carpe diem
Однажды Ренья сказал мне, чтобы я бросала фанфики и писала наконец серьёзные рассказы. Я люблю фанфики, люблю и бессюжетные, рождённые настроением зарисовки, но в самом деле — у меня в голове столько идей, столько мыслей, которые хотелось бы выразить словами, больших и важных. Я всё тянула, боялась, что не смогу их написать как следует, а потом напал творческий кризис, и тексты, особенно свои, не фандомные, шли с большим трудом. Крым вытащил меня из глухой пустоты не-творчества — море, тишина, только я и слова, только я и образы... И первый рассказ из тех, придуманных давным-давно, всё-таки получился.
Это должно было быть нечто в духе Брэдбери, и я не знаю, насколько оно получилось таким, как хорошо прочитывается идея, чувствуется ли атмосфера. Но тот образ, что возник передо мной в Абхазии в прошлом году — дорога к морю между двумя рядами домов, человек, идущий по ней, одновременно счастливый и несчастный — воплотила как смогла.
В любом случае, даже если первый (после большого перерыва) блин комом, я бесконечно рада всё равно. Ведь я снова пишу, снова делаю словами историю, слова опять мне послушны, и это... самое лучшее, что случилось со мной за лето.
Ким шёл осторожно и тихо, чтобы не разбудить ночь. Ночь спала, обернувшись сумрачным одеялом; спали дома по обе стороны дороги, и даже в тех окнах, за которыми люди засиделись допоздна, тёплые огни гасли один за другим. Тишина опустилась на город — ночная тишина, где звучать можно лишь сверчкам в густой траве да ветру в листьях. Ким не хотел вторгаться в ночь со стуком своих шагов, потому ступал медленно и бесшумно. Он шёл вперёд, до конца дороги, до самого края города, откуда блестела и сияла ему, Киму, лунная дорожка на воде. Он шёл и дышал чистым, сладко пахнущим воздухом.
Камни, остывшие после жаркого дня, лежали в темноте едва различимыми силуэтами. Но Ким мог бы пройти по пляжу, не открывая глаз, — давно были ему знакомы и камни, и горстки подсохших водорослей, и все неровности земли. Он шагнул на пляж, едва не срываясь бегом, и всё-таки не утерпел, сорвался, спеша поскорее оказаться у воды; ему ужасно хотелось увидеть море.
Волны с уютным шорохом накатывались на берег. В пронзительной тишине слышно было, как лопаются пузырьки пены на камнях. Ким сел на самый большой камень и, опустив ноги в прохладную воду, запрокинув голову, стал наблюдать за танцем звёзд. Может, так казалось в темноте, может, обманывало зрение, но звёзды двигались — плавно, никуда не торопясь, поблёскивая серебристыми краями. Смотреть можно было бесконечно. И Ким смотрел, смотрел, смотрел...
А утром, взяв кисточку и краски, он попробует перенести этот неспешный, неземной танец на холст.
— С добрым утром! Как спалось, Кимрен? — окликнула его пожилая соседка. Вот уже много лет она оказывалась на своём крыльце в тот момент, когда Ким, потягиваясь сонно, выходил на своё. Впрочем, он знал, конечно, что миссис Даррел просто не любит залёживаться в постели подолгу и встаёт раньше всех в городе.
— Ну, если «спалось» длиной в четыре часа считается, то прекрасно! — широко улыбнулся Ким. И улыбка соседки приугасла на этих словах. Миссис Даррел только хмыкнула себе под нос и ничего не стала спрашивать… все и так знали, куда по ночам ходит этот странный мальчишка Ким.
— Мередит, дорогая, вы, я погляжу, снова поёте в самую рань, как звонкая пташка!
Мистер Джонкес распахнул свою дверь настежь — а иначе он и не умел, всегда обозначая себя широкими жестами, грохотом, звоном и раскатистым басом. Ему, как и пташке миссис Даррел, было всего-навсего шестьдесят восемь лет; они, с юности добрые друзья, ничуть не стеснялись называть друг друга забавными прозвищами. Весёлая болтовня с утра пораньше была их излюбленным ритуалом.
Открывались, поскрипывая на петлях, двери, скворчал завтрак на сковородках, звучным лаем собаки просились гулять. Как обычно, самыми первыми высыпали на улицу дети — как россыпь разноцветных шариков из коробок; они смеялись, рассаживались на ветках деревьев вдоль дороги, возились в пыли, поднятой их же ногами. Солнце щедро обливало детей золотом и светом. Чуть позже к ним вышли взрослые — не играть, конечно, а по важным взрослым делам: кто-то развешивал свежие, вкусно пахнущие простыни на верёвках, кто-то стучал молотком, кто-то срывал яблоки и сливы с гибких веток.
