carpe diem
Это самый важный фанфик в моей жизни, и никакого пафоса - я вынашивала задумку написать его, с тех пор как ещё только узнала о фанфиках и перечитала в первый раз трилогию Пулмана. Наброски к нему - в старой-старой тетрадке, смешным почерком, клонящимся не в ту сторону. Мне даже не верится, что туманная задумка "ой, а здорово было бы" через столько лет воплотилась в реальность.
Название: «Пропасть между мирами»
Автор: Rainbow
Фэндом: «Тёмные начала», Ф. Пулман
Персонажи: Лира, Уилл
Жанр: джен, гет, не знаю, с ними сложно определить
Размер: мини
Статус: закончен
Примечание: после событий «Янтарного телескопа»
читать дальшеУилл натягивал кроссовки в прихожей, прислушиваясь к тихим голосам из глубины их маленького дома. Мэри Малоун снова заглянула к ним, ещё несколько лет назад превратив каждодневные посещения в традицию; и мама, почти сразу подружившаяся с приветливой женщиной, сейчас разговаривает с Мэри за чашкой кофе. Поглядев на часы, Уилл набросил на плечи спортивную куртку и потянулся за ключами, осторожно, плавным и быстрым движением — не совсем удалось избавиться от этого незаметного образа жизни, где каждый шаг был выверен до мельчайших деталей, где каждый шаг тих и аккуратен, лишь бы не заметил кто-нибудь. И сейчас Мэри с мамой ничего не могли бы услышать — но Элейн Парри с ещё большей, чем прежде, чуткостью улавливала моменты, когда её сын собирался уходить, не имеет значения, надолго ли, далеко ли; уходить — для неё с тех пор страшное, невыносимо страшное слово.
Уилл уже поворачивал дверную ручку, спрятав связку ключей в карман, а его мать появилась в дверном проёме, ведущем из гостиной. За её спиной послышался взволнованный голос Мэри Малоун — первый настоящий друг Уилла, кажется, беспокоится о его матери ничуть не меньше его самого. Мать замерла, остановившись, кажется, между двумя острыми состояниями — желанием податься навстречу сыну, перехватить за руку и никуда не отпускать и пониманием, что, наверное, её не по возрасту взрослый сын рассердился бы, если бы она сделала это. Мучительная двойственность эмоций была заметна во всём — и в нервных, тонко задрожавших губах Элейн Парри, и в побелевших костяшках пальцев, которые стиснули дверной косяк, и в напряжённой позе тела, готового сорваться с места и бежать, бежать за Уиллом, чтобы он никогда больше не уходил, не оставлял её.
Горькой жалостью сжалось сердце Уилла, как всегда, стоило ему взглянуть в глаза матери, увидеть испуганное страдание, плещущееся в глубине. Страх. Почти отчаянный ужас. Мама боялась, даже больше теперь, чем бесплотных приведений, окружавших её, что любимый сын когда-нибудь снова переступит порог дома и не вернётся обратно — ещё одной разлуки, даже самой незначительной по времени, она, пожалуй, не пережила бы. И сам Уилл почувствовал сейчас то же острое желание (оно стало его постоянным спутником) — остаться дома, не отходить от матери ни на шаг и никогда, никогда больше ни на минуту не разлучаться с ней. Только возвратившись из другого мира, Уилл проводил с матерью целые дни, порой даже ночи, и теперь, спустя несколько лет, почти ничего не изменилось.
И всё-таки ему было необходимо уйти. И она понимала это. Поэтому он, как мог, постарался успокоить её — опустив рюкзак на пол, подошёл к ней и обхватил руками за шею, зарываясь лицом в мягкие волосы, пахнущие, как в детстве, цветочно-травянистым шампунем и свежей выпечкой. Руки матери сомкнулись у него за спиной, она прижалась щекой к щеке своего сына и, наклонившись, без слов поведала ему обо всех своих противоречивых чувствах, и Уилл понимал каждое произнесённое не вслух, одной только мыслью, слово, и разделял каждое ощущение, понятное ему, скорее всего, больше, чем ей самой, и так же молчаливо, одними ласковыми прикосновениями и выражением любящих глаз сказал ей, чтобы она не беспокоилась, ведь он никогда больше не оставит её, он обещает, что не оставит.
И мама поверила, как всегда, и отпустила его, улыбнувшись на прощание. Она тоже знала, какой сегодня день. Уилл подхватил рюкзак, оставленный на полу, и, пообещав вернуться как можно скорей, сбежал по ступенькам крыльца на улицу.
Солнце, разгоревшись в полуденный час ярко и горячо, разбрасывало вокруг стайку золотистых лучей. Они вспыхивали огненными языками в окнах, в лужах, в зеркальцах заднего вида у машин, стоящих вдоль одинаковой череды домиков и садиков, они раскрашивали мир в необычайную золотисто-рыжую палитру, сглаживая контуры, всё самое привычное делая волшебным и прекрасным. В их маленький тупичок почти никогда не заворачивали автомобили — да и людям, обитавшим здесь, куда больше нравилось проводить день за чашкой кофе у экрана телевизора, чем отправляться, как этот одинокий и странный мальчик, на прогулку в центральные кварталы. Впрочем, если бы кто-нибудь из обитателей тупичка вздумал сравнить Уилла прежнего и Уилла настоящего, он подивился бы радикальной перемене, произошедшей в нём; правда, мальчишку из домика в конце улица со странной матерью едва ли помнят — способность становиться невидимкой безупречно скрывала Уильяма Парри от посторонних глаз многие годы. А теперь...
