carpe diem
Пусть они все-таки лежат здесь.
Ни на что не претендуют, просто так я вижу Дом.
истории Дома
Наружность - серое место. Не бесцветное, а просто серое и скучное, тусклое, как мокрый асфальт. Совсем нет ярких красок, и я впервые начал тосковать по Дому из-за них - тех самых, безумных, это цвета шнурков и амулетов на шее у Табаки, его жилеток и тряпок, краски одеял в нашей Четвертой, цвета стен и надписей на стенах. В Доме всё было яркое, горящее, а здесь - тускло. Бесцветно. А я, оказывается, не могу жить в мире без цветов. Я ушел, понял это, я... хочу обратно? Да, черт, хочу, хочу, забери меня обратно в Дом, Табаки, Слепой, кто-нибудь, я не могу здесь больше, я задыхаюсь здесь!..
И вот так я кричу каждый день, осаждая этим криком плотные стены Наружности - из Дома в неё уйти можно, это в руках каждого, а как вернуться из неё в Дом? Бывало так? Я бы спросил у Табаки, у Слепого... если б мог. Боже, если б только я мог! Но все, что я могу сейчас, - долбиться в глухие стены тусклого мира, в надежде, что вдруг когда-нибудь... по дикому выверту судьбы... Дом услышит - и возьмет меня, блудного сына, снова к себе.
Что я хотел отыскать здесь? Не помню. Не нашёл. Здесь ничего нет. Наружность – пустая, в ней только серые стены без всяких надписей - без толку искать лабиринт цветных пятен и странных слов. Его нет. И Русалки нет. И Ночи сказок. И мешочков с травами Седого. И безумных смесей в Кофейнике. И странных историй нашего Шакала. И коридоров, ведущих… к Изнанке? Ничего нет, только я, а кто я здесь? Не Сфинкс. Сфинкс – это Дом. Всё – Дом.
«Прости» - шепчу я, когда не кричу, когда уже задыхаюсь от безумного крика. Сажусь и шепчу тихо сам себе, обращаясь не к кому-то, не ко всем тем, кого я бросил, а к тому, что есть они все и всё. К Дому. Прости. Я боялся тебя. Я думал, ты тянешь свои жадные лапы ко всем нам, ко мне, чтоб схватить и убить. Я видел тебя кровожадным монстром, я боялся тебя, мне казалось, ты не отпустишь меня и сожрешь… меня и нас всех. Я хотел доказать себе, что смогу прожить без тебя. Не смог. И я так больше… не могу.
Потому что Дом – мой дом.
Я шепчу это себе, ночами, днями, я шепчу это серым стенам на окраине города. Здесь больше не Дом. И стена другая – на ней какие-то адреса, телефоны, грязные словечки, но нет тех странных, диких и совершенно невероятных картин, как прежде. Я шепчу это, и слова мои таят в воздухе. Я шепчу… надеясь… как глупо, но… надеясь – а вдруг однажды я увижу здесь Ту Самую стену? И опять затеряюсь в лабиринте её странных дорожек, ведущих далеко.
А вдруг?..
Ночь, когда можно говорить, была еще на заре Дома. Она родилась вместе с тем первым, кто ступил на другую сторону... и не мог молчать об этом. Молчать нужно. Все прочее время. Горькие, сладкие, грустные, веселые, но всегда яркие слова об Изнанке рвутся с языка. И хочется выпустить их на волю, каждому, кто готов слушать, рассказать - а вот я... я видел... я слышал... понимаете? Они понимали. Все. И ждали, все как один, эту волшебную ночь, когда спать нельзя, а говорить - можно.
Говорить вслух о том, что они видели на той стороне. И даже те, кто не мог пока ходить или прыгать, знали - та сторона есть. Она пахнет мхом и мокрым деревом, она полна существ опасных и добрых, она забрасывает каждый раз в новое место, а даже если в старое - там все в новинку. Она злая и ласковая, она страшная и красивая. Она начинается прямо из-под ног, любой коридор ведет к ней - только надо хотеть... и уметь.
Дети Дома приносили с собой с Изнанки запах влажных осенних листьев, теплый аромат земли, сосновые иголки в волосах. Они брали на память запахи, звуки и что-нибудь еще - желудь, камешек, кусочек коры, раковину улитки... Привычка, должно быть, они же знали - все родом с Изнанки живет лишь там, но еще они знали - все это было, было! И облекали все изнаночные чудеса в историях.
А те, кто не мог ходить по своему желанию и давно не был на Изнанке, слушали, затаив дыхание, вести из неё, как те, кто ушел на войну, ловят любые крупицы историй из далекого дома.
Истории... Правдивые. А теперь - Ночь сказок. Сказки. Странные, чудные небылицы без начала и конца - для Курильщика из Четвертой. Он так и говорит: "странные" - непослушным языком, почти уснул, едва слышит, едва замечает, какие взгляды бросают на него состайники. Они-то не засыпают. Они ни за что не уснули бы в Ночь, когда можно говорить... не упустили бы шанс поймать влажный воздух и мокрую землю Леса, коснуться руками… лапами… тонких звенящих листьев, погонять по топким болотам какое-нибудь дикое создание, завыть на луну, уснуть под ворохом игл.
Есть они, дети Дома, которых грызет тоска по Изнанке. Им Наружность с её тусклыми, серыми красками – мука, а сказки с Изнанки – жизнь. Есть Лорд, который чувствует что-то такое в сказках, но не может понять себя. И есть Курильщик – и другие подобные ему, - для которого сказки никогда не станут больше, чем сказками. А надписи на стенах - больше, чем порождением безумной фантазии домовцев. А песни Табаки - потехой спятившего Шакала.
- Какие странные сказки, - говорит Курильщик. Стая смотрит на него. Почти вся стая - смотрит и молчит. А что тут скажешь, как объяснишь... им кажется - сказки и так говорят все, что нужно; но эти сказки каждый слышит по-своему. И они ничего не отвечают Курильщику – только подхватывают упавшую было сеть правдивых историй и плетут её дальше, дальше, дальше…
Ночь, когда можно говорить, не кончается. У неё нет конца.