Ким сел рисовать в саду — не своём, правда, а другой соседки, Тины. Его собственный сад давным-давно зарос сорными травами — руки никак не доходили привести в порядок, — а вот Тина выращивала овощи и ягоды на ровных грядках, и скамейки в тени деревьев у неё так же имелись. Тина целыми днями возилась в саду, и Ким порой рисовал её тонкую фигурку с лейкой в одной руке и граблями в другой.
Сегодня, впрочем, на холсте шумело море, переливалось лунным светом, подползало пенистыми барашками к берегу. Тина прошла мимо мольберта, с любопытством заглядывая Киму через плечо, но, увидев почти готовую картину, слегка озадаченно склонила голову к плечу. Море? Что же красивого в море? Зачем ты рисуешь его? Именно об этом она хотела спросить, но вежливо смолчала и снова занялась своими делами.
Прошёл возле Тининой калитки Инвар, отдал Киму шутливую честь. Его лицо почти не изменилось при взгляде на рисунок, лишь выразило снисходительное недоумение — опять, мол, холсты портишь глупыми картинками... надо же — море рисовать... Ким крикнул в ответ: «Эгей!», махнул рукой и вернулся к палитре с красками, пытаясь не замечать... ну, хотя бы делать вид, что ничего не заметил.
В конце концов, он давно привык к удивлённым взглядам и даже насмешкам, к тому, что все знают, куда он ходит каждый день, что любит рисовать больше всего на свете... а чего же ещё ожидать в таком маленьком городе?
Они не понимали, но разве Киму нужно их понимание? Пускай только улыбаются ему, и приходят смотреть на его картины — другие картины, и позируют для портретов, и зовут в гости на чашку чая; пускай миссис Даррел ждёт его на своём крыльце каждое утро и называет, одна из всех, полным именем, Тина оставляет на минутку свой огородик, чтобы присесть рядом и поболтать, а Инвар оказывает несерьёзные почести, прислоняя ребро ладони к виску, кланяясь в пояс и ещё по-всякому дурачась.
Пускай всё будет так — всегда.
— Добрый вечер, Кимрен.
На пороге стоял мистер Борджес, «маленький мэр маленького города», как с улыбкой он окрестил сам себя. И правда маленький, пухлый, всегда весёлый человечек, с лохматыми волосами и нелюбовью к любого рода официальности. «Ну что вы, не надо мистеров, зовите меня просто Фред!».
Но тот, кто наведался к Киму — явно не просто в гости и не заказать портрет своей красавицы-дочки, — Фредом не был. И то, что он назвал Кима полным именем, отнюдь не внушало добрых мыслей.
— Конечно... проходите, Фред.
Ничего же не случилось, верно? В их тихом, спокойном городке уже давным-давно не случалось ничего серьёзного — так, мелкие неурядицы, споры между соседями по пустякам; для решения этих вопросов не нужно было участие мэра. Но вот он пришёл к Киму, смотрит странным взглядом, как будто растерянным, и не спешит садиться в кресло.
Ничего же не случилось...
— Не будем тянуть кота за хвост, — резко, словно набравшись храбрости наконец, выпалил мистер Борджес. — Я пришёл к тебе не просто поболтать, Кимрен. Мне надо... серьёзно поговорить с тобой... об этом.
Слова давались ему кое-как, и вместо пояснений к последнему из них он просто мотнул головой в угол комнаты. Там стоял мольберт, и с него чуть подсохшей краской — синей, тёмно-серой, серебристой — поблёскивало море.
Холодом окутало Кима изнутри; липкий комок встал поперёк горла, и на миг даже сбилось дыхание. Поговорить... Что ж, будем честны перед собой, да, Ким? Ты ведь знал, что однажды кто-нибудь постучит в твою дверь, чтобы поговорить «об этом»; дрожащие от неловкости улыбки, смущённый румянец на щеках, попытки замять неудобную тему, недоверчивые взгляды... всё шло к этому, Ким.
И всё-таки он оттягивал до последнего.
— Я слушаю вас, мистер Борджес. Что-то случилось? Я могу вам чем-то помочь?
— Послушай... мы все обеспокоены... я хочу сказать, нам кажется странным...
Мэр сбился на полуфразе, а потом тряхнул головой и прямо спросил:
— Ты ходишь к морю, да?
— Да, — кивнул Ким.
