Название: Магией рожденная любовь
Автор: .rainbow.
Бета: Sputnik29, s-schastie
Размер: миди, 8640 слов
Пейринг/Персонажи: Меропа Мракс, Том Реддл старший, Сесилия, Томас Реддл, Морфин Мракс
Категория: джен, гет
Жанр: драма
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: Меропе Мракс было суждено провести всю жизнь в жалкой лачуге, терпеть крики отца и насмешки брата. На помощь ей пришла магия. Она научилась колдовать и варить приворотные зелья. Но будет ли настоящей любовь, рожденная магией?
Примечание/Предупреждения: канонная смерть персонажа
читать дальшеОбхватив тонкими пальцами прутья ограды, Меропа до боли в глазах всматривалась в дорогу, — та проходила совсем близко от лачуги Мраксов. В душный полдень, когда в воздухе, раскалённом от жары, колеблется едва заметное марево, на ней никого не было. Но к этому времени Меропа каждый раз убегала от тяжёлого взгляда отца, выдумав любой нелепый предлог, лишь бы только попасть в сад, к ограде, за которой, скрытая деревьями, бежит дорога в деревню. Она знала, что юноша на лошади обязательно появится на ней. Он всегда проезжал здесь — один или с красивой светловолосой девушкой, своей неизменной спутницей.
Он обязательно появится... сейчас... лишь минутку подождать... Глаза Меропы напряжённо глядели в дальний конец дороги.
Какой-то звук раздался у неё за спиной. Словно тихие шаги по сухим прошлогодним листьям. Меропа вздрогнула и попыталась сделать вид, что поглощена уходом за чахлыми кустами у ограды, но, когда смогла заставить себя обернуться назад, никого там не было — ни отца, ни брата. Быть может, птичий шорох на верхушках деревьев она приняла за шаги тех, кто мог бы помешать ей увидеть Тома. Том, Том, Том... Тихий голос нашёптывал это волшебное имя Меропе, и она сильней прижималась к прутьям — лишь бы не пропустить того чудесного мгновения, когда Том Реддл, в богатых одеждах, с гордо поднятой головой и мягкой улыбкой на губах, будет проезжать мимо. Конечно, он не заметит Меропу. Конечно, она никогда не сможет сказать ему ни словечка. Но никто, никто на свете не отберёт у неё шанс хотя бы так, из тени деревьев, наблюдать за человеком, которого она любила всей душой.
Два смутных силуэта появились вдалеке, но прежде, чем увидеть их, Меропа услышала звонкий, радостный голос спутницы Тома, девушки с красивыми кудрями и в изящном наряде; он, Том, с нежностью в голосе называл её: «Сесилия, любимая».
Сесилия. Меропе был ненавистен каждый слог этого имени. Ну, конечно, и сейчас эта девчонка, с которой Меропе никогда даже рядом не стоять, недостижимая соперница, была с Томом: громко смеялась над какой-то его шуткой. И Том тепло улыбался ей, словно нет вокруг них мира, только они вдвоём.
Меропа знала, что Том любит свою Сесилию. Каждый день она лишь уверялась в этом.
— Ах, Том, до чего жарко сегодня, не вздохнёшь! Поскорей бы оказаться у озера.
— Совсем немного осталось, милая, потерпи.
Звучный, глубокий голос послышался так близко от Меропы, что она, наверное, могла бы коснуться любимого, если бы протянула руку. Стучали копыта, звякала сбруя, а после — все звуки исчезли в мелодичном смехе Сесилии, как будто колокольчик зазвенел, и Том ответил ей таким же смехом, беспечным и радостным. Он был счастлив с этой девицей. Она тоже была счастлива с ним. Том Реддл, который нежно сжимал в руке тонкие пальцы спутницы, даже не подозревал о существовании Меропы, а она наблюдала за ним через прутья ограды, провожала его взглядом до самого поворота…
Так просто было дать волю воображению. Представить, как эта девица куда-нибудь исчезает, и уже не она, а Меропа улыбается Тому, такому прекрасному и недоступному. Это её он называет «моя любимая», это её он хочет взять в жёны, это перед ней он открывает двери волшебного мира, в котором не нужно бояться и прятаться, мира изысканных домов, дорогих безделушек, красивой одежды, вкусной еды... Волшебный, волшебный мир...
— Чего ты там застряла, бестолочь! Сейчас же иди сюда, работы в доме по горло!
Гневный окрик отца обжёг Меропу, как ударом хлыста, заставил её вздрогнуть и обернуться. А за её спиной, на тропинке, ведущей к дому, стоял Морфин. В который раз он кошачьими, неслышными шагами подкрался к сестре, и бог знает, сколько успел увидеть и понять. Он застал Меропу врасплох, и она не успела скрыть стыд, отразившийся на лице, блеск глаз, дрожащие пальцы. Морфин, ухмыльнувшись особенно гадко, окинул её взглядом, подмечая всё. Он не торопился уходить. Эта задержка была сделана с одной целью — насладиться испугом Меропы и показать ей: он не впервые замечает увлечение своей бестолковой сестрицы — осквернительницы крови — мерзким маггловским отродьем.
Страшные глаза Морфина пронизывали насквозь. Ухмылка на губах расползалась всё шире. Наконец убедившись, что сестра дрожит от страха, Морфин с беспечным свистом продолжил путь к сарайчику позади их жалкого дома. Брат не был терпелив к чувствам Меропы, вовсе нет. Он просто выжидал подходящей минуты, и когда-нибудь, Меропа знала, обязательно расскажет обо всём отцу. Но до тех пор... до тех пор, пока тот не узнал, никто на свете не отнимет у неё шанс приходить сюда в полдень и смотреть на прекрасного юношу, которого она любит, и который никогда, никогда не будет принадлежать ей.
***
— Отец, — лениво протянул Том Реддл-младший, откинувшись на спинку дивана. Его тонкие пальцы выстукивали дробь на резных ручках. — Почему бы тебе не велеть, чтоб снесли эту ужасную лачугу в роще недалеко от деревни? Она давным-давно развалилась, толку от неё никакого, лишь портит пейзаж.
Глава семейства Реддл зашелестел страницами газеты; они полностью скрывали его лицо, так похожее на лицо сына. Впрочем, Томас Реддл был уже стар, а Том — юн и очень хорош собой. Капризные, но властные нотки голоса, насмешливая улыбка, снисходительный взгляд сверху вниз выдавали в нём наследника великой семьи.
Реддл улыбнулся, стараясь не слишком уж показывать свою гордость за сына. Девятнадцать лет — а уже проявляет интерес к делам поместья и всех обширных земель семьи... Он не мог желать лучшего. Он был горд.
А лачуга этих безумных Мраксов раздражала и его, но, к сожалению, ничего сделать с ней было нельзя.
— Ты же знаешь, сынок, — ответил он, складывая газету в два раза. — Эта земля не принадлежит нам. Бездельник Мракс имеет полное право жить там. Я хотел бы избавиться от этой жалкой хибары, поверь мне, участок может послужить и для более полезных целей. Но, пока жив этот ненормальный старик или его сын, нас и близко туда не подпустят.
Том скривился, изогнув тонкие губы. Ему не понравилось, что власть Реддлов всё-таки чем-то ограничена.
— Они пугают Сесилию, — пробурчал он. — Ты знаешь, что сын этого Мракса прибил к двери змею? Мерзкую мёртвую змею, и нам приходится смотреть на неё каждый раз, когда мы проезжаем мимо.
— Даже мы не всесильны, дорогой.