Эй, Уилл!
Шелдон Роджерс, одноклассник Уилла, несколько лет сидевший с ним за одной партой, высунулся из окна своего домика и, прислонив ладони ко рту, будто бы это был рупор, позвал проходящего мимо приятеля. Уилл, прежний Уилл, не откликнулся бы и даже голову не повернул, чтобы, оскорблённый невежливостью, чужак передумал раз и навсегда обращаться к нему; только вот прежнего Уилла никто не окликнул бы, никто не улыбался бы ему так приветливо, и всё-таки пришлось приподнять руку, помахав и улыбнувшись тоже — а Шелдону больше и не нужно было, он со счастливым видом вернулся в комнату к своему телевизору.
Да, теперь всё совершенно переменилось. И в любой другой день, кроме сегодняшнего, Уилл не отказался бы даже поговорить с Шелдоном, которого недолюбливал все прежние годы и который, когда они познакомились поближе, стал, наверное, очень хорошим приятелем Уилла. Почти другом. Тайна дружбы приоткрывалась перед Уиллом, рассказывая ему, что вовсе не за каждым дружелюбным лицом скрывается угроза, а одноклассники, если не ожидать нападения от каждого, могут быть вполне интересными, приятными собеседниками. Прежнего Уилла больше нет. Нет мальчишки со свирепым взглядом исподлобья, готового зашипеть, как дикая кошка, и вцепиться в горло обидчику; нет мальчишки со сведёнными у переносицы бровями и руками, стиснутыми в кулаки, будто он в любой момент может вступить в драку за себя и за мать; нет мальчишки, скрытого невидимостью, который избегает людных мест и шарахается, как от проказы, стоит обратиться к нему. Новый Уилл не то чтобы популярен в школе, но изгоем со странностями никто его больше не считает. Новый Уилл почти свободно разговаривает с другими ребятами на переменах и принимает приглашения в гости. Новому Уиллу не надо втягивать голову в плечи, стараясь как можно бесшумней и незаметней прошмыгнуть мимо соседских домов. У нового Уилла приятельские отношения с большинством мальчиков из школы — пускай чуть настороженные, не близкие, но и не враждебные, а пара человек, например, Шелдон Роджерс, вполне могли бы стать ему настоящими друзьями.
Всё совершенно переменилось. И одно только останется неизменным навсегда.
Уиллу некогда было задумываться о пережитых событиях — слишком многое сейчас требует его пристального внимания, слишком многое нужно сделать и наладить заново; правда, с появлением в его с матерью жизни Мэри Малоун Уилл больше не должен был тащить весь огромный ворох домашних проблем и забот только на собственной спине. Мэри помола ему разобраться с представителями закона, когда, вернувшись домой, он обнаружил, что миссис Купер, напуганная очередным приступом матери, вызвала врачей. А врачи оказались назойливы — с дотошностью невероятной они расспрашивали мальчика, предлагали отправить его мать «в хорошую больницу, где ей помогут», ведь её болезнь странна и, скажем по-честному, ненормальна. Уилл ни за что не справился бы, прогнувшись, в конце концов, под натиск настойчивых докторов. Отлично умея оставаться незаметным даже в толпе, он едва ли понимал и половину того, что происходит в его собственном мире, а государственный аппарат с его документами, инстанциями, предписаниями и вовсе был для него загадкой. Он не справился бы, если б не Мэри. Проявив необыкновенные способности в искусстве обмана, женщина рассказала докторам уйму небылиц, назвала себя какой-то родственницей Уилла, пообещала предъявить какие-то документы, подтверждающие родство, доверительно сообщила им, что Элейн Парри ещё не совсем оправилась после смерти мужа и потому, пожалуй, немного больна, но они уже оформили путёвку в хороший загородный санаторий и... И так далее. Ложь была многоплановой, подробной и потому совершенно убедительной — не прошло и пары часов, как люди, которые, останься Уилл в одиночестве, забрали бы от него мать, ушли. И никогда больше не возвращались.
Мэри приходила к нему в гости каждый день и помогала по хозяйству. Физических сил Уиллу теперь приходилось тратить неизмеримо меньше, только вот абсолютная перестройка всего прежнего существования требовала усилий другого рода, душевного. Научиться быть обычным человеком оказалось очень, очень трудно — тот, кто прожил обыкновенную, похожую на тысячу других жизней жизнь, никогда не сможет и представить, до чего же непосильная задача стояла теперь перед Уиллом. Он учился налаживать добрые отношения (если не дружбу, то хотя бы нейтральное приятельство) со множеством самых разных людей — учителя, одноклассники, соседи, продавцы, молочники, почтальоны... Он учился улыбкой, а не маской невидимости создавать вокруг себя и матери оберегающую сферу — только теперь люди не игнорировали его, а помогали ему, оказывали маленькие, но важные услуги. Он учился разбавлять своё почти непроницаемое одиночество общением с другими людьми, не потому, что обязывала необходимость, а потому, что находил действительно много приятных моментов, разговаривая с кем-нибудь, даже о пустячных предметах вроде прогноза погоды.