Он ходит к морю. Единственный из всех жителей города. И все знают об этом. Ким не хотел признаваться себе, что с некоторых пор — с тех самых, когда впервые заметил недоумённый взгляд Тины, увидел непонимание на лице Инвара — стал смотреть на море только по ночам. Он любил его под лучами жаркого солнца: слепящие искорки скачут по гребням волн, вода прозрачная, и видно даже, как по мшистым камням на глубине ползают рачки и скользят рыбки; море было прекрасно днём, ещё чудеснее — на закате, и в сумерках, и сразу после румяного рассвета. Но слишком мучительно оказалось идти по дороге, на виду у всех, и ловить на себе взгляды... о, конечно, жители города, друзья, соседи и знакомые Кима, не говорили ничего, не осуждали, не спрашивали, но их глаза говорили без слов.
То же самое видел сейчас Ким в глазах мистера Борджеса.
— Понимаешь, Ким... — мэр по-прежнему с трудом подбирал слова и так и мялся на пороге. — Я вовсе не хочу сказать, что ты делаешь что-то плохое. Все любят тебя, я, например, ещё мальчишкой пятилетним тебя помню, и маму твою, пока она не умерла — мы с ней, знаешь, были хорошими друзьями в юности... Я хочу сказать, Ким, что мы — я, твои друзья, весь город — немного встревожены тем, что ты делаешь. Мы беспокоимся о тебе.
И в первый раз за двадцать лет своей жизни Киму захотелось ударить человека. А если не ударить — то броситься к нему, схватить за воротник рубахи, встряхнуть как следует и сказать...
— Что же плохого вы увидели в этом, мистер Борджес? — сказал Ким. Пока ещё спокойно. — Что же вас и весь город беспокоит в том, что я хожу смотреть на море?
Мистер Борджес совсем растерялся.
— Ничего такого, нет, не пойми неправильно, Кимрен, — зачастил он, волнуясь, — и мы ни в чём тебя не обвиняем, конечно, и всё же...
— Что — всё же? Разве я навредил кому-нибудь? Разве стал хуже рисовать? Вы, кажется, вполне довольны моими картинами, мистер Борджес? Я приношу пользу нашему городу, как и любой другой житель, верно?
Мэр молчал, кивая, как игрушка-неваляшка — да, разумеется, да, верно, и всё-таки...
Несколько минут прошло в тяжёлой, мрачной тишине. А потом мистер Борджес развёл руками, словно смиряясь с неприятным своим долгом сообщить плохую весть, и сказал как-то сочувственно, снисходительно:
— Просто никто не делает так, Кимрен. Никто не ходит смотреть на море — только ты.
И Ким почувствовал, как все слова — злые, яростные слова, которые он мог бы сказать мэру — уходят из него, исчезают бесследно. Одна лишь гулкая пустота осталась внутри, потому что... да, именно в этом было дело, именно в этом была истинная причина взглядов исподлобья, натужных улыбок и перешёптываний за спиной. Не в том дело, конечно, что жители города беспокоятся за Кима. Просто никто из них не ходит смотреть на море, а он, Ким, ходит. Вот и всё. И не о чем больше говорить, не так ли, мистер Борджес?
Мэр продолжал, и с каждым словом его голос поразительно менялся: меньше робости и больше твёрдости появлялось в нём.
— Не кажется ли тебе, что ты ведёшь себя... странно, Ким? Сколько уж лет наш город стоит на берегу моря, и не припомню хоть одного такого чудака, который ходил бы на пляж каждый день, чтобы полюбоваться морем. Да что же, позволь, ты нашёл в этом море? Всего лишь вода. Много воды, камни, водоросли, и больше ничего. Никому оно не кажется красивым, или интересным, или заслуживающим хоть капли внимания... кроме тебя.
Он замолчал, как будто ожидая ответа: вдруг Ким, неразумный юнец, сию секунду прозреет, исполнится раскаяния за столь глупое поведение, улыбнётся и пообещает никогда больше так не поступать. Не делать то, чего не делают другие.
Но Ким стоял молча, отвернувшись к окну.
— Хм, что ж... я просто хотел сказать тебе, что мы обеспокоены. Все мы. Ты не мальчик, Кимрен, — да что там, даже пятилетние малыши не ведут себя так... Не кажется ли тебе, что пора взрослеть? Подумай над моими словами, прошу тебя.
Добавить было нечего. Мистер Борджес неловко повернулся, взялся за ручку двери и, уже переступая порог, повторил жёстко и холодно:
— Подумай над моими словами, Ким.
От этой фразы, когда дверь за мэром закрылась, повеяло угрозой — невысказанной, но тем не менее ясной. Подумай хорошенько над моими словами, Ким, и сделай правильный выбор, иначе...