Серое здание стояло среди других зданий – неказистое и уродливое. Тусклого серого цвета. Другие дома вокруг тоже не были красивы… но в них была жизнь. Хлопками дверей, огнями в окнах, машинами у подъезда – они жили, а серый дом стоял, как мёртвый, как старое надгробие на кладбище. Пустоту, грязь и разруха окружали его.
Никто не любил мертвый дом, хотя все знали, зачем его построили здесь. Приют. Убежище для больных, брошенных детей, которым деться больше некуда. Дом стоял и ждал их; они буду жить в нем, как в тюрьме, в этом странном доме в окружении обычных, нормальных домов. Он не был нормален. Он был тих, сер и мертв.
Дома-соседи как будто сторонились его, не желая даже стоять близко к нему. А люди поглядывали с опаской, с подозрением, с неприятием… не нравился он им. Они не знали, почему, но терпеть его не могли. Пока он был пуст – просто терпеть не могли, потом, когда в стенах этого мрачного дома появились дети, - возненавидели. Прониклись смутным страхом. Казалось им – они живут рядом с чудовищем. Это не дом, это… странный, жуткий зверь, который пожирает детей, навеки отправляя их в свою темную глотку.
Тех детей никто больше не видел. Они входили в серое здание – больные, искалеченные, изломанные… входили – и пропадали навсегда. Никто не видел, как дети покидают серый дом. Никто не видел, как кто-то вообще покидает его. И не зажигались окна в этом доме, не хлопали двери, не звучали голоса и смех. Дом был тих, пуст и мёртв.
… дом ожил. Проснулся, потянулся, как после долгого сна, обвел ещё сонными глазами мир. Жизнь побежала по нему, как кровь по венам, - от первой цветной надписи, что сделал мальчишка на изнанке дома. С другой стороны. Со стороны двора, куда никто, кроме жителей дома, не заглядывал.
Одна за одной, одна за одной – стены опутались надписями и рисунками, и жизнь бежала по ним, вливаясь в дом, переходя на стены коридоров и двери спален, на пол, потолок, на каждую свободную частичку поверхности. Дети серого дома, искалеченные, изломанные, больные дети, которых бросили сюда, как в тюрьму, расцветили свой тусклый мир. И вот уже одна комната не похожа на другую, вот уже цепочка ярких пятен ведет куда-то в темные недра, вот уже в любой угол дома проложен путь.
Дом ожил. Он родился из песен и сказок своих детей. В него вдохнули жизнь мечты и мысли детей… тех детей, которые ворвались в коридоры и комнаты и назвали серый дом своим Домом. Он жил с ними, видел их, слушал их… слушал, как они шепчут друг другу свои маленькие тайны, делятся своими маленькими желаниями, воображают себе мир, в котором хотели бы жить. Изломанные. Брошенные. Одинокие. Дом слушал, слушал, слушал – и однажды подарил своим детям такой мир.
Они любили Дом, и любовь их бежала кровью по венам Дома. Дом расширялся и углублялся – и обнял наконец всех своих детей огромными руками. Они все были в его объятиях. Он брал за руку каждого из них – и вёл туда, где они бегали, прыгали и даже летали, забыв про свои увечья, где они получали всё, что снилось им по ночам, где был тот самый мир-не-для-всех, только-их-мир. Так же, как настоящий Дом – со стороны двора – не был виден чужакам, настоящее нутро Дома открывалось только своим. Тем, кто верит, тем, кто знает. Они могли найти его, просто взглянув под ноги. Просто ступив из коридора на нехоженую лесную тропу.
Дети Дома любили Дом и жили бы тут вечно. Взрослые Дома – случайные, серые, как призраки, - решали против их воли, что им надо уходить. Спустя год, два, три, десять после того, как они попали в Дом, но всех без исключения вышвыривали прочь. Выметали, как мусор. Кто-то из них придумал страшное, мертвое слово «Наружность», а кто-то другой назвал самую сокровенную глубину Дома «Изнанкой». Дети Дома любили Дом – и закрашивали окна черной краской, только бы серая Наружность не просочилась к ним.
Дом любил своих детей. Он дышал с ними в такт, он слышал и знал каждого. И он никогда не бросал тех, кто верил в него. Были разные дети. Все изломанные, брошенные, одинокие, но – разные. Кто-то смеялся над историями-с-Изнанки («Сказки!»), кто-то смотрел на детей Дома – домовцев – с улыбкой снисхождения, как чужие взрослые, кто-то ненавидел и проклинал Дом.
Последних было всё больше. И теперь не дети входили в Дом, а Дом пускал их в себя – чутко слушал, пристально смотрел, долго думал, испытывал… прежде чем открыть ход на Ту Сторону. А тем, кто любил Дом так же сильно, как Дом любил их, тем, кто жизни своей нигде больше не представлял и шептал ночами «Дом, Дом, Дом», как заклятье… тем своим детям Дом давал второй шанс. Второй круг. Вторую жизнь. И снова дышал с ними в такт, снова слушал и знал каждого… кого-то – во второй, третий, сотый раз.
У Дома был Хранитель времени. У Дома был хранитель правды и правдивых историй. У Дома был колдун с холщовыми мешочками-талисманами. У Дома был художник, из самой души которого на бумагу лилась любовь к Дому – и страх перед Наружностью. И все они будут у Дома… даже когда Дом снесут, сровняют с землей. Дух Дома, скользнув прочь из обрушенных стен, отыщет себе другие стены, другие души…
Дом будет жить вечно.
Слепой мальчик шел по Дому бесшумно. Как на мягких звериных лапах по лесной тропе. Трава стелилась у его ног-лап, но никто больше не мог её видеть. Дом говорил с мальчиком. Мальчик слушал, склонив голову, и тихо отвечал - так, что никто другой не мог слышать.
"Бедняга" - говорили воспитатели. Все, кроме Лося. Лось жалел его молча и без всяких слов, но жалость витала вокруг Слепого, её можно было потрогать руками. "Бедненький". "Несчастный". "Как он живет?". "Каково ему - с детства не видеть?"