Он учился и другим вещам, которых не было бы, не побывай он за пределами своего мира и не переживи столько приключений, которые даже не снились никому из обитателей Лондона, лишь Мэри Малоун. Он учился удерживать ладонь правой руки, тянущуюся по старой, под кожу, кажется, въевшейся привычке к ножнам на поясе — только вот и ножен давным-давно не было там, и самого чудесного ножа, рассыпавшегося на миллиард мельчайших осколков. Он учился не заговаривать со своим деймоном, Кирджавой, в людных местах, ведь никто, кроме Уилла и Мэри, не мог видеть величественную кошку с переливчато-многоцветной шёрсткой и хищным взглядом. Он учился не употреблять в разговорах с обычными людьми слова из других миров — Пыль, Призраки, Властитель, а хотелось иногда, невыносимо хотелось, просясь на язык. Он учился не тонуть в пучине горестных воспоминаний, когда взгляд подёргивается туманной дымкой и не видит ничего вокруг себя, полностью обернувшись назад, в прошлое.
Череда повседневности с её непрекращающимися заботами и трудностями, да и маленькими радостями тоже, совсем не оставляла времени на раздумья. И только один день в году Уилл позволял своему сознанию расслабиться, давал мыслям абсолютную свободу — и, конечно, отпущенные, не контролируемые жёсткой волей, эти мысли приносили Уиллу образ девочки с растрёпанными русыми волосами и горячей непокорностью в глазах. Иванов день. Каждый год. Неизменно.
Кирджава, появившись без малейшего шороха из кустов, росших вдоль запылённой оксфордской дороги, ласково прикоснулась мягким переливчатым боком к ноге своего человека. Долгое время, вернувшись домой, Уилл не мог свыкнуться с поразительной связью, которая существует между ним и его деймоном — Кирджава безупречно определяла даже самые тихие отзвуки чувств в душе Уилла, и скрытный, привыкший отгораживать свои ощущения от посторонних мальчик оказался совершенно беззащитным перед ней. Привык, разумеется, спустя столько лет. И, уже ни чуть не удивляясь, ответил Кирджаве благодарным взглядом — большего нельзя было позволить себе здесь, на запруженной людьми центральной улице. «Совсем немного осталось» - утешительно притронулся к его мыслям беззвучный голос деймона. Уилл улыбнулся, уже предвкушая это мгновение... страшное, сильное, тяжёлое, с привкусом слёз мгновение, которое было, вопреки всему болезненному, прекрасным и волшебным. Один день. Каждый год. Неизменно.
В Ботанический сад всегда стекалось много людей, особенно в суетливые часы после полудня — на главных дорожках и лужайках раздавались голоса и громкий смех, из проигрывателей доносилась неразборчивая музыка, машины шумели на городских перекрёстках, колокола, резко переговариваясь, заполняли всё вокруг могучим звоном; но звуки присутствия человека, вовсе не нужные Уиллу в этот день, медленно затихали у него за спиной, когда мальчик пробирался сквозь путаницу узких тропинок и буйных кустарников вглубь Ботанического сада, не видя даже, а чувствуя по сбившемуся дыханию и дурному стуку сердца, что осталось совсем чуть-чуть. Кирджава чувствовала то же самое. Всплеск ощущений, разрывающий грудь Уилла, передавался и ей — беспокойно обмахиваясь хвостом и едва касаясь земли упругими лапами, она бежала далеко впереди, нетерпеливо оглядывалась на человека. И вот он, как всегда, не в силах сдержать себя, срывается на бег, и спешит скорей, скорей по извилистой, неухоженной тропинке, и только тогда замирает, когда перед ним — скамейка из старых потрескавшихся досок, утопающая среди трав.
Кажется, этот уголок Ботанического сада навсегда будет принадлежать одному только Уиллу. Ни разу за много лет не наблюдал он здесь следов человеческого присутствия; свободно разросшиеся стебельки травы, облупившаяся краска на скамейке, густая тень величественных деревьев, заслоняющая солнце — ничего в этом безмолвном и затерянном местечке не изменилось. Никто не приходит сюда. Можно не опасаться вмешательства со стороны чужаков — всё-таки, несмотря на кардинальный переворот всей его жизни, люди оставались для Уилла чужаками, не знающими, что он пережил, не способными понять, почему он возвращается на эту скамейку каждый год, в Иванов день, и почему пальцы его бережно, с необыкновенной чуткостью гладят деревянные доски.
Никто не приходит сюда. Здесь спокойно и тихо. Лишь перешёптывание ветерка с звенящей листвой, мягко вплетённое в воспоминания Уилла, окутывает мальчика спокойствием и тихой радостью. Больше не нужно притворяться, остерегаясь ошибки— и Уилл, опустившись на скамейку, без конца поглаживает тёплый мех своего деймона, а Кирджава прислоняется к нему пушистой щекой, и они вместе, человек и деймон, ускользают мыслями к прошлому, волшебному, но потерянному безвозвратно прошлому.
