили бы, что это просто рассказ о старом человеке, ничего особенно серьезного. Я не против, если они не заметят. Надеюсь, не заметят. Пусть себе думают, что читают халтуру, только бы позволили написать. Мне ведь не надо это подчеркивать, мне много не требуется — лишь капля настоящего содержания, я могу ее скрыть, я могу за нее извиниться с помощью массы разных разностей о характерах людей, о кораблях, о женщинах, о бассейнах. Они не догадаются. Они позволят.
Нет, сказал он, не позволят. Не пытайся одурачить себя самого. Они разбираются в этом не хуже тебя. Ты знаешь рассказы своего типа, они — своего. Они, может быть, даже не умеют объяснить, что это или где это, но определяют безошибочно. Им всегда ясно, что свое, а что нет. Вдобавок это ведь предмет дискуссии. Левым не понравится. Восстановишь против себя массу людей. Зачем тебе затрагивать спорные вопросы, да еще в рассказе для популярного журнала?
Вернись к первому варианту, где он владелец магазинов «пятьи-десять»... Нет. Не могу. Я не могу растрачивать это попусту. Я должен использовать этот сюжет. Я буду по нему писать. Но не сейчас, позже. Когда закончу коммерческое произведение. Эта вещь станет первой, за которую я примусь после того, как у меня появятся деньги. Ради такого стоит подождать.
Начнем заново. С чего-нибудь другого. Ну, давай же, ведь дела не так уж плохи, правда? Видишь теперь — тебе вовсе не трудно было думать. Все пришло само собой. Просто начни по-другому.
Придумай интересную завязку, пусть там будет что-то прекрасное и удивительное, даже если не знаешь, к чему это и что будет дальше. Предположим, в первых строках будет рассказываться о молодой девушке, которая живет на крыше: верхний этаж здания — склад, и она там снимает комнатку. И вот она сидит у себя на крыше, одна-одинешенька, дивным летним вечером, как вдруг раздается выстрел, стекло в окне соседнего дома разбивается вдребезги, из окна выпрыгивает молодой человек и приземляется прямо на ее крыше.
Вот оно! Здесь ты, видимо, не промахнулся. Такой кошмар просто обязан получиться.
Ладно... Почему девушка живет на складе? Потому что там дешево. Нет, в Ассоциации молодых христианок было бы дешевле. Или снять комнату на двоих с подругой. Нормальная девушка так бы и поступила. Но не эта. Эта не умеет ладить с людьми. Не знает почему, но не умеет. И предпочитает одиночество. Она всю жизнь совсем одна. Работает в большой шумной бестолковой конторе, где всегда по горло дел, и любит свою крышу, потому что по ночам, когда она там одна, весь город принадлежит ей безраздельно. В эти часы она видит свой город не таким, какой он есть, а таким, каким он мог бы быть. Ей все время хочется, чтобы вещи были другими, не такими, как на самом деле, — в этом ее беда. Она смотрит на город, на пентхаусы, висящие в небе островками света, и думает о той удивительной, загадочной, захватывающей дух жизни, которая происходит внутри. Вовсе не о вечеринках с коктейлями, пьяных мужчинах в туалетах и содержанках с собачками.
Прямо на крышу выходит большое окно соседнего здания — шикарного отеля. В окно вставлено непрозрачное стекло, поскольку вид из него неприглядный, и девушке не видно, что творится с другой стороны. Она различает только силуэты людей против света. Только тени. И среди них — тень мужчины, высокого и стройного, который держит плечи так, будто отдает приказы всему миру, а движется так, будто ему легко и просто это делать. И девушка влюбляется в него. В его тень. Его самого она никогда не видела и не хочет. Ничего о нем не знает и не пытается узнать. Ей это все равно. Она влюблена не в настоящего человека, а в мысленный образ. Это любовь без будущего, без надежды, но надежда и не нужна. Любовь такая огромная, что ее одной вполне хватает для счастья. Невыразимая, нетребовательная, нереальная — и более реальная, чем все вокруг. И...
Генри Дорн сидел за столом и видел то, что человек может видеть, лишь не осознавая происходящее с ним. Видел свои мысли ярче, чем предметы вокруг себя, видел их, не стараясь их вызвать, не контролируя их форму, а как посторонний наблюдатель. Мысли приходили сами, яркие и удивительные. Дорн ничего не создавал, он просто плыл, не помогая и не сопротивляясь, в потоке минут с ощущением, что он вознагражден за все муки, прошедшие и будущие, — ощущением, которое продолжается, только пока его не осознаешь...
И вот тем вечером она сидит в одиночестве на крыше, и звучит выстрел, и то окно разбивается, и тот человек прыгает на ее крышу. Она впервые в жизни видит его — и случается чудо. Он именно таков, каким она его себе рисовала, на этот раз воображение и реальность совпали. Но он только что совершил убийство. Я думаю, это должно быть убийство при каких-нибудь смягчающих обстоятельствах... Нет! Нет! Нет! Никаких смягчающих обстоятельств. Мы даже не знаем, что там, и она не знает. Но ее невозможная мечта, ее идеал — против законов целого мира. Ее собственная правда — против всего человечества. Ей придется...
Прекрати это! Прекрати! Прекрати!
Ну?..
Возьми себя в руки, приятель. Возьми себя в руки...
Ну? Для кого ты пишешь этот рассказ? Для «Друга домохозяек»?
Нет, ты не устал. Ты в полном порядке. Все в порядке. Ты напишешь этот рассказ позже. После того как у тебя появятся деньги.
Все в порядке. Никто его у тебя не отберет. А теперь посиди спокойно. Сосчитай до десяти.