Слепой всегда был Слепым. Кличка сама по себе возникла - и больше не уходила. Время шло, домовцы приходили и уходили, росли вместе со своими кличками, меняли их... а Слепой всегда был Слепым. Слепой всегда был. Здесь, в Доме. С тех пор, как Лось привез его сюда, он больше не покидал этих стен. Давно-давно были другие стены, другие люди... но ту, другую, жизнь Слепой даже не помнил - не считал жизнью. Всегда был только Дом.
"Бедный мальчик, как он живет без глаз?". Слепому не нужны были глаза, чтоб видеть Дом. Он идет по коридору бесшумно, как на мягких звериных лапах по лесной тропе, и странная тропа цветов и красок стелется перед ним. Он не видит её. Но видеть ему не нужно. Может, порой он не знал, чем живут дети Дома, но чем живет сам Дом - всегда.
Дом говорит с ним не словами. Это похоже на ворох цветных картин - словно бы Дом посылает все свои мысли прямо в слепые глаза Слепого. Слепой видит Дом. Смутные отзвуки чувств, яркие всполохи гнева и радости, пристальный, то добрый, то гневный взгляд. Слепой слышит Дом. Скрип половиц под ногами, хлопки дверей, шорох опавших листьев во дворе, треск лампочки, а еще - смех, голоса, песни, сказки, вопросы, ответы... И над всем этим улыбается Дом. Улыбку Дома Слепой и видит, и слышит, и чувствует сразу.
Слепой почти ни с кем не говорит о Доме. И никогда не говорил. Не мог. Он знает слишком много... да и как облечь Дом в слова? Дом не любил, когда его упрощали словами. Дом не любил, когда его бросали, когда в него не верили, когда нарушали его непреложные Законы. А за то, что Дом не любил, он наказывал.
Кому-то кажется - он мертвый. Кому-то кажется - он живой, но сказочный и прекрасный. Слепой не разубеждает никого, но знает, каков Дом на самом деле. Да, он может быть сказочным и прекрасным, - а может быть и жестоким. Суровым, непреклонным. Даже с теми, кого он любит и считает своими детьми. Кому-то не нравится видеть неволшебную сторону Дома – они пугаются и перестают любить Дом. А Слепой...
Слепой идет бесшумно, как на мягких звериных лапах, чувствует живую пульсацию Дома вокруг - и думает, что любит это место. Плоть от плоти его. С любой из всех возможных сторон. И он будет с Домом... всегда. Слепой не боится Наружности, как другие домовцы, не гонит её от себя разными способами, не вычеркивает из своей жизни. Наружность не существует для Слепого. Нет Наружности в его мире. Только Дом. Только Лес.
Навеки.
Сфинкс гадал, почему Русалка не встретилась ему раньше. Они ведь жили в одном Доме столько лет... Как же он не заметил её? Как не полюбил ещё давным-давно?
Он полюбил Русалку с первого взгляда. Будто невидимая снаружи лампочка загорелась у него в душе и подсказала - вот оно. Да, то самое. Зовут предопределением, судьбой, неизбежностью... Сфинкс в судьбу не верил, но в то, что Русалка его судьба, не верить не выходило.
"Почему я такой дурак?" - риторически вопрошал Сфинкс, и Табаки, весело улыбаясь, уже готов был ответить на этот вопрос.
"Не уходи" - шептала Русалка, низко склоняясь над Сфинксом - когда он спал головой у неё на коленях. Она знала, что он уйдет. Кто ей об этом сказал? Не Сфинкс. Не стая из Четвертой. Она просто знала... как будто родилась с этим знанием.
Каждый день Русалка просила его не уходить. Когда он не слышал и не мог ответить. Она просила его тихим шепотом, мягким звоном колокольчиков в волосах, объятиями тонких рук, самыми простыми и пустячными словами.
"Пожалуйста, не уходи. Останься в Доме. Останься со мной".
Русалка окутывала Сфинкса шатром своих бесконечных волос и вязала узелки - но довольно ли крепкие, чтоб привязать его к себе? К Дому…
"Не уходи" - без слов просила она.
Сфинкс ушел. Не зная, что Русалка - волшебная девушка со звонкими колокольчиками в волосах, нежной улыбкой и теплыми руками - и есть Дом. Дитя Дома, воплощение Дома. Если бы знал - не звал бы Дом жестоким чудовищем.
Сфинкс ушел, не зная этого, а еще не зная, что такая волшебная девушка не может жить в наружном мире. Если бы знал - не ушел бы.
Белые стены давят со всех сторон. Совершенно белые, ни одного цветного пятнышка. Наверное, белый должен успокаивать, очищать душу... чёрта с два! Лорд отдал бы всё, чтоб увидеть сейчас пёстрые, изукрашенные надписями и рисунками стены родного Дома.
Дом. Дом, Дом, Дом. Лорд шепчет, как заклятье, в самые тяжёлые моменты, когда ещё секунда – и натянутая струна в груди лопнет, и крик вырвется наружу, и руки начнут расцарапывать эту мерзкую белизну, и...
Лорд думает о Доме. О четвёртой комнате. О своих состайниках. Без конца трогает вещи-памятки, взятые от каждого из них с собой. Жилетка, ремень, перчатка, ракушка, перо, даже этот несчастный слюнявчик Толстого… Они существуют. Существуют только они. Белые стены, окна с решётками, люди в халатах, таблетки, уколы, голоса – туман, сон. Их нет. Они не могут быть. Нельзя, нельзя, нельзя поверить, что они настоящие. Верить можно только в Дом.
Лорд без конца гладит и трогает вещи-памятки, Вещи Из Дома. Они горят, как звёзды, и греют по ночам. По ночам – хуже всего. Когда душная тьма тянет к нему свои ледяные пальцы. Лорд бежит от неё, трогая пёстрые вещицы, подарки тех, кто любит его, тех, кто помнит его… тех, кто знает его как Лорда. Своё наружное имя он забыл. И зажимал уши руками, чтоб не слышать, если так его звали здесь. В этом ненастоящем месте.