Я хочу жить с тобой всегда. Хочу целовать тебя, и ложиться с тобой, и вставать с тобой вместе каждое утро, всю жизнь, до самой смерти.
И я хотела сказать тебе то же самое, и теперь я знаю, что чувствовала всё это время: я люблю тебя, Уилл, люблю...
А мы жили бы тут вечно и любили друг друга...
И я буду искать тебя, Уилл — каждую минуту, каждую секунду!
Если бы мы смогли приходить сюда одновременно, хотя бы на часок, тогда можно было бы думать, что мы опять рядом...
В Иванов день. В полдень. Всю жизнь. Пока я жива...
Её голос, ничуть не потускневший в сердце Уилла, раздавался сейчас так ясно и живо, как будто она, настоящая, тёплая, любимая, сидела на скамейке возле него; обрывки фраз, произнесённых ею тогда, в другом мире, были слышны в нём до последнего словечка, ведь он запомнил их все и проговаривал сам с собой, с Киржавой, возвращаясь мыслью обратно, в прошлое, к ней. И будто бы не было нескольких лет в чудовищной разлуке с человеком, которого он смог полюбить всей душой, - под его пальцами оживали прикосновения, её шероховатая от ветров и слёз щека, её тонкие и сильные руки, обнимающие его за шею, и он снова прижимался губами к её мягким губам, и он снова лежал под звёздной магией неба, соприкасаясь с ней ладонями, и он снова чувствовал дрожь во всём теле, когда его рука дотронулась до Пантелеймона, а её рука — до Кирджавы.
Невообразимая пропасть пролегла между ними — не расстояние в тысячи, десятки тысяч километров, которое можно преодолеть на поезде, на корабле, на самолёте, не гигантский промежуток между одним концом света и другим, нет, то была неприступная и безграничная пропасть, навеки разделившая мир Уилла с миром Лиры. Никому из них больше не прикоснуться к другому. Никто из них больше не увидит другого. Не месяцы, года, десятки лет. Бесконечность.
И всё-таки, думал Уилл, осторожно прикасаясь кончиками пальцев к доскам скамейки, к листикам на деревьях вокруг неё, к стебельку травы, впитывая всё и сливаясь со всем, через всё — с ней, с Лирой, всё-таки неправда, что нельзя проложить мостик между мирами. Скамейка в глубине Ботанического сада, скамейка, по таинственной причине оставшаяся, когда их с Лирой миры расщепились и отдалились друг от друга, продолжает связывать их — именно здесь, в этом заброшенном уголке, Уилл верит, два мира переплетаются, накладываются один на другой, и Лира тоже этому верила, и Лира сейчас, как он, сидит на скамейке и мысленно разговаривает с ним. Так легко было здесь представить — нет, вовсе не представить, почувствовать по-настоящему, до подлинного покалывания в кончиках пальцев, что Лирина рука опущена на скамейку в нескольких сантиметрах от него, только потянуться и сжать пальцами её тёплые, знакомые пальцы; а ветерок, шевельнувший ветку ближайшего дерева, запутался у Лиры в волосах, и Уилл прикасается к ним, ещё больше растрепав, и наклоняет голову, чтобы прижаться губами к её губам. Лира здесь. Лира далеко, за тысячу лет отсюда, на расстоянии, которое, как ни бейся, невозможно преодолеть — и всё-таки в Иванов день, в полдень, она здесь, и никому не удалось бы разубедить Уилла, что это так.
Они с Кирджавой ещё долго сидят на скамейке, зная, что и Лира сейчас сидит точно так же в своём мире, сощурившись навстречу слепящим лучам солнца, разглядывая небеса через сетку переплетённых осиновых ветвей, тихонько улыбаясь и разговаривая с Пантелеймоном про него, Уилла, и про то, что они пережили вместе, и про то, как они любят друг друга, и всегда, всегда будут любить, какая бы страшная пропасть не пролегла между ними, потому что никакая пропасть не способна забрать у каждого из них любовь, любовь, которая обречена на невозможность увидеть, обнять, поцеловать - и всё-таки никогда не пройдёт.
И, поднявшись наконец со скамейки, когда последними оранжевыми лучами раскрасило землю, Уилл уходит из Ботанического сада, храня в себе светлые, грустные, вечные воспоминания о девочке с синяком на скуле и непокорностью во взгляде, уходит, чтобы ровно через год вернуться сюда, и ещё через год, и ещё, и ещё...
В Иванов день. В полдень. Пока он жив.
