***
Мои волшебники
Закатное солнце пряталось за верхушками дальних лесов, оставляя за собой горящую полоску по кромке неба, а рыжий свет, уже готовясь совсем угаснуть, праздно бродил по суровым горам. Алишер смотрел на него, щурясь и прикрывая глаза ладонью, потому что не мог не смотреть, потому что любил этот рыжий свет солнца на закате больше всего. Сквозь последние лучи, такие яркие, мягко и спокойно сияющие, как не бывает ни в один другой момент дня, Алишер смотрел на леса и цепочку гор, тихо наблюдая за своими волшебниками.
Они сидели у трескучего костра, чуть поодаль, и, почти не разбирая слов, Алишер ясно слышал веселое и беспечное чередование их голосов. Кто-то шутил — наверное, Леон, у которого за маской равнодушия ко всему на свете нашлось дивное чувство юмора, - а другие радостно смеялись шутке, может быть, даже не потому, что шутка была смешная, а потому, что они просто были рады смеяться. Как долго в их жизни не было смеха? Очень, очень долго. Порой отчаиваясь, порой пребывая на грани того, чтоб потерять веру и в себя, и в них, и в мир, Алишер научил этих детей находить удовольствие в смехе. Без повода. Без разумной причины. Он научил их делать что-то просто так — потому, что от этого на душе тепло и хорошо.
Они сидели у трескучего огня, протянув к нему руки, чтоб согреться, и хоровод неверных теней плясал у них на лицах вместе с рыжим светом солнца, почти угасшего за далекими лесами. Тишина и спокойствие, как стражи-невидимки, стояли вокруг них, оберегая хрупкий мир в душе детей — мир, вроде бы утраченный навсегда, но обретенный вновь благодаря музыке и друг другу. И благодаря ему. Алишер смотрел на волшебников и не чувствовал своей заслуги в том, как они изменились, хотя, конечно, нельзя было узнать тех угрюмых одиночек в этом звонком смехе, в этом живом, не иссякающем разговоре. Алишер смотрел на них с тихой улыбкой, подмечая жизнь на лицах, прежде мертвых и безразличных ко всему, подмечая жизнь в голосах и движениях, во всем — и вспоминая весь их долгий и тернистый путь.
Они многое пережили, чтоб сидеть сейчас у трескучего огня и смеяться своеобразным шуткам Леона. Они многое сломали в себе, чтоб стать иными, - а прежде многое сломали в них, сломал этот разумный, насквозь рациональный мир, где никто и ничего не делал без ощутимой выгоды. Ради того, что считалось разумным, у этих детей отобрали семью, любовь и тепло. Алишер очень ясно помнил их первую встречу, помнил свой беспечный и дружеский голос, свои попытки нащупать ниточку доверия к их сердцам, свое желание показать им, что условности и рамки совсем не нужны, что он хочет не стать на место их прежних жестоких наставников, а быть им другом, отцом, но... Он увидел тогда в ответ одинаковое безразличие на лицах детей. Безразличие с ноткой недоумения — они просто не понимали, что он хочет от них, они просто не умели жить иначе, чем жили, потому что никто и никогда не показывал им, что бывает другая жизнь, а даже если показывал — они, не без помощи этого разумного мира, уже давно позабыли о том.
Позабыли, да не полностью. Алишер знал, что где-то в душе каждого из них живут воспоминания о прошлом. О семье. У них была семья. Теплые руки матерей обнимали их, добрый голос читал сказки ночью — и отзвук тепла, отзвук настоящего, неразумного, не несущего ни выгоды, ни пользы чувства притаился внутри, почти готовый погибнуть. Алишер помнил этот долгий и тернистый путь. Как он медленно, с болью, с отчаянием, с потерей веры в себя и в них искал заветные ключики к сердцам своих волшебников. Как он медленно, вопреки твердому их убеждению, что не бывает иначе, не бывает и не будет, не может быть, уверял их в своей любви. Дарил им то, что было у них отнято много лет назад разумным миром — родительскую любовь. Одинокие дети... они стали его родными детьми, и он любил их, как отец, а они, в конце концов, меняя себя и друг друга, полюбили его в ответ. Они изменились. До неузнаваемости. Ничего общего не было у тех одиноких детей с детьми, сидящими сейчас в свете гаснущего солнца и смеющимися так беспечно и весело, будто в мире нет ни боли, ни бед.