Лорд бежит от него, трогая подарки состайников. Если долго смотреть на них, прижимать их к себе, касаться руками, чудится - они совсем рядом. Все. Туманный Слепец, мрачный Сфинкс, дурной Табаки, невидимый Македонский, злой Чёрный, громкий Лэри, тихий Горбач, беспечный Толстый... Даже по Курильщику Лорд скучал, а уж по всем другим – невыносимо. Их имена он тоже шепчет скороговоркой как заклятье. Назвать, оживить перед глазами... увериться, что они еще существуют. Что есть мир за границей этих белых, белых, до безумия белых стен.
… Дом взял тебя. Пустил в себя. Где бы ты ни был, ты теперь – его часть.
Лорд всё бы отдал сейчас, чтоб снова оказаться там. На Другой Стороне. Месяцы, прожитые в тех странных местах, казались ему самыми лучшими в жизни. «Дом взял меня, – шепчет Лорд, повторяя слова Сфинкса. – Дом пустил меня в себя. Я его часть… я его часть… где бы я ни был…»
Значит, и здесь – тоже? Значит, и здесь Дом тоже с ним, Дом не бросил его, не забыл о нём? Правда, Сфинкс? Я всё ещё Лорд? Всё ещё домовец, как вы? Пожалуйста… пусть будет так… пожалуйста, пусть я…
Вернусь.
Это слово Лорд не произносит даже про себя – боится. Спугнуть, назвав, хотя бы призрачную возможность возвращения. Он не верит. Белые стены, люди в халатах, таблетки, уколы и чужие голоса не дают верить. Он не верит… он может только цепляться за дни, прожитые в Доме, за дни, прожитые на «той стороне», цепляться изо всех сил, чтоб они не поблекли. Не потеряли цвет, как всё в этом бесцветном мире.
Лорд может только задавать Сфинксу тот же вопрос. Надеясь услышать в ответ что-нибудь, кроме «не знаю, никто не пробовал»…
Сфинкс, скажи, а я смогу уходить на «ту сторону» из других мест? Из наружности?
Лорд может только ловить редкие минуты, когда его оставляют в покое. Лежать в душном объятии белых стен, крепко зажмурив глаза, и каким-то невероятным, немыслимым усилием, не зная, как и что делать, не зная и не веря, что это вообще возможно, пытаться. Изо всех сил. Пытаться попасть на «ту сторону». Ведь Сфинкс говорил, что Дом… где бы я ни был… часть его…
У Лорда есть только вещи-памятки и эти попытки. Безуспешные. Отчаянные. Была и вера – в начале, а теперь её нет, даже смутной тени надежды нет. Лорд не верит и не надеется, он только пробует, снова и снова, думает о Доме, снова и снова… И ждёт. Ждёт вопреки всему, и даже себе, что они заберут его отсюда. Дети Дома и Дом. Придут однажды и заберут его из мира белых стен.
Домой.
Мы его придумали. Мы его создали. Но не так, как воображает себе Курильщик. Я почти слышу, как эти подлые мыслишки копошатся у него в голове. «Игра, - думает он, - большая игра, общая на всех, они играют, творят невесть что и верят в сказки. А я не верю»
Курильщик гордится своей неверой в то, во что верят они. Они – это мы. Все, кроме него, такого умного и прозорливого. Мы играем в страшные детские игры, мы слушаем странные сказки, мы в системе нашего Курильщика – чокнутые, со скуки спятившие дети.
Дети, надо же! Со скуки! Я так и вижу эти слова на его довольном лице – по лбу бегут, ярким фломастером написанные. Курильщик не просто думает, что знает о Доме всё. Курильщик гордится, что не один из нас и таковым никогда не будет. Уж он-то взрослый. Он-то умный и разумный. Ему не опуститься до глупых игр и страшилок-пугалок.
Курильщик думает, что Дома как видим его мы – не существует. Это мы его таким придумали. Мы его создали. Со всеми страшилками, скелетами в шкафах, законами, рисунками, исписанными стенами, жуткими историями о Выпуске и так далее, и тому подобное. Курильщик не дурак, что ж, он верно угадал – мы его создали. Дом. Но не так, как кажется ему, Фазану из Четвёртой.
Дом вырос из нас и наполнился нами. Нашим страхом. Нашим желанием жить. Нашим желанием забыть, что мы – калеки. В Доме нет калек, нет и обычных, наружных имён, обычных людей Наружности. Тут мы все Птицы, Крысы, Псы. Тут мы все оборотни, звери, болотные твари, ангелы, драконы и Дом знает кто ещё.
Дом – наш единственный дом, и, конечно, мы его создали, мы его сделали таким. Давно. Я не помню, на каком моём круге. А может, помню, если покопаться как следует в голове… Уж старикашка из Леса помнит всё, за него ручаюсь, а я помню выборочно, по настроению и требованию момента, иначе и спятить недолго.
Мы создали его. Это странное для Курильщика место. Слишком уж оно наше, трудно не заметить. Дом вырос из нас, но есть кое-что, о чём Курильщик не знает, а если бы знал – не поверил бы. Мы делаем Дом, а Дом делает нас. И с каких-то пор Он делает нас больше, чем мы Его. Это Дом делает нас Птицами, Крысами, Псами, оборотнями, болотными тварями… Дом дышит в унисон с нами, иногда – наперекор нам, и уж этого Курильщику никогда не услышать. Он мог бы. Услышать, увидеть, понять. Разглядеть дыхание Дома в рисунках и сказках.
Но Курильщику легче думать – и я, к слову, вовсе не виню его за этого, - что мы создали Дом. Это мы, брошенные дети без дома, сделали Домом серый интернат для калек. Довольно противным голосом он требует объяснить ему правила игры. Я молчу. Можно бы и попытаться, только вот правил игры я и сам не знаю. Мы создали Дом. Но уже много кругов Дом живёт своей жизнью, ведомой разве что одному Слепцу. Только ему Дом шепчет в уши свои тайные желания и странные мысли.
Мы создали Дом, но давно уже Дом создаёт нас и делает с нами, что ему вздумается.
И больше всего, Курильщик, он не любит, когда его пытаются упростить словами.