Название: «Пропасть между мирами»
Автор: Rainbow
Фэндом: «Тёмные начала», Ф. Пулман
Персонажи: Лира, Уилл
Жанр: джен, гет, не знаю, с ними сложно определить
Размер: мини
Статус: закончен
Примечание: после событий «Янтарного телескопа»
читать дальшеУилл натягивал кроссовки в прихожей, прислушиваясь к тихим голосам из глубины их маленького дома. Мэри Малоун снова заглянула к ним, ещё несколько лет назад превратив каждодневные посещения в традицию; и мама, почти сразу подружившаяся с приветливой женщиной, сейчас разговаривает с Мэри за чашкой кофе. Поглядев на часы, Уилл набросил на плечи спортивную куртку и потянулся за ключами, осторожно, плавным и быстрым движением — не совсем удалось избавиться от этого незаметного образа жизни, где каждый шаг был выверен до мельчайших деталей, где каждый шаг тих и аккуратен, лишь бы не заметил кто-нибудь. И сейчас Мэри с мамой ничего не могли бы услышать — но Элейн Парри с ещё большей, чем прежде, чуткостью улавливала моменты, когда её сын собирался уходить, не имеет значения, надолго ли, далеко ли; уходить — для неё с тех пор страшное, невыносимо страшное слово.
Уилл уже поворачивал дверную ручку, спрятав связку ключей в карман, а его мать появилась в дверном проёме, ведущем из гостиной. За её спиной послышался взволнованный голос Мэри Малоун — первый настоящий друг Уилла, кажется, беспокоится о его матери ничуть не меньше его самого. Мать замерла, остановившись, кажется, между двумя острыми состояниями — желанием податься навстречу сыну, перехватить за руку и никуда не отпускать и пониманием, что, наверное, её не по возрасту взрослый сын рассердился бы, если бы она сделала это. Мучительная двойственность эмоций была заметна во всём — и в нервных, тонко задрожавших губах Элейн Парри, и в побелевших костяшках пальцев, которые стиснули дверной косяк, и в напряжённой позе тела, готового сорваться с места и бежать, бежать за Уиллом, чтобы он никогда больше не уходил, не оставлял её.
Горькой жалостью сжалось сердце Уилла, как всегда, стоило ему взглянуть в глаза матери, увидеть испуганное страдание, плещущееся в глубине. Страх. Почти отчаянный ужас. Мама боялась, даже больше теперь, чем бесплотных приведений, окружавших её, что любимый сын когда-нибудь снова переступит порог дома и не вернётся обратно — ещё одной разлуки, даже самой незначительной по времени, она, пожалуй, не пережила бы. И сам Уилл почувствовал сейчас то же острое желание (оно стало его постоянным спутником) — остаться дома, не отходить от матери ни на шаг и никогда, никогда больше ни на минуту не разлучаться с ней. Только возвратившись из другого мира, Уилл проводил с матерью целые дни, порой даже ночи, и теперь, спустя несколько лет, почти ничего не изменилось.
И всё-таки ему было необходимо уйти. И она понимала это. Поэтому он, как мог, постарался успокоить её — опустив рюкзак на пол, подошёл к ней и обхватил руками за шею, зарываясь лицом в мягкие волосы, пахнущие, как в детстве, цветочно-травянистым шампунем и свежей выпечкой. Руки матери сомкнулись у него за спиной, она прижалась щекой к щеке своего сына и, наклонившись, без слов поведала ему обо всех своих противоречивых чувствах, и Уилл понимал каждое произнесённое не вслух, одной только мыслью, слово, и разделял каждое ощущение, понятное ему, скорее всего, больше, чем ей самой, и так же молчаливо, одними ласковыми прикосновениями и выражением любящих глаз сказал ей, чтобы она не беспокоилась, ведь он никогда больше не оставит её, он обещает, что не оставит.
И мама поверила, как всегда, и отпустила его, улыбнувшись на прощание. Она тоже знала, какой сегодня день. Уилл подхватил рюкзак, оставленный на полу, и, пообещав вернуться как можно скорей, сбежал по ступенькам крыльца на улицу.
Солнце, разгоревшись в полуденный час ярко и горячо, разбрасывало вокруг стайку золотистых лучей. Они вспыхивали огненными языками в окнах, в лужах, в зеркальцах заднего вида у машин, стоящих вдоль одинаковой череды домиков и садиков, они раскрашивали мир в необычайную золотисто-рыжую палитру, сглаживая контуры, всё самое привычное делая волшебным и прекрасным. В их маленький тупичок почти никогда не заворачивали автомобили — да и людям, обитавшим здесь, куда больше нравилось проводить день за чашкой кофе у экрана телевизора, чем отправляться, как этот одинокий и странный мальчик, на прогулку в центральные кварталы. Впрочем, если бы кто-нибудь из обитателей тупичка вздумал сравнить Уилла прежнего и Уилла настоящего, он подивился бы радикальной перемене, произошедшей в нём; правда, мальчишку из домика в конце улица со странной матерью едва ли помнят — способность становиться невидимкой безупречно скрывала Уильяма Парри от посторонних глаз многие годы. А теперь...
Эй, Уилл!