— Когда-нибудь я вышвырну их отсюда, — с угрозой пообещал Том.
— Ничуть не сомневаюсь. Кстати, не опаздываешь ли ты к Сесилии?
Бросив взгляд на часы, Том пробормотал «чёрт!», вскочил с дивана и принялся в спешке натягивать на себя свой лучший жилет. Отец с улыбкой наблюдал за влюбленным сыном; как всё-таки хорошо получилось, что мальчик полностью оправдал надежды, полюбив ту девушку, которую долго и тщательно выбирали ему родители. Нет, конечно, свадьба состоялась бы и безо всякой любви, но гораздо лучше, если кроме прелестного личика и огромного состояния Тома держит рядом с Сесилией что-то ещё.
Никаких препятствий для этого на редкость удачного, блестящего союза.
Том наконец управился с пуговицами жилета и, кивнув отцу на прощание, поспешил к двери. Отец окликнул его, когда тот был уже у самого порога.
— Том.
— Да, отец?
— Не упусти её. Ни в коем случае не упусти. Она прекрасная партия для тебя.
— Я знаю, — с бледной улыбкой отозвался сын и вышел из дома на улицу.
Сесилия не любила, когда Том опаздывал, и теперь встретила его обиженной гримасой на лице.
— Ты же знаешь, я терпеть не могу опозданий! Никогда больше не заставляй меня ждать.
— Не буду, любимая. Клянусь честью Реддла!
Спрыгнув на землю, Том тут же заключил любимую в объятия и оборвал новый приступ недовольства долгим поцелуем. Сесилия обхватила его руками за шею, крепко прижалась к нему, и обида, конечно, тотчас была забыта, хотя Том опаздывал, клялся честью Реддла никогда так больше не делать… и опаздывал снова. Но Сесилия не могла долго сердиться на него. Они любили друг друга. И с сожалением говорили о тех, кого соединила вместе воля родителей, но чей союз не был освещён искренним чувством.
Осенний день радовал по-летнему жаркими лучами солнца и сладким запахом листвы. Несколько листьев, опавших на дорогу, поднимались в воздух от порывов лёгкого ветра. Сесилия, одной рукой держась за поводья, пробовала ловить их в полёте. Том, изящно нагнувшись, ухватил листочек и преподнёс этот скромный подарок своей возлюбленной.
Настроение у обоих было прекрасным. Том пересказывал все самые глупые шутки, услышанные от слуг, а Сесилия искренне смеялась над каждой, требуя продолжения.
И всё-таки они не смогли удержаться и бросили взгляд на лачугу старого Мракса – убогое строение среди рощи. Дорога проходила здесь рядом, и они невольно придержали лошадей, чтобы увидеть почти каждую трещинку на заросших мхом стенах, каждый отколовшийся кусок черепицы на крыше, каждый листик крапивы, выросшей до самых окон дома. Сесилия вздрагивала всякий раз, когда они оказывались неподалёку от дома Мраксов, и даже Том, не пугливый по натуре, ощущал холодок в сердце. Ведь не могут, в самом деле, в этом заброшенном месте жить нормальные люди!
Но Мраксы не были нормальны. Старик давным-давно лишился рассудка, а у его сына, Морфина, имелись явные наклонности преступника. Чего только стоит эта змея на дверях дома, когда-нибудь, пожалуй, он и на людей решит открыть охоту!
Суеверный ужас внушала эта странная лачуга. Но Сесилия звонко рассмеялась и прогнала наваждение.
— Поехали-ка отсюда, любимый, мне больно смотреть на эту гадкую лачугу. Может, наперегонки до деревни, или ты испугался моего Урагана, прямо как в прошлый раз? Догоняй!
Резвая кобылка, повинуясь уколу шпор, сорвалась с места так быстро, что Том даже не успел ответить на вопрос. Сесилия обернулась и скорчила забавную рожицу.
Она дразнила Тома, бросала ему вызов, и, конечно, он не мог не принять его. С яростным кличем «победа моя, клянусь честью Реддлов!» Том приготовился тоже пустить своего коня рысью, как вдруг заметил за оградой дома Мраксов глаза, наблюдавшие за ним.
И тут же пропали, стоило ему посмотреть прямо в них. Эти глаза... и тусклое пятно волос, бледно-серая ткань платья, мелькнувшие в кустах. Не в первый раз Том замечал, как маленькая девичья фигура исчезает за оградой. Неужели у старика Мракса кроме сумасшедшего сынка есть ещё и дочь? Том никогда не слышал, чтобы деревенские жители болтали о дочери, а ведь Мракс-старший и Морфин не сходили с уст людей. Тому ни разу не удалось увидеть эту неизвестную девушку — да и не было у него такого желания. С семейкой Мраксов лучше не связываться.
Что ей нужно от него, этой девчонке? Скорее всего, она унаследовала безумие от папаши и братца и, может быть, вынашивает какие-то мерзкие планы, чтобы навредить ему, Тому, или, не дай бог, Сесилии.
Держаться бы подальше от этого проклятого дома. Жаль только, что дорога, ведущая в деревню, одна.
Помедлив пару секунд, сам не зная, почему, Том заглянул в густые заросли — не покажется ли эта девчонка, которая подстерегает его здесь изо дня в день, снова? Нет, не показалась. И, тряхнув головой, Том припустил следом за Сесилией, уже, конечно, без всякой надежды догнать её.
Мрачные мысли о доме Мраксов исчезли вместе с ветром и смехом Сесилии. “К дьяволу!” Тома ожидают счастливые часы рядом с любимой, а каких-то два месяца осталось, и она наконец-то станет его женой!
Полный радостных мыслей, Том скоро позабыл о дочери Мракса.
***
Пощёчины, грозный голос отца и насмешливое хихиканье брата — все эти звуки столько лет заполняли дом и теперь раздались вновь. Они эхом отскакивали от стен и замирали, затихая навсегда. Меропа тихо ступила в кухню, коснулась закопчённой решётки очага, и улыбка озарила её лицо, а радостное чувство свободы наполнило грудь, требуя выхода. Меропа закинула голову назад и рассмеялась.
Странно звучал смех в опустевших комнатах — как будто тысяча людей смеялись вместе, да только Меропа знала, что никого больше не будет здесь, кроме неё, никому больше не принадлежит эта кухня, и гостиная, и сад, и весь большой дом Мраксов, она — хозяйка, она – одна.
Одиночество, вопреки тому, как оно действует на людей, не тяготило Меропу. Напротив, она каждый день пускалась в путешествие по спящим комнатам дома, для того лишь, чтобы насладиться полным обладанием. Наконец-то она могла распоряжаться собой. Никто не покушался на её свободу, не помыкал ей, не кричал на неё, не отвешивал пощёчин... она может делать что захочет, идти куда захочет, и никто уже не запретит ей смотреть на Тома Реддла через ограду.
Сковородки и горшки покрывались пылью на полке над очагом. Меропа подошла к ним и забормотала себе под нос, чертя узоры на пыльном боку одного из горшков. Луч осеннего солнца пронизывал насквозь грязную занавеску, плясал весёлыми зайчиками на стенах.
— Бестолочь неповоротливая, — говорила Меропа, с улыбкой поглаживая собранную из черепков посуду — отец заставлял дочь исправлять неуклюжесть руками, коль уж с магией она управиться не способна. — Маггловское отродье... Осквернительница крови... Гнусная… Бездарная... Сквиб несчастная…
Загрохотали горшки, которые Меропа с каждым словом сбрасывала на пол; громкий треск наполнил кухню, и буря осколков брызнула во все стороны. Меропа била посуду до тех пор, пока совсем не опустели деревянные полки.