Ни на что не претендуют, просто так я вижу Дом.
истории Дома
*
Наружность - серое место. Не бесцветное, а просто серое и скучное, тусклое, как мокрый асфальт. Совсем нет ярких красок, и я впервые начал тосковать по Дому из-за них - тех самых, безумных, это цвета шнурков и амулетов на шее у Табаки, его жилеток и тряпок, краски одеял в нашей Четвертой, цвета стен и надписей на стенах. В Доме всё было яркое, горящее, а здесь - тускло. Бесцветно. А я, оказывается, не могу жить в мире без цветов. Я ушел, понял это, я... хочу обратно? Да, черт, хочу, хочу, забери меня обратно в Дом, Табаки, Слепой, кто-нибудь, я не могу здесь больше, я задыхаюсь здесь!..
И вот так я кричу каждый день, осаждая этим криком плотные стены Наружности - из Дома в неё уйти можно, это в руках каждого, а как вернуться из неё в Дом? Бывало так? Я бы спросил у Табаки, у Слепого... если б мог. Боже, если б только я мог! Но все, что я могу сейчас, - долбиться в глухие стены тусклого мира, в надежде, что вдруг когда-нибудь... по дикому выверту судьбы... Дом услышит - и возьмет меня, блудного сына, снова к себе.
Что я хотел отыскать здесь? Не помню. Не нашёл. Здесь ничего нет. Наружность – пустая, в ней только серые стены без всяких надписей - без толку искать лабиринт цветных пятен и странных слов. Его нет. И Русалки нет. И Ночи сказок. И мешочков с травами Седого. И безумных смесей в Кофейнике. И странных историй нашего Шакала. И коридоров, ведущих… к Изнанке? Ничего нет, только я, а кто я здесь? Не Сфинкс. Сфинкс – это Дом. Всё – Дом.
«Прости» - шепчу я, когда не кричу, когда уже задыхаюсь от безумного крика. Сажусь и шепчу тихо сам себе, обращаясь не к кому-то, не ко всем тем, кого я бросил, а к тому, что есть они все и всё. К Дому. Прости. Я боялся тебя. Я думал, ты тянешь свои жадные лапы ко всем нам, ко мне, чтоб схватить и убить. Я видел тебя кровожадным монстром, я боялся тебя, мне казалось, ты не отпустишь меня и сожрешь… меня и нас всех. Я хотел доказать себе, что смогу прожить без тебя. Не смог. И я так больше… не могу.
Потому что Дом – мой дом.
Я шепчу это себе, ночами, днями, я шепчу это серым стенам на окраине города. Здесь больше не Дом. И стена другая – на ней какие-то адреса, телефоны, грязные словечки, но нет тех странных, диких и совершенно невероятных картин, как прежде. Я шепчу это, и слова мои таят в воздухе. Я шепчу… надеясь… как глупо, но… надеясь – а вдруг однажды я увижу здесь Ту Самую стену? И опять затеряюсь в лабиринте её странных дорожек, ведущих далеко.
А вдруг?..
*
Ночь, когда можно говорить, была еще на заре Дома. Она родилась вместе с тем первым, кто ступил на другую сторону... и не мог молчать об этом. Молчать нужно. Все прочее время. Горькие, сладкие, грустные, веселые, но всегда яркие слова об Изнанке рвутся с языка. И хочется выпустить их на волю, каждому, кто готов слушать, рассказать - а вот я... я видел... я слышал... понимаете? Они понимали. Все. И ждали, все как один, эту волшебную ночь, когда спать нельзя, а говорить - можно.
Говорить вслух о том, что они видели на той стороне. И даже те, кто не мог пока ходить или прыгать, знали - та сторона есть. Она пахнет мхом и мокрым деревом, она полна существ опасных и добрых, она забрасывает каждый раз в новое место, а даже если в старое - там все в новинку. Она злая и ласковая, она страшная и красивая. Она начинается прямо из-под ног, любой коридор ведет к ней - только надо хотеть... и уметь.
Дети Дома приносили с собой с Изнанки запах влажных осенних листьев, теплый аромат земли, сосновые иголки в волосах. Они брали на память запахи, звуки и что-нибудь еще - желудь, камешек, кусочек коры, раковину улитки... Привычка, должно быть, они же знали - все родом с Изнанки живет лишь там, но еще они знали - все это было, было! И облекали все изнаночные чудеса в историях.
А те, кто не мог ходить по своему желанию и давно не был на Изнанке, слушали, затаив дыхание, вести из неё, как те, кто ушел на войну, ловят любые крупицы историй из далекого дома.
Истории... Правдивые. А теперь - Ночь сказок. Сказки. Странные, чудные небылицы без начала и конца - для Курильщика из Четвертой. Он так и говорит: "странные" - непослушным языком, почти уснул, едва слышит, едва замечает, какие взгляды бросают на него состайники. Они-то не засыпают. Они ни за что не уснули бы в Ночь, когда можно говорить... не упустили бы шанс поймать влажный воздух и мокрую землю Леса, коснуться руками… лапами… тонких звенящих листьев, погонять по топким болотам какое-нибудь дикое создание, завыть на луну, уснуть под ворохом игл.
Есть они, дети Дома, которых грызет тоска по Изнанке. Им Наружность с её тусклыми, серыми красками – мука, а сказки с Изнанки – жизнь. Есть Лорд, который чувствует что-то такое в сказках, но не может понять себя. И есть Курильщик – и другие подобные ему, - для которого сказки никогда не станут больше, чем сказками. А надписи на стенах - больше, чем порождением безумной фантазии домовцев. А песни Табаки - потехой спятившего Шакала.
- Какие странные сказки, - говорит Курильщик. Стая смотрит на него. Почти вся стая - смотрит и молчит. А что тут скажешь, как объяснишь... им кажется - сказки и так говорят все, что нужно; но эти сказки каждый слышит по-своему. И они ничего не отвечают Курильщику – только подхватывают упавшую было сеть правдивых историй и плетут её дальше, дальше, дальше…
Ночь, когда можно говорить, не кончается. У неё нет конца.