Ким вышел на крыльцо, потягиваясь и жмуря глаза от слепящего света, и глянул на миссис Даррел; она, конечно, уже была на своём обычном посту.
— Доброе утро, миссис Даррел, как спалось?
Она не ответила. Даже не посмотрела в сторону соседского дома, сделав вид — не слишком удачно, — что увлечена вязанием кружевной салфетки и не услышала Кима. Её рассеянный взгляд был устремлён куда-то вдаль, над окрестными крышами. Мистер Джонкес, распахнувший окно и уже собиравшийся отпустить насмешку в адрес «ранней пташки Мередит», замер на полуслове, видимо, передумал и поскорее задёрнул штору.
Ким тоже поспешил укрыться в доме. Что ж, сразу можно было догадаться — миссис Даррел не просто так отступила, впервые за много лет, от привычного ритуала.
С добрым утром! Как спалось, Кимрен?
Судя по всему, больше он этого не услышит?
Открывались, поскрипывая на петлях, двери, скворчал завтрак на сковородках, звучным лаем собаки просились гулять. Высыпали на улицу дети, подняли облака белёсой пыли, запустили в небо первые бумажные самолётики, а по земле — первые машины и поезда. Захлопотали взрослые, развешивая бельё, прибивая доски, шумно обсуждая последние новости. Солнце сияло ясно и обливало всех золотистыми лучами.
Калитка в Тинин садик оказалась заперта, когда Ким, сжимая под мышкой мольберт, кисти и краски, подошёл к ней. Заперта впервые за много лет. Тину было видно в саду — торчала над грядками с укропом её русая макушка, — и Ким хотел крикнуть «привет!», но удержал непрошеные слова.
Мимо домика Тины прошёл Инвар — по утрам он всегда ходил этой дорогой к колодцу. Инвар не поднял руку, чтобы шутливо отдать честь, не хлопнул Кима по спине, не начал рассказывать новую байку, которую услышал вчера от матери, непревзойдённой шутницы. Он прошёл почти рядом с Кимом и исчез вдали, позвякивая пустыми вёдрами.
Иначе. Всё действительно стало иначе, как и обещал мистер Борджес.
Подумай над моими словами, Ким. И сделай правильный выбор.
Солнце взбиралось по небу всё выше и слепило глаза; Ким щурился, но всё же не мог оторвать взгляд от моря, блестевшего впереди.
Он шёл по главной дороге, и дома тянулись по обе стороны от него; в окнах, в садах, на ступеньках лестниц мелькали люди, занятые обычными хлопотами. Ким шёл к морю на виду у всего города, но не чувствовал на себе тех тяжёлых, странных взглядов, которых так боялся, так старательно избегал прежде. Никто не смотрел на него, когда он проходил мимо.
Да что же, позволь, ты нашёл в этом море? Никому оно не кажется красивым, или интересным, или заслуживающим хоть капли внимания... кроме тебя.
Город стоял на берегу моря, и в раскрытые окна домов доносился шелест и шипение волн, бьющихся о камни. Люди жили у моря давным-давно, с пару десятков лет, но никогда не ходили к нему, не любовались им, не замечали его; все, кроме Кима. Он не мог и не умел быть как они. Море пленило его с ранних лет — он украдкой бегал на пляж, смотрел во все глаза, пытаясь понять, что же там, за линией горизонта, какие неизведанные земли и нераскрытые тайны. Как бы грустно и больно ему ни было, море залечивало все раны — просто своим неспешным, изменчивым течением, плеском воды, сиянием солнечных бликов на волнах. Именно море научило Кима рисовать: однажды, лет в тринадцать, ему захотелось сохранить эту волшебную красоту, передать, запечатлеть... он взял кисти, валявшиеся без дела дома, попробовал — и у него получилось. Он часто рисовал море потом. И ходил к нему, и сидел подолгу на камнях, согретых солнцем; море перестало быть всего лишь огромной массой воды у края города, перестало быть и красивым пейзажем, диковинным чудом. Ким полюбил море всей душой и впустил его в себя, больше не представляя, как это — разлучиться с ним.
Правильный выбор. Мистер Борджес предложил ему сделать выбор, и разве мог Ким выбрать иначе?
Он шёл в пыли, поднятой ребятишками, и крепко прижимал к боку мольберт. Море, ещё далёкое, подмигивало ему, лучилось радостным светом, словно и в самом деле ждало своего верного — и единственного — гостя. Ким щурил глаза на солнце и улыбался счастливой улыбкой.
Но и горечи много было в этой улыбке.