Весь пол был усыпан черепками, как прежде, только вот теперь голос старика Мракса не мог обрушиться на дочь с криками и проклятиями; его не было здесь, как и Морфина, и никогда, никогда больше Меропа не будет бояться их!
Волшебная палочка, маленькая и тонкая, очень напоминавшая свою хозяйку, лежала в углу, — когда-то в прошлом Меропе больше всего на свете хотелось избавиться от неё, уничтожить, сломать! Палочка, а точнее, жалкое, отчаянное бессилие перед ней, неумение использовать её так, как делали это брат и отец, приводили Меропу в ужас. Она считала себя лишённой магических сил, и всё-таки её заставляли каждый раз брать палочку в руки ипроизносить заклятия. Потом старик Мракс кричал на Меропу — осквернительница крови, сквиб, — а Морфин мерзко хихикал, наблюдая за всем этим. Теперь же... Меропа с нежностью коснулась палочки, направила на осколки горшков на полу и шепнула:
— Репаро!
Взлетев в воздух, черепки тут же притянулись друг к другу, а следующее заклинание, Вингардиум Левиоса, отправило целые горшки обратно на полку. Меропа следила за движением осколков, покорных её воле, и тихо смеялась от счастья.
— Теперь я могу, отец, видишь? Теперь я могу всё!
Каждый день она упражнялась в колдовстве — просто так, без цели, лишь бы убедиться, что магический дар, столько лет дремавший в глубине души, наконец в её власти, и, стоит пожелать, она может сделать... что угодно!
Громовой голос отца, змеиное шипение Морфина, звон бьющейся посуды, вспышки заклинаний — всё, что было в тот, бесконечно далёкий день, уже начинало выцветать у Меропы в памяти, как старая колдография, на которой оседает пыль. Тогда она смотрела из своего тёмного угла у печки, как сотрудники Министерства побеждают в схватке с отцом и братом, обездвиживают их и уводят. Они глянули на Меропу, но арестовывать её не стали, ведь она-то не была виновата ни в чём дурном. Меропа осталась в тихом доме. Одинокая. Свободная.
Свобода... странное слово. Первое время Меропа запрещала себе даже думать, что теперь этот дом принадлежит ей, а она — себе. Привычка вздрагивать от каждого звука ещё долго не оставляла её. Ей казалось, что в любую секунду может хлопнуть дверь, впуская отца, каким-то образом избежавшего заключения в Азкабане, отца с его вечными криками и тяжёлой рукой, с его властным голосом, отдающим приказы... Приказы, которые она была обречена исполнять до конца своих дней. Но проходили минуты, часы, дни, недели, а старик Мракс не возвращался, и Морфин тоже. Свободна! О Мерлин, свободна!
Даже тогда она избегала подходить близко к волшебной палочке, заброшенной в угол. Привыкнув считать, что не обладает талантом к колдовству, она всё научилась делать руками, а волшебство было для неё чем-то великим и странным, навеки недоступным. Так всё и оставалось бы, если бы однажды... Никто в доме Мраксов не любил — да и, может быть, не умел, — читать, но книги в помятых обложках стояли на полках, покрываясь пылью, забытые и никому не нужные. Наверное, их любила мать Меропы и Морфина, о которой никогда не говорили в семье. Меропа не приближалась к ним. Отец, если бы заметил интерес дочери, поднял бы её на смех, а ещё завалил бы тяжёлой работой — раз уж есть время разглядывать книжки, значит, пускай заполняет его чем-то более полезным. Отец и брат не учились волшебству по книгам. Пожалуй, Мракс-старший учился давным-давно в какой-то магической школе, но Морфину не доводилось — всё, что умел, он усвоил из уроков отца. Впрочем, отец старался обучить его всему, потому что обожал сына так же сильно, как терпеть не мог дочь. Морфин знал многое... то, что считал для себя нужным знать. А книги с заклинаниями так и стояли без толку на полках, пряча свои волшебные тайны.
И наконец Меропа смогла это сделать — открыть тяжёлый фолиант и листать страницы, прикасаясь к хрупкой бумаге, обводя пальцем буквы. Она не собиралась читать эти книги — просто шанс свободно открывать и закрывать их и вдыхать сладковатый запах чернил был для неё упоителен. А однажды взгляд Меропы остановился на секунду на том самом заклятии, которое она никак не могла сделать, а отец кричал на неё за это. Репаро. Неужели теперь она сможет... Неужели теперь она станет волшебницей?
Книги открыли перед Меропой новый мир. Попробовав то заклинание, Меропа от удивления выронила палочку — черепки разбитой чашки вмиг приняли прежнюю форму, и даже особых усилий не потребовалось, как будто всё вышло... само по себе. Огромная сила вдруг разгорелась в ней, сила, ждавшая своего часа долгие годы. Она не могла вырваться на свободу под гнётом отцовских криков, а теперь навёрстывала всё упущенное, требуя новых знаний.
Меропа училась быстро. Глотала заклинания одно за другим, от самых простых до самых сложных. Казалось бы, ей должно быть тяжело — но палочка рассекала воздух замысловатыми движениями так, словно всегда знала, что ей нужно делать. В поисках нового колдовства, ещё не знакомого ей, девушка листала книги, и однажды... когда она перебирала тома с рецептами зелий, к которым прежде не испытывала интереса... ей в руки попался фолиант с выцветшим заголовком «Любовные напитки». За окном в это самое мгновение раздался цокот копыт — Том Реддл проезжал по дороге, а рядом с ним, конечно, была Сесилия, на месте которой Меропе никогда не быть... или быть?
Ветер ворвался в окно и взметнул страницы книги в руках Меропы, как будто отвечая на этот вопрос. И Меропа поняла, что больше не согласна быть всего той, кто наблюдает из-за ограды за своим любимым. Том будет принадлежать ей. Да, Том будет принадлежать ей, они уедут куда-нибудь вместе... далеко, далеко от этой жалкой лачуги, от этой жалкой жизни, которую Меропа, кажется, была обречена вести до конца своих дней. Она изменит проклятую судьбу. Том полюбит её. Он и сейчас мог бы её полюбить, если бы не Сесилия со своими улыбками и роскошными нарядами... надо лишь немного приблизить счастье, избавить Тома от этой богатой девицы, а потом... Потом, конечно, он полюбит её, полюбит, полюбит!
Ни на миг дольше необходимого Меропа не останется здесь. Хватит. Ведь она теперь волшебница... она способна на всё!
Улыбнувшись воспоминаниям, Меропа огляделась вокруг — на полки с целой посудой, которая минуту назад лежала на полу горстью черепков. Прислушалась к голосам отца и брата, тихо бормочущим где-то под крышей — они ещё жили там, упрямо пытались испортить её новую жизнь, да только это у них больше не получится. Она опустила руку в карман передника и нащупала в пузырёк с ярко-розовой жидкостью — да, самое сильное приворотное зелье из той книги, самое сильное...
Громкий звон ожил в старинных часах в коридоре, пробив двенадцать раз, и раздался цокот копыт. Меропа прислушалась и с радостью поняла, что едет только одна лошадь. Том почти никогда не путешествовал в одиночестве, без своей Сесилии... долго пришлось выжидать, пока наступит такой день.