Шелдон Роджерс, одноклассник Уилла, несколько лет сидевший с ним за одной партой, высунулся из окна своего домика и, прислонив ладони ко рту, будто бы это был рупор, позвал проходящего мимо приятеля. Уилл, прежний Уилл, не откликнулся бы и даже голову не повернул, чтобы, оскорблённый невежливостью, чужак передумал раз и навсегда обращаться к нему; только вот прежнего Уилла никто не окликнул бы, никто не улыбался бы ему так приветливо, и всё-таки пришлось приподнять руку, помахав и улыбнувшись тоже — а Шелдону больше и не нужно было, он со счастливым видом вернулся в комнату к своему телевизору.
Да, теперь всё совершенно переменилось. И в любой другой день, кроме сегодняшнего, Уилл не отказался бы даже поговорить с Шелдоном, которого недолюбливал все прежние годы и который, когда они познакомились поближе, стал, наверное, очень хорошим приятелем Уилла. Почти другом. Тайна дружбы приоткрывалась перед Уиллом, рассказывая ему, что вовсе не за каждым дружелюбным лицом скрывается угроза, а одноклассники, если не ожидать нападения от каждого, могут быть вполне интересными, приятными собеседниками. Прежнего Уилла больше нет. Нет мальчишки со свирепым взглядом исподлобья, готового зашипеть, как дикая кошка, и вцепиться в горло обидчику; нет мальчишки со сведёнными у переносицы бровями и руками, стиснутыми в кулаки, будто он в любой момент может вступить в драку за себя и за мать; нет мальчишки, скрытого невидимостью, который избегает людных мест и шарахается, как от проказы, стоит обратиться к нему. Новый Уилл не то чтобы популярен в школе, но изгоем со странностями никто его больше не считает. Новый Уилл почти свободно разговаривает с другими ребятами на переменах и принимает приглашения в гости. Новому Уиллу не надо втягивать голову в плечи, стараясь как можно бесшумней и незаметней прошмыгнуть мимо соседских домов. У нового Уилла приятельские отношения с большинством мальчиков из школы — пускай чуть настороженные, не близкие, но и не враждебные, а пара человек, например, Шелдон Роджерс, вполне могли бы стать ему настоящими друзьями.
Всё совершенно переменилось. И одно только останется неизменным навсегда.
Уиллу некогда было задумываться о пережитых событиях — слишком многое сейчас требует его пристального внимания, слишком многое нужно сделать и наладить заново; правда, с появлением в его с матерью жизни Мэри Малоун Уилл больше не должен был тащить весь огромный ворох домашних проблем и забот только на собственной спине. Мэри помола ему разобраться с представителями закона, когда, вернувшись домой, он обнаружил, что миссис Купер, напуганная очередным приступом матери, вызвала врачей. А врачи оказались назойливы — с дотошностью невероятной они расспрашивали мальчика, предлагали отправить его мать «в хорошую больницу, где ей помогут», ведь её болезнь странна и, скажем по-честному, ненормальна. Уилл ни за что не справился бы, прогнувшись, в конце концов, под натиск настойчивых докторов. Отлично умея оставаться незаметным даже в толпе, он едва ли понимал и половину того, что происходит в его собственном мире, а государственный аппарат с его документами, инстанциями, предписаниями и вовсе был для него загадкой. Он не справился бы, если б не Мэри. Проявив необыкновенные способности в искусстве обмана, женщина рассказала докторам уйму небылиц, назвала себя какой-то родственницей Уилла, пообещала предъявить какие-то документы, подтверждающие родство, доверительно сообщила им, что Элейн Парри ещё не совсем оправилась после смерти мужа и потому, пожалуй, немного больна, но они уже оформили путёвку в хороший загородный санаторий и... И так далее. Ложь была многоплановой, подробной и потому совершенно убедительной — не прошло и пары часов, как люди, которые, останься Уилл в одиночестве, забрали бы от него мать, ушли. И никогда больше не возвращались.
Мэри приходила к нему в гости каждый день и помогала по хозяйству. Физических сил Уиллу теперь приходилось тратить неизмеримо меньше, только вот абсолютная перестройка всего прежнего существования требовала усилий другого рода, душевного. Научиться быть обычным человеком оказалось очень, очень трудно — тот, кто прожил обыкновенную, похожую на тысячу других жизней жизнь, никогда не сможет и представить, до чего же непосильная задача стояла теперь перед Уиллом. Он учился налаживать добрые отношения (если не дружбу, то хотя бы нейтральное приятельство) со множеством самых разных людей — учителя, одноклассники, соседи, продавцы, молочники, почтальоны... Он учился улыбкой, а не маской невидимости создавать вокруг себя и матери оберегающую сферу — только теперь люди не игнорировали его, а помогали ему, оказывали маленькие, но важные услуги. Он учился разбавлять своё почти непроницаемое одиночество общением с другими людьми, не потому, что обязывала необходимость, а потому, что находил действительно много приятных моментов, разговаривая с кем-нибудь, даже о пустячных предметах вроде прогноза погоды.