Это должно было быть нечто в духе Брэдбери, и я не знаю, насколько оно получилось таким, как хорошо прочитывается идея, чувствуется ли атмосфера. Но тот образ, что возник передо мной в Абхазии в прошлом году — дорога к морю между двумя рядами домов, человек, идущий по ней, одновременно счастливый и несчастный — воплотила как смогла.
В любом случае, даже если первый (после большого перерыва) блин комом, я бесконечно рада всё равно. Ведь я снова пишу, снова делаю словами историю, слова опять мне послушны, и это... самое лучшее, что случилось со мной за лето.
***
Они жили на берегу моря
Ким шёл осторожно и тихо, чтобы не разбудить ночь. Ночь спала, обернувшись сумрачным одеялом; спали дома по обе стороны дороги, и даже в тех окнах, за которыми люди засиделись допоздна, тёплые огни гасли один за другим. Тишина опустилась на город — ночная тишина, где звучать можно лишь сверчкам в густой траве да ветру в листьях. Ким не хотел вторгаться в ночь со стуком своих шагов, потому ступал медленно и бесшумно. Он шёл вперёд, до конца дороги, до самого края города, откуда блестела и сияла ему, Киму, лунная дорожка на воде. Он шёл и дышал чистым, сладко пахнущим воздухом.
Камни, остывшие после жаркого дня, лежали в темноте едва различимыми силуэтами. Но Ким мог бы пройти по пляжу, не открывая глаз, — давно были ему знакомы и камни, и горстки подсохших водорослей, и все неровности земли. Он шагнул на пляж, едва не срываясь бегом, и всё-таки не утерпел, сорвался, спеша поскорее оказаться у воды; ему ужасно хотелось увидеть море.
Волны с уютным шорохом накатывались на берег. В пронзительной тишине слышно было, как лопаются пузырьки пены на камнях. Ким сел на самый большой камень и, опустив ноги в прохладную воду, запрокинув голову, стал наблюдать за танцем звёзд. Может, так казалось в темноте, может, обманывало зрение, но звёзды двигались — плавно, никуда не торопясь, поблёскивая серебристыми краями. Смотреть можно было бесконечно. И Ким смотрел, смотрел, смотрел...
А утром, взяв кисточку и краски, он попробует перенести этот неспешный, неземной танец на холст.
— С добрым утром! Как спалось, Кимрен? — окликнула его пожилая соседка. Вот уже много лет она оказывалась на своём крыльце в тот момент, когда Ким, потягиваясь сонно, выходил на своё. Впрочем, он знал, конечно, что миссис Даррел просто не любит залёживаться в постели подолгу и встаёт раньше всех в городе.
— Ну, если «спалось» длиной в четыре часа считается, то прекрасно! — широко улыбнулся Ким. И улыбка соседки приугасла на этих словах. Миссис Даррел только хмыкнула себе под нос и ничего не стала спрашивать… все и так знали, куда по ночам ходит этот странный мальчишка Ким.
— Мередит, дорогая, вы, я погляжу, снова поёте в самую рань, как звонкая пташка!
Мистер Джонкес распахнул свою дверь настежь — а иначе он и не умел, всегда обозначая себя широкими жестами, грохотом, звоном и раскатистым басом. Ему, как и пташке миссис Даррел, было всего-навсего шестьдесят восемь лет; они, с юности добрые друзья, ничуть не стеснялись называть друг друга забавными прозвищами. Весёлая болтовня с утра пораньше была их излюбленным ритуалом.
Открывались, поскрипывая на петлях, двери, скворчал завтрак на сковородках, звучным лаем собаки просились гулять. Как обычно, самыми первыми высыпали на улицу дети — как россыпь разноцветных шариков из коробок; они смеялись, рассаживались на ветках деревьев вдоль дороги, возились в пыли, поднятой их же ногами. Солнце щедро обливало детей золотом и светом. Чуть позже к ним вышли взрослые — не играть, конечно, а по важным взрослым делам: кто-то развешивал свежие, вкусно пахнущие простыни на верёвках, кто-то стучал молотком, кто-то срывал яблоки и сливы с гибких веток.
Ким сел рисовать в саду — не своём, правда, а другой соседки, Тины. Его собственный сад давным-давно зарос сорными травами — руки никак не доходили привести в порядок, — а вот Тина выращивала овощи и ягоды на ровных грядках, и скамейки в тени деревьев у неё так же имелись. Тина целыми днями возилась в саду, и Ким порой рисовал её тонкую фигурку с лейкой в одной руке и граблями в другой.
Сегодня, впрочем, на холсте шумело море, переливалось лунным светом, подползало пенистыми барашками к берегу. Тина прошла мимо мольберта, с любопытством заглядывая Киму через плечо, но, увидев почти готовую картину, слегка озадаченно склонила голову к плечу. Море? Что же красивого в море? Зачем ты рисуешь его? Именно об этом она хотела спросить, но вежливо смолчала и снова занялась своими делами.