Нескольких секунд было достаточно, чтобы опорожнить заветный пузырёк в стакан с холодной водой: зелье, вспыхнув розовыми искрами, растворилось в воде. Меропа улыбнулась и сделала шаг к двери, шаг к своей новой прекрасной жизни рядом с Томом Реддлом...
***
Деревенские жители привыкли, что тишь Литтл-Хэнглтона порой нарушается скандалами. По самым разным поводам. Кто-то положил глаз на чужую жену, кто-то не досчитался овцы в своём стаде, кто-то просто-напросто перебрал с алкоголем и затеял пьяную драку. Привыкнув к тому, что где-нибудь, независимо от времени суток, кричат и дерутся, обитатели деревушки даже начали находить в этом удовольствие.
В тот день, стоило прозвучать первым крикам на дороге, тут же собралась стайка самых любопытных — они побросали свои дела по хозяйству, лишь бы поглазеть на зрелище. А что может быть интересней скандала, в котором ты не участвуешь, а только смотришь со стороны? Каково же было удивление деревенских, когда они поняли, что кричит вовсе не очередной пьяница или хотя бы мельник, оскорблённый соседом, а сам Томас Реддл.
Очень странной была эта сцена. Реддл, заправлявший делами деревни, кажется, ещё задолго до рождения её самых старых жителей, не часто появлялся в Литтл-Хэнглтоне. Он предпочитал раздавать приказы из своего особняка на холме и оставил о себе не самое лучшее мнение. Богатство воздвигло между ним и деревенскими стену, сделав всех Реддлов в глазах простых людей наглыми, самовлюблёнными, считавшими, что весь мир лежит у их ног. Впрочем, чего нельзя было отнять у этой семьи, так это крайнего благоразумия во всех делах: никогда Реддлы не поступали опрометчиво, по воле чувств.
Томас Реддл был уже стар, доживал свой долгий век, хоть и не выпуская из рук власти над семейным состоянием. А его сын готовился принять это состояние, и конечно, заносчивости в нём было ничуть не меньше, чем в родителях. Реддл-младший почитал себя выше общения с простолюдинами. Его часто видели в деревне — с красивой светловолосой девушкой, кажется, невестой; они выбирали наряды и безделушки на свадьбу и держались одинаково высокомерно.
Именно с сыном сейчас спорил Реддл. Он растерял вдруг своё холодное спокойствие. Его будто не смущало, что вокруг собралась толпа местных сплетников, которая жадно наблюдала за скандалом, чтобы потом разнести подробности на всю деревню. Реддл держал за уздцы лошадь, нервно бьющую копытом по земле, и голосом, в котором смешивались страдание и гнев, уговаривал Тома не глупить, образумиться, вернуться домой.
А Том, кажется, и не слушал отца. Он смотрел в другую сторону и ни разу не взглянул на старика Реддла. Он будто искал что-то вдали, словно там, за деревьями, ожидало его вожделенное, ради которого он и покидал родительский дом.
Через путанные просьбы, мольбы, угрозы старого Реддла, деревенским удалось понять: Том влюбился в девчонку Мраксов и надумал сбежать с ней в Лондон.
Удивлению не было границ. Уму непостижимо! Настоящее безумие! Разум предан самым здравым из Реддлов, разум растоптан ради неизвестной девицы, которую никто в глаза не видел — да и есть ли она вообще? Никогда ещё благородное семейство из замка на холме не совершало столь опрометчивых поступков. Каждый шаг был ими просчитан, они гордились тем, что их нельзя обмануть или ввести в заблуждение, сыграв на чувствах, ведь чувств у Реддлов наверняка просто не было. А теперь их наследник собрался, как мальчишка, сбежать из дома по любви. Любовь, подумать только! Реддл полюбил! Ещё много месяцев после случившегося деревенские продолжали судачить об этом.
Реддл, заметив, что сын не слушает его, сразу обмяк и обессилел; его руки упали вдоль тела, выпустили поводья лошади, а губы задрожали, словно он сдерживал слёзы.
— Ты сошёл с ума, Том, — чуть слышно выдавил он из себя. — Одумайся... Вспомни Сесилию, ты ведь любишь её! Не знаю, чем приворожила тебя эта девчонка, но не надо, пожалуйста, ты сломаешь себе жизнь... Что тебя ждёт рядом с ней?
Наконец Том обернулся к отцу. Те из деревенских, кто дерзнул подойти близко, в эту секунду даже отшатнулись назад: взгляд младшего Реддла нельзя было назвать нормальным. Всегда такие спокойные, взиравшие свысока на всё вокруг глаза теперь сверкали лихорадочным блеском, как у безумца, на щеках юноши горел больной румянец, а руки изо всех сил сжимали поводья.
Том Реддл просто не видел ничего и никого, ни проблеска узнавания не было в его глазах, обращённых на отца.
— Я не знаю, кто такая Сесилия, папа. Я люблю Меропу. Прощай.
Даже деревеснкие, которые не жаловали старшего Реддла, в тот миг пожалели его: отец с тихим стоном хотел ухватить край плаща сына, но, не устояв на ногах, рухнул в пыль. По его щекам бежали слёзы.
***
Том не думал об отце, пустив коня туда, где его ждала Меропа — единственный человек на свете, ради которого стоило жить. Отцовские мольбы и попытки остановить его не тронули Тома, он словно со стороны наблюдал за тем, как отец с матерью вьются вокруг него, как пара назойливых мух, и как потом отец бежит за ним, хватает за плащ. Они не понимают... не могут понять, что только она, Меропа, теперь имеет для Тома значение. Невыносимо было не видеть её чудесного лица, её волшебной улыбки... Прошлая жизнь — без Меропы — виделась Тому смутно, и там будто мелькала какая-то девушка, светловолосая, смеющаяся вместе с ним… Господи, неужто он был помолвлен с другой девушкой, не с Меропой? Неужто безумие завладело им, если он мог выбрать вместо Меропы эту Сесилию - о ней что-то говорил отец... «Вспомни Сесилию, ты ведь любишь её!» О нет, нет, отец ошибается, никого больше не любит Том, только прекрасную Меропу!
Меропа! Скорей!
Дорога, ведущая от деревенских лачуг к дому Меропы, вдруг показалась Тому нестерпимо длинной, а поступь лошади — медленным, и он изо всех сил принялся подгонять коня острыми шпорами.
***
Ветерок заглянул в комнату, лёгким дыханием тронув занавески на окнах. Вместе с ним прыгнули на стену солнечные зайчики, отражаясь в боках фарфоровой посуды, в дверцах буфетов, в гладкой поверхности зеркал. Меропа только что поднялась с постели, разбуженная этим светом. Она стояла теперь, потягиваясь, подставляя лицо ветру. В такие моменты ей казалось, что у неё за плечами — крылья и, стоит немного оттолкнуться от земли, как она взлетит.
Это был самый счастливый миг дня для Меропы. Щурясь от солнца, она вспоминала прошлое — далёкое, невозвратное прошлое. Небо было единственным, что помогало ей выдерживать тяжёлую жизнь в доме Мраксов. Меропа из прошлого поднимала глаза к небу, и ей было немного легче.
А теперь больше не был нужды закрываться в скорлупке молчания — чтобы слова и взгляды не били по сердцу так больно. Она никогда не вернётся к прошлому. Никогда не услышит сердитых криков, не почувствует обидных пощёчин. Она никогда не станет опять осквернительницей крови. Теперь она любима самым прекрасным на свете человеком, она — хорошая и верная супруга, а скоро будет не менее хорошей матерью.