Он учился и другим вещам, которых не было бы, не побывай он за пределами своего мира и не переживи столько приключений, которые даже не снились никому из обитателей Лондона, лишь Мэри Малоун. Он учился удерживать ладонь правой руки, тянущуюся по старой, под кожу, кажется, въевшейся привычке к ножнам на поясе — только вот и ножен давным-давно не было там, и самого чудесного ножа, рассыпавшегося на миллиард мельчайших осколков. Он учился не заговаривать со своим деймоном, Кирджавой, в людных местах, ведь никто, кроме Уилла и Мэри, не мог видеть величественную кошку с переливчато-многоцветной шёрсткой и хищным взглядом. Он учился не употреблять в разговорах с обычными людьми слова из других миров — Пыль, Призраки, Властитель, а хотелось иногда, невыносимо хотелось, просясь на язык. Он учился не тонуть в пучине горестных воспоминаний, когда взгляд подёргивается туманной дымкой и не видит ничего вокруг себя, полностью обернувшись назад, в прошлое.
Череда повседневности с её непрекращающимися заботами и трудностями, да и маленькими радостями тоже, совсем не оставляла времени на раздумья. И только один день в году Уилл позволял своему сознанию расслабиться, давал мыслям абсолютную свободу — и, конечно, отпущенные, не контролируемые жёсткой волей, эти мысли приносили Уиллу образ девочки с растрёпанными русыми волосами и горячей непокорностью в глазах. Иванов день. Каждый год. Неизменно.
Кирджава, появившись без малейшего шороха из кустов, росших вдоль запылённой оксфордской дороги, ласково прикоснулась мягким переливчатым боком к ноге своего человека. Долгое время, вернувшись домой, Уилл не мог свыкнуться с поразительной связью, которая существует между ним и его деймоном — Кирджава безупречно определяла даже самые тихие отзвуки чувств в душе Уилла, и скрытный, привыкший отгораживать свои ощущения от посторонних мальчик оказался совершенно беззащитным перед ней. Привык, разумеется, спустя столько лет. И, уже ни чуть не удивляясь, ответил Кирджаве благодарным взглядом — большего нельзя было позволить себе здесь, на запруженной людьми центральной улице. «Совсем немного осталось» - утешительно притронулся к его мыслям беззвучный голос деймона. Уилл улыбнулся, уже предвкушая это мгновение... страшное, сильное, тяжёлое, с привкусом слёз мгновение, которое было, вопреки всему болезненному, прекрасным и волшебным. Один день. Каждый год. Неизменно.
В Ботанический сад всегда стекалось много людей, особенно в суетливые часы после полудня — на главных дорожках и лужайках раздавались голоса и громкий смех, из проигрывателей доносилась неразборчивая музыка, машины шумели на городских перекрёстках, колокола, резко переговариваясь, заполняли всё вокруг могучим звоном; но звуки присутствия человека, вовсе не нужные Уиллу в этот день, медленно затихали у него за спиной, когда мальчик пробирался сквозь путаницу узких тропинок и буйных кустарников вглубь Ботанического сада, не видя даже, а чувствуя по сбившемуся дыханию и дурному стуку сердца, что осталось совсем чуть-чуть. Кирджава чувствовала то же самое. Всплеск ощущений, разрывающий грудь Уилла, передавался и ей — беспокойно обмахиваясь хвостом и едва касаясь земли упругими лапами, она бежала далеко впереди, нетерпеливо оглядывалась на человека. И вот он, как всегда, не в силах сдержать себя, срывается на бег, и спешит скорей, скорей по извилистой, неухоженной тропинке, и только тогда замирает, когда перед ним — скамейка из старых потрескавшихся досок, утопающая среди трав.
Кажется, этот уголок Ботанического сада навсегда будет принадлежать одному только Уиллу. Ни разу за много лет не наблюдал он здесь следов человеческого присутствия; свободно разросшиеся стебельки травы, облупившаяся краска на скамейке, густая тень величественных деревьев, заслоняющая солнце — ничего в этом безмолвном и затерянном местечке не изменилось. Никто не приходит сюда. Можно не опасаться вмешательства со стороны чужаков — всё-таки, несмотря на кардинальный переворот всей его жизни, люди оставались для Уилла чужаками, не знающими, что он пережил, не способными понять, почему он возвращается на эту скамейку каждый год, в Иванов день, и почему пальцы его бережно, с необыкновенной чуткостью гладят деревянные доски.
Никто не приходит сюда. Здесь спокойно и тихо. Лишь перешёптывание ветерка с звенящей листвой, мягко вплетённое в воспоминания Уилла, окутывает мальчика спокойствием и тихой радостью. Больше не нужно притворяться, остерегаясь ошибки— и Уилл, опустившись на скамейку, без конца поглаживает тёплый мех своего деймона, а Кирджава прислоняется к нему пушистой щекой, и они вместе, человек и деймон, ускользают мыслями к прошлому, волшебному, но потерянному безвозвратно прошлому.
Я хочу жить с тобой всегда. Хочу целовать тебя, и ложиться с тобой, и вставать с тобой вместе каждое утро, всю жизнь, до самой смерти.
И я хотела сказать тебе то же самое, и теперь я знаю, что чувствовала всё это время: я люблю тебя, Уилл, люблю...
А мы жили бы тут вечно и любили друг друга...
И я буду искать тебя, Уилл — каждую минуту, каждую секунду!
Если бы мы смогли приходить сюда одновременно, хотя бы на часок, тогда можно было бы думать, что мы опять рядом...