Прошёл возле Тининой калитки Инвар, отдал Киму шутливую честь. Его лицо почти не изменилось при взгляде на рисунок, лишь выразило снисходительное недоумение — опять, мол, холсты портишь глупыми картинками... надо же — море рисовать... Ким крикнул в ответ: «Эгей!», махнул рукой и вернулся к палитре с красками, пытаясь не замечать... ну, хотя бы делать вид, что ничего не заметил.
В конце концов, он давно привык к удивлённым взглядам и даже насмешкам, к тому, что все знают, куда он ходит каждый день, что любит рисовать больше всего на свете... а чего же ещё ожидать в таком маленьком городе?
Они не понимали, но разве Киму нужно их понимание? Пускай только улыбаются ему, и приходят смотреть на его картины — другие картины, и позируют для портретов, и зовут в гости на чашку чая; пускай миссис Даррел ждёт его на своём крыльце каждое утро и называет, одна из всех, полным именем, Тина оставляет на минутку свой огородик, чтобы присесть рядом и поболтать, а Инвар оказывает несерьёзные почести, прислоняя ребро ладони к виску, кланяясь в пояс и ещё по-всякому дурачась.
Пускай всё будет так — всегда.
— Добрый вечер, Кимрен.
На пороге стоял мистер Борджес, «маленький мэр маленького города», как с улыбкой он окрестил сам себя. И правда маленький, пухлый, всегда весёлый человечек, с лохматыми волосами и нелюбовью к любого рода официальности. «Ну что вы, не надо мистеров, зовите меня просто Фред!».
Но тот, кто наведался к Киму — явно не просто в гости и не заказать портрет своей красавицы-дочки, — Фредом не был. И то, что он назвал Кима полным именем, отнюдь не внушало добрых мыслей.
— Конечно... проходите, Фред.
Ничего же не случилось, верно? В их тихом, спокойном городке уже давным-давно не случалось ничего серьёзного — так, мелкие неурядицы, споры между соседями по пустякам; для решения этих вопросов не нужно было участие мэра. Но вот он пришёл к Киму, смотрит странным взглядом, как будто растерянным, и не спешит садиться в кресло.
Ничего же не случилось...
— Не будем тянуть кота за хвост, — резко, словно набравшись храбрости наконец, выпалил мистер Борджес. — Я пришёл к тебе не просто поболтать, Кимрен. Мне надо... серьёзно поговорить с тобой... об этом.
Слова давались ему кое-как, и вместо пояснений к последнему из них он просто мотнул головой в угол комнаты. Там стоял мольберт, и с него чуть подсохшей краской — синей, тёмно-серой, серебристой — поблёскивало море.
Холодом окутало Кима изнутри; липкий комок встал поперёк горла, и на миг даже сбилось дыхание. Поговорить... Что ж, будем честны перед собой, да, Ким? Ты ведь знал, что однажды кто-нибудь постучит в твою дверь, чтобы поговорить «об этом»; дрожащие от неловкости улыбки, смущённый румянец на щеках, попытки замять неудобную тему, недоверчивые взгляды... всё шло к этому, Ким.
И всё-таки он оттягивал до последнего.
— Я слушаю вас, мистер Борджес. Что-то случилось? Я могу вам чем-то помочь?
— Послушай... мы все обеспокоены... я хочу сказать, нам кажется странным...
Мэр сбился на полуфразе, а потом тряхнул головой и прямо спросил:
— Ты ходишь к морю, да?
— Да, — кивнул Ким.
Он ходит к морю. Единственный из всех жителей города. И все знают об этом. Ким не хотел признаваться себе, что с некоторых пор — с тех самых, когда впервые заметил недоумённый взгляд Тины, увидел непонимание на лице Инвара — стал смотреть на море только по ночам. Он любил его под лучами жаркого солнца: слепящие искорки скачут по гребням волн, вода прозрачная, и видно даже, как по мшистым камням на глубине ползают рачки и скользят рыбки; море было прекрасно днём, ещё чудеснее — на закате, и в сумерках, и сразу после румяного рассвета. Но слишком мучительно оказалось идти по дороге, на виду у всех, и ловить на себе взгляды... о, конечно, жители города, друзья, соседи и знакомые Кима, не говорили ничего, не осуждали, не спрашивали, но их глаза говорили без слов.
То же самое видел сейчас Ким в глазах мистера Борджеса.