Просыпаясь утром, Меропа не сразу вспоминала о той жизни, которая зарождалась внутри её тела. Непросто было сжиться с этой мыслью, чувствовать, как маленький человечек ворочается там, шевелит уже совсем настоящими ручками и ножками. Утро — страшное время. Оно приближало Меропу к одинокой жизни в лачуге Мраксов, когда ей оставалось лишь наблюдать за Томом из-за прутьев ограды. Страшно было и ночью. Испуганная реальностью ночных кошмаров, она воображала себе, что находится там же, что эта волшебная жизнь ей только приснилась... Но солнечный свет лился в окно и заключал Меропу в объятия. Она касалась рукой живота и думала: «Я здесь, я правда здесь!»
Тревоги оставляли её, и она, распахнув настежь окно в своей комнате, с упоением вдыхала аромат цветущих деревьев.
— Ты простудишься, любимая.
Тёплая дрожь пробежала по телу Меропы. Она замерла, ожидая, когда сильные руки Тома обнимут её за талию, когда его губы коснутся её волос. За несколько месяцев, что они прожили вместе в этом красивом доме, её чувства ничуть не изменились. Наоборот, возросли в тысячу раз! Сердце Меропы так же сжималось в груди, когда Том был рядом с ней. А он не оставлял молодую жену одну. Отказавшись от тех развлечений, которыми, она знала, он заполнял свой досуг в прежние времена, Том не отлучался от Меропы почти ни на секунду... и особенно бережным его отношение стало, когда Меропа в первый раз осознала в себе новую жизнь.
Они любили своего ребёнка. Уже сейчас любили. И в глазах Тома Меропа видела настоящую любовь... приворотное зелье, конечно, уже давно здесь ни при чём!
— Простудишься ведь, — ласково повторил Том, развернув Меропу к себе лицом и обнимая. — Может, малыш не любит холод?
— Да какой холод, погода замечательная!
Он и в самом деле беспокоился за неё. За них обоих.
— Ничего, Том, всё в порядке, правда, — сказала Меропа и, подняв голову, опять засмотрелась в глаза Тома — они так же притягивали её, как в первый раз. Мягкие, добрые, с едва заметными крапинками на радужке. Иногда появлявшаяся в них тревога, как сейчас, делала их ещё прекрасней.
Никто не беспокоился о Меропе, когда она прозябала в той жалкой хибаре за ржавым забором; никому не было дела до настроения, состояния, чувств Меропы, а Том чутко улавливал каждое движение её души, отзывался на всё, что происходило с ней. Том... любимый...
— Как себя чувствует наш маленький?
Руки Тома аккуратно, опасаясь навредить ребёнку, прикоснулись к животу, а глаза вспыхнули, когда он почувствовал шевеление младенца.
— Наш ребенок, милая! О, до сих пор не могу поверить!
— Называй его по имени, — улыбнулась Меропа.
— Его? Ты так уверена, что будет мальчик?
— Да. Я чувствую.
— И как же ты хочешь назвать нашего мальчика?
— Томом. В честь тебя, дорогой.
Меропа ни секунды не сомневалась, какое имя выбрать. С первых же дней она почему-то знала, что родится мальчик, и говорила с ним, называя Томом. Маленький Томми. Даже сейчас он был частью Тома, его продолжением, вторым воплощением, и они будут вместе воспитывать малыша, любить его, заботиться о нём, они станут настоящей семьёй, которой никогда не было у Меропы. Скоро. Совсем скоро. Ещё чуть-чуть подождать.
— Ты, наверное, голодная! — спохватился Том, быстро поцеловал жену и кинулся к двери. — Сейчас приготовлю завтрак!
Меропа смотрела ему вслед. Ей было спокойно и уютно. Спокойствием была теперь окутана вся её жизнь — все тревоги остались в прошлом, которое не вернётся. Они с Томом создали свою вечность, чтобы жить здесь, среди солнца, ветра и красивых вещей, чтобы любить друг друга, чтобы любить своего ребёнка.
Так будет всегда.
Меропа пересекла комнату и взяла с тумбочки пузырёк с приворотным зельем. Коснулась холодного стекла, положила пузырёк в карман платья… и тут же появился красный от спешки Том с подносом в руках. На подносе сверкали позолотой чашки, блюдца и чайник. Завтрак всегда готовил Том, как, впрочем, выполнял он и все прочие дела по дому, не позволяя любимой жене заниматься даже самыми простыми делами. А вот разливать чай оставалось обязанностью Меропы.
Она подошла к подносу, заслонив его от Тома, достала приворотное зелье... Правда, на сей Меропа не сразу вылила его в одну из чашек, а замешкалась на миг.
Зелье. Самое сильное. Да, невозможно было по-другому привлечь к себе богатого, красивого Тома Реддла, к тому же, влюблённого в ту девушку с золотистыми волосами. Но то было глупое, мимолётное чувство. А любовь Тома к Меропе рождена магией, и потому — самая крепкая на свете! Магия помогла. И больше нет нужды в зельях. Том любит её, она — жена Тома, она — будущая мать его ребёнка! Меропа делала новую порцию приворотного зелья по привычке, из-за мысли, так глубоко засевшей в ней за годы в доме отца: никто не сможет полюбить ее, ведь она неумеха, бестолочь, осквернительница крови, ведь она... Но этого больше нет, отца и брата больше нет, прошлое исчезло! А Том любит её. Магия сделала свое дело, и потому — хватит.
Меропа улыбнулась и спрятала пузырёк обратно в карман.
***
Старик Реддл разглядывал картину в позолоченной раме. С некоторых пор он нигде не мог найти себе места в тихом доме, только здесь, возле портрета сына. Хотя бы представлять себе, что Том по-прежнему здесь, было намного приятней, чем понимать, что прошло уже много месяцев, и едва ли есть какая-то надежда на его возвращение.
Томас Реддл за эти месяцы понял, что был привязан к сыну куда больше, чем казалось в те дни, когда он всегда находился где-то неподалёку, когда можно было позвать его, поспорить с ним по пустячному поводу, сделать выговор насчёт одной из его глупых привычек, а всё-таки, конечно, гордиться им — достойный наследник семейства Реддлов! Теперь ничего не осталось от гордости, но в тысячу раз сильней стала любовь. Вроде бы такое глупое, не присущее разумным Реддлам чувство.
Особняк потерял своё величие и стоял, как мёртвый. Не раздавался больше в его стенах голос Тома, отдавая приказ, веля, например, закладывать ему поскорей карету с лошадьми, чтобы ехать к прекрасной Сесилии Джонсон, его невесте…
Теперь Сесилия, конечно, ни за что на свете не переступила бы порог дома, где так жестоко посмеялись над ней. Старик с содроганием вспоминал, как ему пришлось говорить с отцом девушки, ведь обезумевший от страсти Том не соизволил предупредить её, что их помолвка разорвана! Сесилия спрашивала, куда исчез Том? И многие спрашивали. Реддл старался как-то убедительно объяснить всем «скоропостижный отъезд» сына, да только не было смысла обманывать — почти весь Литтл-Хэнглтон видел сцену на дороге. О Томе пошли сплетни. Над Томом — а заодно и над его отцом — смеялись.
А старика Реддла меньше всего беспокоила репутация семьи и несколько месяцев назад. Он отдал бы всё своё состояние в придачу к имени Реддлов, лишь бы вернуть любимого сына домой. Но даже старость не могла внушить ему столь глупых надежд. В опустевшем особняке старику оставалось только сидеть долгими часами напротив портрета, где Том улыбался, будто живой.