*
Серое здание стояло среди других зданий – неказистое и уродливое. Тусклого серого цвета. Другие дома вокруг тоже не были красивы… но в них была жизнь. Хлопками дверей, огнями в окнах, машинами у подъезда – они жили, а серый дом стоял, как мёртвый, как старое надгробие на кладбище. Пустоту, грязь и разруха окружали его.
Никто не любил мертвый дом, хотя все знали, зачем его построили здесь. Приют. Убежище для больных, брошенных детей, которым деться больше некуда. Дом стоял и ждал их; они буду жить в нем, как в тюрьме, в этом странном доме в окружении обычных, нормальных домов. Он не был нормален. Он был тих, сер и мертв.
Дома-соседи как будто сторонились его, не желая даже стоять близко к нему. А люди поглядывали с опаской, с подозрением, с неприятием… не нравился он им. Они не знали, почему, но терпеть его не могли. Пока он был пуст – просто терпеть не могли, потом, когда в стенах этого мрачного дома появились дети, - возненавидели. Прониклись смутным страхом. Казалось им – они живут рядом с чудовищем. Это не дом, это… странный, жуткий зверь, который пожирает детей, навеки отправляя их в свою темную глотку.
Тех детей никто больше не видел. Они входили в серое здание – больные, искалеченные, изломанные… входили – и пропадали навсегда. Никто не видел, как дети покидают серый дом. Никто не видел, как кто-то вообще покидает его. И не зажигались окна в этом доме, не хлопали двери, не звучали голоса и смех. Дом был тих, пуст и мёртв.
… дом ожил. Проснулся, потянулся, как после долгого сна, обвел ещё сонными глазами мир. Жизнь побежала по нему, как кровь по венам, - от первой цветной надписи, что сделал мальчишка на изнанке дома. С другой стороны. Со стороны двора, куда никто, кроме жителей дома, не заглядывал.
Одна за одной, одна за одной – стены опутались надписями и рисунками, и жизнь бежала по ним, вливаясь в дом, переходя на стены коридоров и двери спален, на пол, потолок, на каждую свободную частичку поверхности. Дети серого дома, искалеченные, изломанные, больные дети, которых бросили сюда, как в тюрьму, расцветили свой тусклый мир. И вот уже одна комната не похожа на другую, вот уже цепочка ярких пятен ведет куда-то в темные недра, вот уже в любой угол дома проложен путь.
Дом ожил. Он родился из песен и сказок своих детей. В него вдохнули жизнь мечты и мысли детей… тех детей, которые ворвались в коридоры и комнаты и назвали серый дом своим Домом. Он жил с ними, видел их, слушал их… слушал, как они шепчут друг другу свои маленькие тайны, делятся своими маленькими желаниями, воображают себе мир, в котором хотели бы жить. Изломанные. Брошенные. Одинокие. Дом слушал, слушал, слушал – и однажды подарил своим детям такой мир.
Они любили Дом, и любовь их бежала кровью по венам Дома. Дом расширялся и углублялся – и обнял наконец всех своих детей огромными руками. Они все были в его объятиях. Он брал за руку каждого из них – и вёл туда, где они бегали, прыгали и даже летали, забыв про свои увечья, где они получали всё, что снилось им по ночам, где был тот самый мир-не-для-всех, только-их-мир. Так же, как настоящий Дом – со стороны двора – не был виден чужакам, настоящее нутро Дома открывалось только своим. Тем, кто верит, тем, кто знает. Они могли найти его, просто взглянув под ноги. Просто ступив из коридора на нехоженую лесную тропу.
Дети Дома любили Дом и жили бы тут вечно. Взрослые Дома – случайные, серые, как призраки, - решали против их воли, что им надо уходить. Спустя год, два, три, десять после того, как они попали в Дом, но всех без исключения вышвыривали прочь. Выметали, как мусор. Кто-то из них придумал страшное, мертвое слово «Наружность», а кто-то другой назвал самую сокровенную глубину Дома «Изнанкой». Дети Дома любили Дом – и закрашивали окна черной краской, только бы серая Наружность не просочилась к ним.
Дом любил своих детей. Он дышал с ними в такт, он слышал и знал каждого. И он никогда не бросал тех, кто верил в него. Были разные дети. Все изломанные, брошенные, одинокие, но – разные. Кто-то смеялся над историями-с-Изнанки («Сказки!»), кто-то смотрел на детей Дома – домовцев – с улыбкой снисхождения, как чужие взрослые, кто-то ненавидел и проклинал Дом.
Последних было всё больше. И теперь не дети входили в Дом, а Дом пускал их в себя – чутко слушал, пристально смотрел, долго думал, испытывал… прежде чем открыть ход на Ту Сторону. А тем, кто любил Дом так же сильно, как Дом любил их, тем, кто жизни своей нигде больше не представлял и шептал ночами «Дом, Дом, Дом», как заклятье… тем своим детям Дом давал второй шанс. Второй круг. Вторую жизнь. И снова дышал с ними в такт, снова слушал и знал каждого… кого-то – во второй, третий, сотый раз.
У Дома был Хранитель времени. У Дома был хранитель правды и правдивых историй. У Дома был колдун с холщовыми мешочками-талисманами. У Дома был художник, из самой души которого на бумагу лилась любовь к Дому – и страх перед Наружностью. И все они будут у Дома… даже когда Дом снесут, сровняют с землей. Дух Дома, скользнув прочь из обрушенных стен, отыщет себе другие стены, другие души…
Дом будет жить вечно.
*
Слепой мальчик шел по Дому бесшумно. Как на мягких звериных лапах по лесной тропе. Трава стелилась у его ног-лап, но никто больше не мог её видеть. Дом говорил с мальчиком. Мальчик слушал, склонив голову, и тихо отвечал - так, что никто другой не мог слышать.
"Бедняга" - говорили воспитатели. Все, кроме Лося. Лось жалел его молча и без всяких слов, но жалость витала вокруг Слепого, её можно было потрогать руками. "Бедненький". "Несчастный". "Как он живет?". "Каково ему - с детства не видеть?"