Нет! Говорю тебе, ты можешь. Можешь. Ты недостаточно старался. Позволяешь сюжету увлечь тебя. Начинаешь думать. Неужели ты не можешь думать, не думая?
Послушай, почему ты никак не можешь понять, что это делается иначе? Не надо думать о фантастическом, о небывалом, о противоположном тому, что пришло бы в голову всякому. Пусть все будет очевидно и просто. Просто — для кого? Давай без отговорок. Вот в чем суть — ты спрашиваешь себя: «Что, если?..». Отсюда все твои беды: «Что, если этот человек на самом деле совсем не такой, каким кажется? А интересно, если?..» Ты задаешь эти вопросы, а зря. Ты не должен думать о том, что могло бы быть интересно. Но как я могу писать что-то, про что знаю, что это не интересно? Не бойся — им твой рассказ будет интересен. По той самой причине, по которой он не интересен тебе. В этом весь секрет. Но тогда как мне понять, что, где, почему?
Послушай, не мог бы ты ненадолго остановиться? Отключить этот свой мозг, так чтобы он работал, но не работал? Поглупеть — сознательно, намеренно, хладнокровно? В каких-то вопросах все глупы, даже лучшие и умнейшие из нас. Говорят, у каждого есть свои слепые пятна. Может быть, сделать рассказ таким слепым пятном?
Боже, сделай меня глупым! Сделай меня бесчестным! Сделай меня высокомерным! Только разок. Потому что я обязан.
Разве не ясно? Нужна перемена полюсов — только одна. Произведи ее. Ты верил, что надо стараться быть умным, своеобразным, честным, не отступать перед трудностями, делать максимум того, на что способен, и расширять свои способности, чтобы делать еще больше. Теперь поверь, что надо быть скучным, банальным, приторным, бесчестным и безвредным. Вот и все. И что, другие действительно так поступают? Вряд ли. Так бы они все через полгода оказывались в сумасшедшем доме. Тогда что это за способ? Не знаю. Это делается иначе, но результат такой же. Может быть, есл и бы нам с самого начала говорили все перевернуть... А нам такого не говорят. Хотя некоторые из нас осваивают эту премудрость достаточно рано — и потом у них уже все в порядке. Но почему все должно быть так устроено? Почему мы...
Оставь это. Ты не мировые проблемы решаешь, а пишешь рассказ для заработка.
Хорошо. Теперь — быстро и холодно. Держи себя в руках и не давай себе полюбить свой рассказ. Главное — не давай себе его полюбить.
Пусть это будет детективный рассказ. Загадочное убийство. В таком рассказе, наверное, вообще не может присутствовать серьезный смысл. Продолжай. Быстро, холодно и просто.
В детективе должны действовать два негодяя — жертва и убийца, чтобы читатель особенно не жалел ни об одном, ни о другом. Так всегда и делается. Жертве еще можно дать некоторую поблажку, но убийца — непременно негодяй... Теперь: у убийцы должен быть мотив. Обязательно низменный... Посмотрим... Придумал: убийца — профессиональный шантажист, который держит в тисках множество людей, а жертва — человек, который собрался его разоблачить, и тот совершает убийство. Самый низменный мотив, какой только можно вообразить. Этому нет оправдания... Или есть? Что, если?.. Интересно, сумею я найти оправдание для такого убийства?
Что, если все люди, которых он шантажирует, — отъявленные мерзавцы? Люди, которые делают чудовищные вещи, но ухитряются оставаться в рамках закона, так что защититься от них невозможно? И этот человек решил стать благородным шантажистом. Он добывает порочащие сведения обо всех этих людях и принуждает их загладить причиненное зло. Очень многие устраивают свою карьеру за счет того, что знают, где зарыт тот или иной труп. Наш шантажист тоже охотится за такими «трупами», но использует их не для своей выгоды, а для восстановления попранной справедливости. Он — Робин Гуд шантажа. Он находит на негодяев единственную возможную управу. Например, один из них — продажный политик, и наш герой — нет, убийца — нет, герой узнает о нем что-то и заставляет проголосовать нужным образом за определенную меру. Другой — крупный голливудский продюсер, загубивший множество судеб. Ни одна актриса не получает у него роли, не побывав предварительно его любовницей, и наш герой заставляет его дать шанс талантливой девушке без этого условия. Еще один — бесчестный бизнесмен, и герой заставляет его играть по правилам. И когда худший из всех — а кто хуже всех? Священник-лицемер, наверное — нет, это слишком спорная фигура, ее опасно трогать — что за черт! — так вот, когда этот священник ловит героя и готов его разоблачить, герой его убивает. Почему бы и не убить? А самое интересное, что все они появятся в рассказе точно такими, как в жизни. Прекрасные люди, столпы общества, предметы любви, восхищения, уважения. А герой — тяжелый человек, одинокий изгой.
Что за рассказ! Выведи их всех на чистую воду! Выяви подлинную сущность этих наших популярных деятелей! Сорви покровы с общества! Покажи его так, как оно того заслуживает! Докажи, что одинокий волк — не обязательно волк! Что он может быть честным, мужественным, сильным, может стремиться к высокой цели. Докажи это, сделав героем шантажиста и убийцу! Напиши рассказ, где герой — убийца, это получится! Замечательный рассказ! Исполненный глубокого смысла, поскольку...
Генри Дорн сидел неподвижно, сложив руки на коленях, ссутулившись, ничего не видя, ни о чем не думая.
Потом он отодвинул в сторону свой чистый лист и потянул к себе номер Times, раскрытый на странице «Требуются».

@темы: айн рэнд