Знакомый звук раздался на улице — стучали о землю копыта лошади. Видимо, кто-то проезжал мимо по дороге. Хотя Томас Реддл теперь не мог доверять своему слуху, как прежде, так что, наверное, показалось, ведь никто не бывал здесь с того самого дня. Старик не чувствовал в себе никаких сил заниматься делами, поэтому передал всё, что можно, более-менее надёжным людям. В былые времена, разумеется, от посетителей у особняка Реддлов не было отбоя; кроме редких знакомых Томаса, нелюдимого человека, тишину вдребезги разбивала ватага друзей и приятелей Тома. Теперь же…
Цокот копыт повторился, теперь уже совсем близко к дому. Просто кажется, верно? Никто не захотел бы навестить старика в его добровольном отречении от мира... и всё же... Лошадь поравнялась с домом, и, повинуясь отчаянной надежде, Реддл вскочил с кресла и распахнул парадную дверь.
Конь, видимо, был при смерти: на боках вздымалась клочьями пена, а глаза горели огнём. Том спрыгнул с его спины и посмотрел вокруг себя, словно ничего не видел. Он был похож на безумца: губы, сжатые в тонкую линию, искусаны в кровь, руки дрожат... так мог бы выглядеть человек, подхвативший опасную лихорадку.
Не успев удивиться, старик Реддл вздохнул с облегчением и бросился обнимать сына. Сын вернулся домой.
Но ничего не осталось от того юноши, каким Том был когда-то. Но ничто и не напоминало в нём о прежнем помешательстве. Отец терялся в догадках. Ему хотелось приступить к допросу тут же, понять, почему сын тогда сбежал и почему вернулся теперь… но даже без вопросов можно было сказать точно — от пагубной любви, если это была любовь, Том излечился.
Реддл далеко не сразу смог поговорить с сыном. В доме поднялся переполох: сбежались слуги, пришла жена, прикорнувшая после обеда, и чуть не лишилась чувств от радости. К тому же, надо было позаботиться о Томе. У жены это вышло лучше. Быстро взяв себя в руки, она тут же заметила и лихорадочные пятна у Тома на щеках, и странный блеск глаз, и ярость, и потерянное выражение на лице. И, как положено матери, взяла дело в свои руки.
Прислуга, со дня исчезновения Тома не имевшая почти никаких обязанностей, теперь разбежалась по дому с поручениями: тёплая ванна с душистым мылом, чистая одежда, вкусный обед за парадным столом в гостиной... Особняк, воспрянув ото сна, озарился огнями каминов, запахом свежих цветов, задышал воздухом из распахнутых окон. Кажется, не было этих месяцев, Том не уезжал и никогда не встречал эту оборванку из семейки Мракс.
Но изгнать из памяти то, что случилось в Лондоне, было невозможно ни вкусной едой, ни красивой одеждой. До сих пор перед глазами Тома стояло утро этого дня, когда он очнулся и понял, что Меропа Мракс его обманула.
Сбросив с себя чары проклятой ведьмы, он не останавливался ни на секунду, мучил лошадь, пока не увидел вдалеке крышу отцовского дома, откуда его вырвали против воли, околдовали! Том сбегал из Лондона, в котором он очутился неизвестно как, от девчонки, с которой жил по неизвестной ему самому причине. А та смотрела на него глазами, полными слёз, и уговаривала остаться, твердя про любовь, про семью, про ребёнка. «Любовь! Какая, к чёрту, любовь!»
В первые секунды после пробуждения, он и правда словно вынырнул из страшного сна — в голове Тома не было ничего. Никаких воспоминаний, как будто последние месяцы жизни кто-то начисто стёр — да не кто-то, а отродье этих сумасшедших Мраксов, ведьма! Том замер посреди комнаты, совершенно незнакомой ему, и с ужасом оглядывался вокруг... а потом в его сознание начали просачиваться картинки, не имеющие к нему, Тому, отношения. Вот он обнимает Меропу за плечи... Вот прижимается губами к её губам... Вот опускает руки ей на живот, чувствуя толчок сына изнутри, его сына... «Ты простудишься, любимая... И как же ты назовёшь нашего мальчика? Томом. В честь тебя, дорогой». Отец кричит что-то ему вслед, хватает за край плаща... Он мчится по дороге к лачуге Мраксов, всё быстрей и быстрей... Они осматривают дом, восхищаясь лепниной на потолке... «Меропа, любимая...» Он набрасывает ей на плечи вязаную шаль — не заболела бы... Они пьют чай в гостиной с голубыми занавесками... Мягкая, тёплая кожа под его рукой... «Я люблю тебя, милая, я так тебя люблю...» «Томом, в честь тебя, дорогой...»
Том обхватил голову руками, чтобы избавиться от этих ужасных воспоминаний — нет, они не могут принадлежать ему, он ничего этого не помнит! Должно быть, это какая-то ошибка, глупое недоразумение, которое сейчас же разрешится... не мог же он, в самом деле, несколько месяцев прожить под одной крышей с человеком, которого не любит... которого даже не знает!
Лицо девушки, стоящей напротив с протянутыми руками, лишь смутно напоминало ему тот силуэт, что всегда подглядывал за ним из-за ворот лачуги Мраксов. Именно это воспоминание, связанное с девушкой, казалось настоящим. Он мог проследить по закоулкам памяти свои поездки с Сесилией, подготовку к свадьбе, весёлый смех невесты, свою руку в её руке, жаркий день, когда эта девушка, дочь Мракса, предложила ему воды, а потом... Потом — темнота.
Наваждение какое-то!
Растерянность сменилась яростью, когда Том, не до конца понимая, где находится, шатаясь и хватаясь за стены, подошёл к двери, а девчонка подскочила к нему и начала заливать его рубашку слезами.
— Том, куда же ты... Не уходи, Том... Ты же любишь меня...
— Какая любовь, о чём ты, Господи! Отпусти меня! Я даже не знаком с тобой!
— Нет, нет, Том, ты любишь... Ты сам говорил, что любишь... Столько всего у нас было, неужели ты забыл обо всём? Да, я давала тебе приворотное зелье, но лишь в начале, ведь ты любишь меня и без него, правда, Том? Скажи, что правда! Останься со мной!
— Приворотное... что за чертовщина? О чём ты говоришь? Я не останусь здесь, пусти сейчас же!
— Но Том... наш ребёнок... маленький Томми...
— Знать не хочу никакого ребёнка! Пусти меня! Ведьма!
Он ничего не понял из болтовни про приворотное зелье, но, во всяком случае, не было сомнений — эта девчонка, отродье Мраксов, обманула его! Приворожила! Каким-то образом, он не знал, каким, заставила жениться на себе, а теперь хочет удержать с помощью ребёнка — а его, может, и вовсе нет! Впрочем, даже если она правда собирается родить от него, ему наплевать. Ему не нужен ребёнок проклятой ведьмы!
Тогда и пришла ярость. Стряхнув с себя слабые руки девчонки, Том выскочил за дверь — если бы не поторопился, то наверняка ударил бы эту чёртову колдунью. Надо было ударить. Надо было отплатить ей за всё... мерзкие Мраксы, безумное племя! Никогда больше он не свяжется с ними!
В тёплой гостиной родного дома, откинувшись на спинку дивана и прихлёбывая горячий чай, Том наконец успокоился. Забота матери, чуть грубое, но тоже ласковое внимание отца угомонили бешеный дух в душе Тома, и он уже начал стирать эти позорные строки из своего прошлого, как будто не было ничего.