Слепой всегда был Слепым. Кличка сама по себе возникла - и больше не уходила. Время шло, домовцы приходили и уходили, росли вместе со своими кличками, меняли их... а Слепой всегда был Слепым. Слепой всегда был. Здесь, в Доме. С тех пор, как Лось привез его сюда, он больше не покидал этих стен. Давно-давно были другие стены, другие люди... но ту, другую, жизнь Слепой даже не помнил - не считал жизнью. Всегда был только Дом.
"Бедный мальчик, как он живет без глаз?". Слепому не нужны были глаза, чтоб видеть Дом. Он идет по коридору бесшумно, как на мягких звериных лапах по лесной тропе, и странная тропа цветов и красок стелется перед ним. Он не видит её. Но видеть ему не нужно. Может, порой он не знал, чем живут дети Дома, но чем живет сам Дом - всегда.
Дом говорит с ним не словами. Это похоже на ворох цветных картин - словно бы Дом посылает все свои мысли прямо в слепые глаза Слепого. Слепой видит Дом. Смутные отзвуки чувств, яркие всполохи гнева и радости, пристальный, то добрый, то гневный взгляд. Слепой слышит Дом. Скрип половиц под ногами, хлопки дверей, шорох опавших листьев во дворе, треск лампочки, а еще - смех, голоса, песни, сказки, вопросы, ответы... И над всем этим улыбается Дом. Улыбку Дома Слепой и видит, и слышит, и чувствует сразу.
Слепой почти ни с кем не говорит о Доме. И никогда не говорил. Не мог. Он знает слишком много... да и как облечь Дом в слова? Дом не любил, когда его упрощали словами. Дом не любил, когда его бросали, когда в него не верили, когда нарушали его непреложные Законы. А за то, что Дом не любил, он наказывал.
Кому-то кажется - он мертвый. Кому-то кажется - он живой, но сказочный и прекрасный. Слепой не разубеждает никого, но знает, каков Дом на самом деле. Да, он может быть сказочным и прекрасным, - а может быть и жестоким. Суровым, непреклонным. Даже с теми, кого он любит и считает своими детьми. Кому-то не нравится видеть неволшебную сторону Дома – они пугаются и перестают любить Дом. А Слепой...
Слепой идет бесшумно, как на мягких звериных лапах, чувствует живую пульсацию Дома вокруг - и думает, что любит это место. Плоть от плоти его. С любой из всех возможных сторон. И он будет с Домом... всегда. Слепой не боится Наружности, как другие домовцы, не гонит её от себя разными способами, не вычеркивает из своей жизни. Наружность не существует для Слепого. Нет Наружности в его мире. Только Дом. Только Лес.
Навеки.
*
Сфинкс гадал, почему Русалка не встретилась ему раньше. Они ведь жили в одном Доме столько лет... Как же он не заметил её? Как не полюбил ещё давным-давно?
Он полюбил Русалку с первого взгляда. Будто невидимая снаружи лампочка загорелась у него в душе и подсказала - вот оно. Да, то самое. Зовут предопределением, судьбой, неизбежностью... Сфинкс в судьбу не верил, но в то, что Русалка его судьба, не верить не выходило.
"Почему я такой дурак?" - риторически вопрошал Сфинкс, и Табаки, весело улыбаясь, уже готов был ответить на этот вопрос.
"Не уходи" - шептала Русалка, низко склоняясь над Сфинксом - когда он спал головой у неё на коленях. Она знала, что он уйдет. Кто ей об этом сказал? Не Сфинкс. Не стая из Четвертой. Она просто знала... как будто родилась с этим знанием.
Каждый день Русалка просила его не уходить. Когда он не слышал и не мог ответить. Она просила его тихим шепотом, мягким звоном колокольчиков в волосах, объятиями тонких рук, самыми простыми и пустячными словами.
"Пожалуйста, не уходи. Останься в Доме. Останься со мной".
Русалка окутывала Сфинкса шатром своих бесконечных волос и вязала узелки - но довольно ли крепкие, чтоб привязать его к себе? К Дому…
"Не уходи" - без слов просила она.
Сфинкс ушел. Не зная, что Русалка - волшебная девушка со звонкими колокольчиками в волосах, нежной улыбкой и теплыми руками - и есть Дом. Дитя Дома, воплощение Дома. Если бы знал - не звал бы Дом жестоким чудовищем.
Сфинкс ушел, не зная этого, а еще не зная, что такая волшебная девушка не может жить в наружном мире. Если бы знал - не ушел бы.
*
Белые стены давят со всех сторон. Совершенно белые, ни одного цветного пятнышка. Наверное, белый должен успокаивать, очищать душу... чёрта с два! Лорд отдал бы всё, чтоб увидеть сейчас пёстрые, изукрашенные надписями и рисунками стены родного Дома.
Дом. Дом, Дом, Дом. Лорд шепчет, как заклятье, в самые тяжёлые моменты, когда ещё секунда – и натянутая струна в груди лопнет, и крик вырвется наружу, и руки начнут расцарапывать эту мерзкую белизну, и...
Лорд думает о Доме. О четвёртой комнате. О своих состайниках. Без конца трогает вещи-памятки, взятые от каждого из них с собой. Жилетка, ремень, перчатка, ракушка, перо, даже этот несчастный слюнявчик Толстого… Они существуют. Существуют только они. Белые стены, окна с решётками, люди в халатах, таблетки, уколы, голоса – туман, сон. Их нет. Они не могут быть. Нельзя, нельзя, нельзя поверить, что они настоящие. Верить можно только в Дом.
Лорд без конца гладит и трогает вещи-памятки, Вещи Из Дома. Они горят, как звёзды, и греют по ночам. По ночам – хуже всего. Когда душная тьма тянет к нему свои ледяные пальцы. Лорд бежит от неё, трогая пёстрые вещицы, подарки тех, кто любит его, тех, кто помнит его… тех, кто знает его как Лорда. Своё наружное имя он забыл. И зажимал уши руками, чтоб не слышать, если так его звали здесь. В этом ненастоящем месте.