— Понимаешь, Ким... — мэр по-прежнему с трудом подбирал слова и так и мялся на пороге. — Я вовсе не хочу сказать, что ты делаешь что-то плохое. Все любят тебя, я, например, ещё мальчишкой пятилетним тебя помню, и маму твою, пока она не умерла — мы с ней, знаешь, были хорошими друзьями в юности... Я хочу сказать, Ким, что мы — я, твои друзья, весь город — немного встревожены тем, что ты делаешь. Мы беспокоимся о тебе.
И в первый раз за двадцать лет своей жизни Киму захотелось ударить человека. А если не ударить — то броситься к нему, схватить за воротник рубахи, встряхнуть как следует и сказать...
— Что же плохого вы увидели в этом, мистер Борджес? — сказал Ким. Пока ещё спокойно. — Что же вас и весь город беспокоит в том, что я хожу смотреть на море?
Мистер Борджес совсем растерялся.
— Ничего такого, нет, не пойми неправильно, Кимрен, — зачастил он, волнуясь, — и мы ни в чём тебя не обвиняем, конечно, и всё же...
— Что — всё же? Разве я навредил кому-нибудь? Разве стал хуже рисовать? Вы, кажется, вполне довольны моими картинами, мистер Борджес? Я приношу пользу нашему городу, как и любой другой житель, верно?
Мэр молчал, кивая, как игрушка-неваляшка — да, разумеется, да, верно, и всё-таки...
Несколько минут прошло в тяжёлой, мрачной тишине. А потом мистер Борджес развёл руками, словно смиряясь с неприятным своим долгом сообщить плохую весть, и сказал как-то сочувственно, снисходительно:
— Просто никто не делает так, Кимрен. Никто не ходит смотреть на море — только ты.
И Ким почувствовал, как все слова — злые, яростные слова, которые он мог бы сказать мэру — уходят из него, исчезают бесследно. Одна лишь гулкая пустота осталась внутри, потому что... да, именно в этом было дело, именно в этом была истинная причина взглядов исподлобья, натужных улыбок и перешёптываний за спиной. Не в том дело, конечно, что жители города беспокоятся за Кима. Просто никто из них не ходит смотреть на море, а он, Ким, ходит. Вот и всё. И не о чем больше говорить, не так ли, мистер Борджес?
Мэр продолжал, и с каждым словом его голос поразительно менялся: меньше робости и больше твёрдости появлялось в нём.
— Не кажется ли тебе, что ты ведёшь себя... странно, Ким? Сколько уж лет наш город стоит на берегу моря, и не припомню хоть одного такого чудака, который ходил бы на пляж каждый день, чтобы полюбоваться морем. Да что же, позволь, ты нашёл в этом море? Всего лишь вода. Много воды, камни, водоросли, и больше ничего. Никому оно не кажется красивым, или интересным, или заслуживающим хоть капли внимания... кроме тебя.
Он замолчал, как будто ожидая ответа: вдруг Ким, неразумный юнец, сию секунду прозреет, исполнится раскаяния за столь глупое поведение, улыбнётся и пообещает никогда больше так не поступать. Не делать то, чего не делают другие.
Но Ким стоял молча, отвернувшись к окну.
— Хм, что ж... я просто хотел сказать тебе, что мы обеспокоены. Все мы. Ты не мальчик, Кимрен, — да что там, даже пятилетние малыши не ведут себя так... Не кажется ли тебе, что пора взрослеть? Подумай над моими словами, прошу тебя.
Добавить было нечего. Мистер Борджес неловко повернулся, взялся за ручку двери и, уже переступая порог, повторил жёстко и холодно:
— Подумай над моими словами, Ким.
От этой фразы, когда дверь за мэром закрылась, повеяло угрозой — невысказанной, но тем не менее ясной. Подумай хорошенько над моими словами, Ким, и сделай правильный выбор, иначе...
Ким вышел на крыльцо, потягиваясь и жмуря глаза от слепящего света, и глянул на миссис Даррел; она, конечно, уже была на своём обычном посту.
— Доброе утро, миссис Даррел, как спалось?
Она не ответила. Даже не посмотрела в сторону соседского дома, сделав вид — не слишком удачно, — что увлечена вязанием кружевной салфетки и не услышала Кима. Её рассеянный взгляд был устремлён куда-то вдаль, над окрестными крышами. Мистер Джонкес, распахнувший окно и уже собиравшийся отпустить насмешку в адрес «ранней пташки Мередит», замер на полуслове, видимо, передумал и поскорее задёрнул штору.
Ким тоже поспешил укрыться в доме. Что ж, сразу можно было догадаться — миссис Даррел не просто так отступила, впервые за много лет, от привычного ритуала.