Он не мог сказать родителям о приворотных зельях и ведьминских чарах — пришлось сухо повторить несколько раз «она обманула меня», прежде чем, поняв, что не добьются большего, отец с матерью оставили его в покое. В тот момент семья Реддлов твёрдо решила предать забвению странный поступок Тома. Мистер и миссис Реддл дали слово не вспоминать об этом. И Том тоже поспешно залечивал рану, нанесённую его самолюбию и гордости; но сразу о таком не забудешь, и он, положившись на время, которое в конце концов уносит всё, поклялся никогда больше не иметь дела с женщинами. Пустота была в нём. Ни следа прежних чувств к Сесилии. И уж тем более ни следа чувств к этой жалкой, некрасивой девчонке с огромными глазами.
Том ничуть не раскаивался, что оставил её носившую под сердцем его сына. Мысли о ней и о ребёнке быстро покинули разум Тома — оскорбление он помнил гораздо дольше, чем какую-то оборванку, которая обманула его, и этого нерождённого ещё мальчика. Ребёнок! Если у него однажды и будет ребёнок, то от владелицы большого состояния и, конечно, хорошенькой, а эта Меропа Мракс... К чёрту Меропу Мракс. К чёрту женщин. Все они ведьмы.
***
«Наверное, Том и не узнал бы меня сейчас», — подумала Меропа, бросив равнодушный взгляд на своё отражение в витрине какого-то магазинчика. У неё и в мыслях не было ни жалости к себе, ни даже того безумного отчаяния, что преследовало её в первые дни без Тома. Чувства как будто умерли в ней, и осталась одна боль, глубокая, острая. Этой болью были окрашены все мысли Меропы — даже если бы постаралась, она не смогла бы прогнать её, вытравить из памяти искажённое гневом лицо Тома. Том, Том, Том... Меропа вспоминала о нём каждый день и час — пускай хотя бы воспоминания будут принадлежать ей, если она больше никогда не увидит Тома.
Люди на улицах Лондона, жадные до всего необычного и странного, смотрели Меропе вслед, с удивлением отмечая, насколько худа и бледна эта растрёпанная девушка. Но едва ли кто-то сочувствовал ей: аккуратные и чопорные лондонцы осуждали её, ведь она, подумать только, позволила себе показаться на глаза людям в таком ужасном виде! Платье на девушке было мятое, с оторванными пуговицами и пятнами грязи; волосы явно знали гребень в последний раз много дней назад. Лицо у неё тоже осунулось и побледнело, губы приоткрылись, глаза лихорадочно бегали по сторонам. Вот глаза Меропы могли бы, пожалуй, вызвать у людей на улицах что-то вроде сочувствия — обречённый, совершенно пустой взгляд.
Увидев округлившийся живот под складками платья, прохожие спешили отвернуться и забыть про неё: в конце концов, пускай и жалко эту бедняжку, тысячи таких же девушек попадает в точно такое же положение каждый день. Что ж, наверное, она сама виновата — позволила какому-то проходимцу обмануть себя, а теперь осталась одна, да ещё с ребёнком.
Меропу не беспокоило чужое внимание, она не замечала, что люди смотрят на неё. Она не видела даже дороги под ногами, спотыкаясь на каждом шагу; уличные мальчишки хохотали над её неуклюжестью. Порой она налетала на прохожих, которые ругались ей вслед: «Будьте любезны смотреть по сторонам, мисс!». Они не знали, что Меропа не только не смотрит по сторонам, но и не хочет что-либо видеть и слышать — боль сковывала её движения, и мира больше не было для Меропы: он утонул в прошлом.
Том... Его тёплые, ласковые руки... Его мягкий и добрый голос... С какой любовью он всегда глядел на неё... Как они были счастливы вместе... Как ждали этого ребёнка, который навеки соединил бы их…
Мысль о ребёнке не вызывала у Меропы радости. С равнодушием она отмечала, что сын толкает её внутри — наверное, уже совсем скоро наступит тот день, которого Том ждал, которого и она ждала, а теперь... Ничего. Пустота. У неё не хватало сил даже для того, чтобы удивиться такой резкой перемене; она будто стала безучастным наблюдателем своей жизни – что-то случалось, но уже не с ней…
Ребёнок. Маленький Томми. С первых дней, узнав, что новая жизнь рождается в ней, Меропа считала себя и ребёнка одним существом — малыш был неотъемлемой частью её тела, души, жизни. А теперь — ничего. Она больше не мечтала о том, как будет расти их с Томом ребёнок, не замирала от счастья, чувствуя даже самое лёгкое движение малыша внутри, не разговаривала с ним ласково, не напевала ему песенки, уверенная, что маленький Томми её слышит. Пустота. Проснувшись утром после ухода Тома, Меропа больше не думала о себе как о матери, а об этом существе внутри себя — как о своём сыне. Ведь он должен быть не её сыном, а их сыном, и разве нужен он ей теперь — без Тома?
В голове вспыхнули картинки того ужасного дня, череды не менее ужасных дней, что были после. Какое-то время она ещё жила в доме, который снимал для них Том на деньги, взятые без спроса у отца; она, не имевшая понятия ни о бумагах, ни об арендной плате, с изумлением узнала, что за дом нужно платить. Хозяйка дома пришла и потребовала денег. Денег не было. Том забрал их, прежде чем исчезнуть из жизни Меропы навсегда. Она не смогла никак оправдаться перед хозяйкой — лишь пролепетала что-то, больше защищаясь, чем пытаясь отсрочить беду. Хозяйка, женщина самых строгих правил, не пожелала ничего слушать, и Меропа оказалась на улице без единого цента в кармане.
С того момента прошло время. Она даже не могла сказать, сколько. Дни, недели, месяцы... Меропе негде было переночевать, нечего есть — наверное, были какие-то способы решить проблему, да только она и не пробовала искать выход. Какой выход? Зачем? То же самое отчаяние, что было постоянным спутником Меропы в доме отца, обрушилось на неё сейчас. Хоть тысячу способов придумай, а деваться некуда, бежать некуда — ничего, кроме пустоты, не ждёт Меропу в будущем. Лишь раз промелькнула у неё мысль о доме — о той лачуге, которую она должна бы называть домом. Здание пустует сейчас, но, конечно, отец и брат скоро вернутся из тюрьмы, и тогда...
Нет, нет! Невыносима была даже мысль о том, что страдания возобновятся, эти упрёки, затрещины, насмешки... Нет, ни за что на свете она не ступит снова за порог того проклятого дома!
Но больше идти Меропе было некуда. Поэтому она бродила по улицам Лондона, не замечая ничего вокруг, потеряв связь с реальным миром, ведь настоящая жизнь была у неё только — рядом с Томом.
Меропа посмотрела на свой живот. Невозможно было совсем не думать про него. Она не знала, что делать с этим ребёнком, когда он появится на свет. Будь это в её власти, она не позволила бы ему родиться, он больше не был нужен ей. Если Меропа и хотела чего-то в эти дни на улицах города, в толпе чужаков, в одиночестве, так это, свернувшись где-нибудь в уголке, оставить свою никчёмную жизнь.
Том. Она любила его. Любит до сих пор. И он любил её, это была особая любовь, рожденная магией... или нет? Почему так получилось? Почему Том оставил её? Наверное, Меропа Мракс недостаточно хороша для знатного и богатого Тома Реддла. Всего лишь иллюзией была та волшебная жизнь, которая открылась перед ней благодаря магии... Том не любил Меропу, никогда не любил, и теперь будущего для неё нет. Жить незачем.