Лорд бежит от него, трогая подарки состайников. Если долго смотреть на них, прижимать их к себе, касаться руками, чудится - они совсем рядом. Все. Туманный Слепец, мрачный Сфинкс, дурной Табаки, невидимый Македонский, злой Чёрный, громкий Лэри, тихий Горбач, беспечный Толстый... Даже по Курильщику Лорд скучал, а уж по всем другим – невыносимо. Их имена он тоже шепчет скороговоркой как заклятье. Назвать, оживить перед глазами... увериться, что они еще существуют. Что есть мир за границей этих белых, белых, до безумия белых стен.
… Дом взял тебя. Пустил в себя. Где бы ты ни был, ты теперь – его часть.
Лорд всё бы отдал сейчас, чтоб снова оказаться там. На Другой Стороне. Месяцы, прожитые в тех странных местах, казались ему самыми лучшими в жизни. «Дом взял меня, – шепчет Лорд, повторяя слова Сфинкса. – Дом пустил меня в себя. Я его часть… я его часть… где бы я ни был…»
Значит, и здесь – тоже? Значит, и здесь Дом тоже с ним, Дом не бросил его, не забыл о нём? Правда, Сфинкс? Я всё ещё Лорд? Всё ещё домовец, как вы? Пожалуйста… пусть будет так… пожалуйста, пусть я…
Вернусь.
Это слово Лорд не произносит даже про себя – боится. Спугнуть, назвав, хотя бы призрачную возможность возвращения. Он не верит. Белые стены, люди в халатах, таблетки, уколы и чужие голоса не дают верить. Он не верит… он может только цепляться за дни, прожитые в Доме, за дни, прожитые на «той стороне», цепляться изо всех сил, чтоб они не поблекли. Не потеряли цвет, как всё в этом бесцветном мире.
Лорд может только задавать Сфинксу тот же вопрос. Надеясь услышать в ответ что-нибудь, кроме «не знаю, никто не пробовал»…
Сфинкс, скажи, а я смогу уходить на «ту сторону» из других мест? Из наружности?
Лорд может только ловить редкие минуты, когда его оставляют в покое. Лежать в душном объятии белых стен, крепко зажмурив глаза, и каким-то невероятным, немыслимым усилием, не зная, как и что делать, не зная и не веря, что это вообще возможно, пытаться. Изо всех сил. Пытаться попасть на «ту сторону». Ведь Сфинкс говорил, что Дом… где бы я ни был… часть его…
У Лорда есть только вещи-памятки и эти попытки. Безуспешные. Отчаянные. Была и вера – в начале, а теперь её нет, даже смутной тени надежды нет. Лорд не верит и не надеется, он только пробует, снова и снова, думает о Доме, снова и снова… И ждёт. Ждёт вопреки всему, и даже себе, что они заберут его отсюда. Дети Дома и Дом. Придут однажды и заберут его из мира белых стен.
Домой.
*
Мы его придумали. Мы его создали. Но не так, как воображает себе Курильщик. Я почти слышу, как эти подлые мыслишки копошатся у него в голове. «Игра, - думает он, - большая игра, общая на всех, они играют, творят невесть что и верят в сказки. А я не верю»
Курильщик гордится своей неверой в то, во что верят они. Они – это мы. Все, кроме него, такого умного и прозорливого. Мы играем в страшные детские игры, мы слушаем странные сказки, мы в системе нашего Курильщика – чокнутые, со скуки спятившие дети.
Дети, надо же! Со скуки! Я так и вижу эти слова на его довольном лице – по лбу бегут, ярким фломастером написанные. Курильщик не просто думает, что знает о Доме всё. Курильщик гордится, что не один из нас и таковым никогда не будет. Уж он-то взрослый. Он-то умный и разумный. Ему не опуститься до глупых игр и страшилок-пугалок.
Курильщик думает, что Дома как видим его мы – не существует. Это мы его таким придумали. Мы его создали. Со всеми страшилками, скелетами в шкафах, законами, рисунками, исписанными стенами, жуткими историями о Выпуске и так далее, и тому подобное. Курильщик не дурак, что ж, он верно угадал – мы его создали. Дом. Но не так, как кажется ему, Фазану из Четвёртой.
Дом вырос из нас и наполнился нами. Нашим страхом. Нашим желанием жить. Нашим желанием забыть, что мы – калеки. В Доме нет калек, нет и обычных, наружных имён, обычных людей Наружности. Тут мы все Птицы, Крысы, Псы. Тут мы все оборотни, звери, болотные твари, ангелы, драконы и Дом знает кто ещё.
Дом – наш единственный дом, и, конечно, мы его создали, мы его сделали таким. Давно. Я не помню, на каком моём круге. А может, помню, если покопаться как следует в голове… Уж старикашка из Леса помнит всё, за него ручаюсь, а я помню выборочно, по настроению и требованию момента, иначе и спятить недолго.
Мы создали его. Это странное для Курильщика место. Слишком уж оно наше, трудно не заметить. Дом вырос из нас, но есть кое-что, о чём Курильщик не знает, а если бы знал – не поверил бы. Мы делаем Дом, а Дом делает нас. И с каких-то пор Он делает нас больше, чем мы Его. Это Дом делает нас Птицами, Крысами, Псами, оборотнями, болотными тварями… Дом дышит в унисон с нами, иногда – наперекор нам, и уж этого Курильщику никогда не услышать. Он мог бы. Услышать, увидеть, понять. Разглядеть дыхание Дома в рисунках и сказках.
Но Курильщику легче думать – и я, к слову, вовсе не виню его за этого, - что мы создали Дом. Это мы, брошенные дети без дома, сделали Домом серый интернат для калек. Довольно противным голосом он требует объяснить ему правила игры. Я молчу. Можно бы и попытаться, только вот правил игры я и сам не знаю. Мы создали Дом. Но уже много кругов Дом живёт своей жизнью, ведомой разве что одному Слепцу. Только ему Дом шепчет в уши свои тайные желания и странные мысли.
Мы создали Дом, но давно уже Дом создаёт нас и делает с нами, что ему вздумается.
И больше всего, Курильщик, он не любит, когда его пытаются упростить словами.
@темы: творчество, дом