С добрым утром! Как спалось, Кимрен?
Судя по всему, больше он этого не услышит?
Открывались, поскрипывая на петлях, двери, скворчал завтрак на сковородках, звучным лаем собаки просились гулять. Высыпали на улицу дети, подняли облака белёсой пыли, запустили в небо первые бумажные самолётики, а по земле — первые машины и поезда. Захлопотали взрослые, развешивая бельё, прибивая доски, шумно обсуждая последние новости. Солнце сияло ясно и обливало всех золотистыми лучами.
Калитка в Тинин садик оказалась заперта, когда Ким, сжимая под мышкой мольберт, кисти и краски, подошёл к ней. Заперта впервые за много лет. Тину было видно в саду — торчала над грядками с укропом её русая макушка, — и Ким хотел крикнуть «привет!», но удержал непрошеные слова.
Мимо домика Тины прошёл Инвар — по утрам он всегда ходил этой дорогой к колодцу. Инвар не поднял руку, чтобы шутливо отдать честь, не хлопнул Кима по спине, не начал рассказывать новую байку, которую услышал вчера от матери, непревзойдённой шутницы. Он прошёл почти рядом с Кимом и исчез вдали, позвякивая пустыми вёдрами.
Иначе. Всё действительно стало иначе, как и обещал мистер Борджес.
Подумай над моими словами, Ким. И сделай правильный выбор.
Солнце взбиралось по небу всё выше и слепило глаза; Ким щурился, но всё же не мог оторвать взгляд от моря, блестевшего впереди.
Он шёл по главной дороге, и дома тянулись по обе стороны от него; в окнах, в садах, на ступеньках лестниц мелькали люди, занятые обычными хлопотами. Ким шёл к морю на виду у всего города, но не чувствовал на себе тех тяжёлых, странных взглядов, которых так боялся, так старательно избегал прежде. Никто не смотрел на него, когда он проходил мимо.
Да что же, позволь, ты нашёл в этом море? Никому оно не кажется красивым, или интересным, или заслуживающим хоть капли внимания... кроме тебя.
Город стоял на берегу моря, и в раскрытые окна домов доносился шелест и шипение волн, бьющихся о камни. Люди жили у моря давным-давно, с пару десятков лет, но никогда не ходили к нему, не любовались им, не замечали его; все, кроме Кима. Он не мог и не умел быть как они. Море пленило его с ранних лет — он украдкой бегал на пляж, смотрел во все глаза, пытаясь понять, что же там, за линией горизонта, какие неизведанные земли и нераскрытые тайны. Как бы грустно и больно ему ни было, море залечивало все раны — просто своим неспешным, изменчивым течением, плеском воды, сиянием солнечных бликов на волнах. Именно море научило Кима рисовать: однажды, лет в тринадцать, ему захотелось сохранить эту волшебную красоту, передать, запечатлеть... он взял кисти, валявшиеся без дела дома, попробовал — и у него получилось. Он часто рисовал море потом. И ходил к нему, и сидел подолгу на камнях, согретых солнцем; море перестало быть всего лишь огромной массой воды у края города, перестало быть и красивым пейзажем, диковинным чудом. Ким полюбил море всей душой и впустил его в себя, больше не представляя, как это — разлучиться с ним.
Правильный выбор. Мистер Борджес предложил ему сделать выбор, и разве мог Ким выбрать иначе?
Он шёл в пыли, поднятой ребятишками, и крепко прижимал к боку мольберт. Море, ещё далёкое, подмигивало ему, лучилось радостным светом, словно и в самом деле ждало своего верного — и единственного — гостя. Ким щурил глаза на солнце и улыбался счастливой улыбкой.
Но и горечи много было в этой улыбке.
@темы: творчество
-
-
15.09.2018 в 22:46-
-
16.09.2018 в 13:37Я так и не написала им. Именно в то время на меня свалился переезд, и я замоталась совсем, не до творчества в любых проявлениях было. А потом решила, что поздно уже, наверное.
-
-
16.09.2018 в 13:39-
-
16.09.2018 в 13:57-
-
16.09.2018 в 16:20-
-
16.09.2018 в 18:28-
-
24.09.2018 в 23:18-
-
26.09.2018 в 11:19Да, море меня и вдохновило – в прошлом году, а нынешняя поездка закрепила успех, так сказать :3 И главное, что, помимо атмосферы моря, метафоричная горчинка улавливается тоже, хотелось создать контраст между ними и поразмышлять на тему... болезненную довольно.
Я попробую отправить в журнал, и кто его знает – вдруг случится моя первая публикация? *г*
Ещё раз спасибо, так рада, что тебе понравилось *-*