Бродя по улицам, Меропа ждала, когда за ней придёт смерть. Но смерть не торопилась. Что-то держало Меропу здесь, в этом мире, где больше для неё места нет, и, конечно, это ребёнок — не избавившись от него, она не сможет умереть. Лондон с его шумными толпами, с грохотом экипажей и гомоном голосов отступал всё дальше в тень — лица людей смазывались, теряя очертания, силуэты зданий то всплывали, то исчезали где-то рядом с Меропой. Того Лондона, который видели другие, для неё не существовало. Лишь камни мостовой под ногами были ярки и ощутимы, и Меропа пересчитывала их, чтобы как-то отвлечься, хоть и знала, что от прошлого ей не уйти.
Она даже не заметила, как на смену прохладному дню пришла злая и колючая ночь. С наступлением темноты погода как будто взбесилась, вспомнив, что декабрь подходит к концу, а значит, пришло время для вьюг и ветров, снега и холода. Чем поздней становилось, тем быстрей спешили мимо Меропы прохожие, желая оказаться в теплых домах. Они торопливо брели в темноте, пряча озябшие руки в карманах, а лица — в шарфах. Они спешили прочь от разгулявшейся погоды. А Меропе спешить было некуда. И она, не обращая внимания на фигуры, обгонявшие её, медленно, едва находя в себе силы переставлять ноги, брела без цели сквозь снег и туман. Ветер прошивал насквозь ее хрупкое тело, забираясь под слишком легкую для такой погоды одежду. И почти сшибал с ног.
Глаза Меропы почти ничего не видели вокруг. Липкий снег рваными клочьями бился в лицо и застывал на ресницах, и нужно было протирать глаза рукой, чтобы различать хоть что-то и не споткнуться в этой темноте. Вьюга в конце концов разбушевалась так, что вихри снега не мог пробить даже яркий свет фонарей, горящих по двум сторонам дороги. Людей, рискнувших в такую погоду оставаться на улице, было все меньше и меньше. Магазины смотрели темными окнами и запертыми дверьми, а вспышки рождественских огней казались чередой далеких и размытых пятен.
С ног до головы облеплённый снегом мужчина пробежал мимо Меропы, глядя вниз, чтобы не споткнуться, и задел девушку плечом. Меропа не удержалась на ногах и, взмахнув руками, упала на холодный тротуар.
Вокруг было пусто. Некого звать на помощь. Девушка сделала попытку подняться сама и даже привстала немного с земли, но внезапный приступ боли вынудил ее со стоном рухнуть обратно. Больно... как больно... будто молния пронзила ее живот, выбив дыхание из груди и заставив согнуться пополам. Тошнота подкатила к горлу, и дышать стало еще трудней. А боль и не думала отступать.
Каким-то невероятным усилием Меропе удалось встать на ноги. Она не знала, сколько времени на это ушло. Кое-как она поднялась, ухватившись за ближайшую стену руками. Меропа, понимая, что долго так не продержится, бросила взгляд по сторонам в поисках кого-то, кто помог бы ей... Даже будь у нее силы дотянуться до палочки, спрятанной во внутреннем кармане старого пальто, она не знала никаких подходящих заклинаний. Хоть кто-нибудь... пожалуйста... помогите...
Крик о помощи нарастал у нее в груди и уже готов был сорваться с губ в темноту, как внезапно глаза Меропы замерли на другой стороне улице. Там стоял дом с железным забором и какими-то буквами над ним. Не силуэт, утонувший во тьме, — в окнах его горел свет, бросая слабые отблески на тротуар.
Меропа едва ли помнила, что случилось дальше — ей было так больно и холодно, так страшно, что картинки сливались перед глазами в одну сплошную череду. Кое-как она добралась до этого дома и постучала в дверь.
Открыла ей молодая девушка, чуть старше самой Меропы — открыла, оглядела с ног до головы и, вскрикнув, что-то сказала вглубь освещенного лампами коридора. С этой секунды Меропа ничего не помнила. Хотя сознание не потеряла сознание и вполне понимала, что происходит.
Её мгновенно окружили какие-то люди. Стянули насквозь промокшее пальто и повели, подхватив под руки, в лабиринты комнат, лестниц и коридоров, а там уложили на кровать, приговаривая, что всё будет хорошо, что с ребенком все будет в порядке, она только должна немного постараться сейчас... немного... еще немного…
Меропа всё-таки лишилась чувств. На несколько секунд, наверное, а потом, очнувшись, подумала, что у нее больше ничего не болит, а страшные тиски, давящие на живот, исчезли без следа. Округлость живота тоже исчезла, и, пусть не сразу, Меропа поняла, почему, — мысли в голове ворочались медленно и вяло. Пожалуй, она могла бы сделать над собой усилие, стряхнуть оцепенение, да, могла бы, но ей совершенно не хотелось этого. Не хотелось вообще ничего. Только спать. Закрыть глаза и забыться сном — во сне не было мучительных воспоминаний о прошлом. Она устала... Слишком, слишком устала — и, конечно, теперь имеет полное право, когда ничто не держит ее в этом мире, скользнуть в пучину забытья.
— …Мальчик, — произнёс чей-то добрый голос.
Меропа, внезапно обнаружив, что язык не повинуется ей, лишь с удивлением посмотрела на ту самую девушку, которая впустила ее в дом.
— У вас мальчик, мисс. Здоровый. С ним все хорошо. И вы тоже обязательно поправитесь.
В руках девушка держала сверток из белого одеяла и наклонилась поближе к Меропе, чтоб та могла увидеть, как из складок ткани смотрит личико, маленькое и сморщенное. Ребенок... Меропа почти неосознанным движением коснулась рукой живота — и очень медленно, неохотно ее разум сказал: да, ребенок, твой ребёнок. Ваш с Томом сын.
Ничего в этом крошечном существе не было ни от неё, ни от Тома. И всё же, наверное, через несколько лет он станет похож на кого-то из них. Давно, в другой, счастливой жизни, ей хотелось, чтобы он вырос копией своего отца, потому она и решила назвать его Томом-младшим. Она любила его тогда. И Том любил. Их не родившегося, но такого желанного сынишку. А теперь... так, будто этот ребёнок не имел к ней ни малейшего отношения, Меропа наблюдала, как он шевелит ручками и ножками, как девушка с румянцем на щеках и доброй улыбкой воркует над ним. Эта девушка испытывала к ребёнку больше чувств, чем она, родная мать.
Мать... Сын... Эти слова уже не имели значения. Тома нет. А сын должен был стать продолжением своего отца. Пусть он станет им... но Меропе не нужен был этот серый и тусклый мир, где Том не любит её. Магия обманула её, магия не помогла, магия оказалась бесполезна.
Куда ей идти с ребёнком? Возвращаться обратно, в жалкую лачугу отца, и терпеть снова бесконечные упреки? Она ничего не сможет дать сыну...и себе самой — не сможет. Она слишком устала, чтобы бороться за жизнь, и ничто не держит ее здесь, даже мальчик.
Отец... Том... Ее мысли путались, ускользали прочь, в туман спокойствия и безразличия ко всему, и она улыбнулась в последний раз, глядя на сына.
— Надеюсь, он будет похож на своего отца, - сказала она едва слышным голосом. Девушка была вынуждена нагнуться к ней ближе, чтобы услышать. — Назовите его Том... Том — в честь отца, Марволо — в честь моего отца... а фамилия — Реддл. Том Марволо Реддл. Назовите его так…
Меропа Мракс вздохнула и закрыла глаза.