В Иванов день. В полдень. Всю жизнь. Пока я жива...
Её голос, ничуть не потускневший в сердце Уилла, раздавался сейчас так ясно и живо, как будто она, настоящая, тёплая, любимая, сидела на скамейке возле него; обрывки фраз, произнесённых ею тогда, в другом мире, были слышны в нём до последнего словечка, ведь он запомнил их все и проговаривал сам с собой, с Киржавой, возвращаясь мыслью обратно, в прошлое, к ней. И будто бы не было нескольких лет в чудовищной разлуке с человеком, которого он смог полюбить всей душой, - под его пальцами оживали прикосновения, её шероховатая от ветров и слёз щека, её тонкие и сильные руки, обнимающие его за шею, и он снова прижимался губами к её мягким губам, и он снова лежал под звёздной магией неба, соприкасаясь с ней ладонями, и он снова чувствовал дрожь во всём теле, когда его рука дотронулась до Пантелеймона, а её рука — до Кирджавы.
Невообразимая пропасть пролегла между ними — не расстояние в тысячи, десятки тысяч километров, которое можно преодолеть на поезде, на корабле, на самолёте, не гигантский промежуток между одним концом света и другим, нет, то была неприступная и безграничная пропасть, навеки разделившая мир Уилла с миром Лиры. Никому из них больше не прикоснуться к другому. Никто из них больше не увидит другого. Не месяцы, года, десятки лет. Бесконечность.
И всё-таки, думал Уилл, осторожно прикасаясь кончиками пальцев к доскам скамейки, к листикам на деревьях вокруг неё, к стебельку травы, впитывая всё и сливаясь со всем, через всё — с ней, с Лирой, всё-таки неправда, что нельзя проложить мостик между мирами. Скамейка в глубине Ботанического сада, скамейка, по таинственной причине оставшаяся, когда их с Лирой миры расщепились и отдалились друг от друга, продолжает связывать их — именно здесь, в этом заброшенном уголке, Уилл верит, два мира переплетаются, накладываются один на другой, и Лира тоже этому верила, и Лира сейчас, как он, сидит на скамейке и мысленно разговаривает с ним. Так легко было здесь представить — нет, вовсе не представить, почувствовать по-настоящему, до подлинного покалывания в кончиках пальцев, что Лирина рука опущена на скамейку в нескольких сантиметрах от него, только потянуться и сжать пальцами её тёплые, знакомые пальцы; а ветерок, шевельнувший ветку ближайшего дерева, запутался у Лиры в волосах, и Уилл прикасается к ним, ещё больше растрепав, и наклоняет голову, чтобы прижаться губами к её губам. Лира здесь. Лира далеко, за тысячу лет отсюда, на расстоянии, которое, как ни бейся, невозможно преодолеть — и всё-таки в Иванов день, в полдень, она здесь, и никому не удалось бы разубедить Уилла, что это так.
Они с Кирджавой ещё долго сидят на скамейке, зная, что и Лира сейчас сидит точно так же в своём мире, сощурившись навстречу слепящим лучам солнца, разглядывая небеса через сетку переплетённых осиновых ветвей, тихонько улыбаясь и разговаривая с Пантелеймоном про него, Уилла, и про то, что они пережили вместе, и про то, как они любят друг друга, и всегда, всегда будут любить, какая бы страшная пропасть не пролегла между ними, потому что никакая пропасть не способна забрать у каждого из них любовь, любовь, которая обречена на невозможность увидеть, обнять, поцеловать - и всё-таки никогда не пройдёт.
И, поднявшись наконец со скамейки, когда последними оранжевыми лучами раскрасило землю, Уилл уходит из Ботанического сада, храня в себе светлые, грустные, вечные воспоминания о девочке с синяком на скуле и непокорностью во взгляде, уходит, чтобы ровно через год вернуться сюда, и ещё через год, и ещё, и ещё...
В Иванов день. В полдень. Пока он жив.
@темы: тёмные начала, фанфики
-
-
10.05.2014 в 00:04Я немного знаю сюжет 3 части, но незнание некоторых деталей, сама знаешь, меня никогда не останавливало, и ещё я не смог пройти мимо после такой аннотации.Мне кажется, многие бы оценили этот вариант завершения. А ещё знаешь, сразу хочется провести параллель, и прочитать такой же текст, но от лица Лиры, пускай здесь немного и говорится о ней)) Спасибо за твой труд в очередной раз, было очень здорово.-
-
10.05.2014 в 00:08Много лет назад этот фанфик был от лица их обоих по очереди, но потом захотелось сделать так, а о Лире будет отдельная история.
Кстати, я думала, ты не знаешь о самом главном из третьей части - что Лира с Уиллом оказались навсегда в разных мирах. Оказываешь, знаешь.
-
-
10.05.2014 в 00:14но потом захотелось сделать так, а о Лире будет отдельная история. то есть можно и о Лире ждать? ** Рэйн, ты просто чудо, пишиии **
читать дальше
-
-
10.05.2014 в 00:36-
-
10.05.2014 в 00:41-
-
10.05.2014 в 00:51