Алишер смотрел на их лица, с которых совсем исчезла боль, и чаще, чем на других, его взгляд останавливался на Люке. Люк. Одинокий мальчик, у которого никогда не было семьи. Он был упрямо, твердо, непоколебимо недоверчив, он кричал на Алишера и подозревал его в тайных умыслах даже тогда, когда Джейн, Леон и Эва открыли ему свои сердца. Он кричал, вызывающе вздергивал подбородок, смотрел с дерзким, больным недоверием, с яростью, с чистой ненавистью, он не хотел, боялся любить Алишера, снова подпускать к себе и снова терять, страдать. Люк мрачно и презрительно хмыкал, видя, как другие ребята смеются с Алишером, отворачивался и уходил, как бы говоря, что никогда и ни за что не подойдет к нему близко — а теперь смеется сам. Радостным, беспечным смехом. Он сидит у костра, чуть подавшись вперед, к Джейн, к девушке, которую полюбил — Алишер, видя все, что было связано с Люком, не мог этого не заметить, - и внимательно слушает ее рассказ, внимательно глядит в ее некрасивое лицо, а для него, конечно, самое прекрасное лицо на свете. Он тихо улыбается, на мгновение подняв глаза к небу над головой — к небу, которое наконец научился видеть и любить. Он смеется. И Алишер подумал, без печали вспоминая все, что был вынужден пережить сам, вспоминая все канавы, в которых лежал, ища веру и надежду в небе, вспоминая всю боль, все отчаяние, а их с лихвой набралось за годы странствий... Алишер подумал — стоило пережить всю боль и все отчаяние и даже больше, чтобы увидеть улыбку на лице этого мальчика.
Алишер называл своих ребят волшебниками, хоть они только-только открыли для себя магию музыки, хоть они только-только начинали понимать, что их музыка греет сердца людей и дарит им счастье. Он называл их волшебниками тихо, про себя, в мыслях или на страницах в дневнике — чувствуя, что когда-нибудь, пройдя до конца эту трудную, тернистую, часто ведущую к тупикам и обрывам дорогу, они будут творить настоящее волшебство. Они пробудят магию, спящую в недрах этого несчастного мира. Они пойдут по нему, расцвечивая все вокруг себя искрами магии, даруя надежду и веру тем, кто почти потерял их, воскрешая в тех, кто потерял давным-давно, кто даже не знал, что можно надеяться и верить. Они будут играть и согревать людей своей музыкой, они станут настоящими волшебниками — именно поэтому они уже волшебники. Волшебники в начале пути. А дальше по дороге, когда не будет Алишера, их поведет Люк.
В этот тихий и мирный вечер, в мягко-сиреневых сумерках, пришедших на смену заката, боль не тревожила Алишера. Она редко оставляла его в покое, вдруг скручивая в тяжкий узел все внутри, так, что и вздохнуть спокойно было нельзя — в такие моменты, уйдя в сторону от своих волшебников, Алишер стоял, низко склонив голову, и беспомощно хватал ртом воздух, пока наконец, помучив его как следует, боль не уходила, чтобы так же внезапно вернуться в неподходящий момент. В этот тихий вечер он чувствовал себя совсем здоровым — хоть и знал, что это, к сожалению, не так. Впрочем, и прежде, и сейчас Алишер не испытывал никаких сожалений. Он сидел чуть поодаль от трескучего костра, который в сумерках разгорался все ярче и жарче, и смотрел на своих волшебников, которые теперь лежали, заложив руки за голову, и чертили узоры в ночном небе. Они лежали рядом, тесно прижавшись друг к другу, Люк как-то неловко, но крепко прижимал к себе Джейн, Джейн, в свою очередь, держала в руке хрупкую ладошку Эвы, а Эва и Леон соприкасались тело к телу так, будто были одним неделимым существом.
Покой и тишина окутывали волшебников. Не только покой и тишина природы, а их собственный душевный покой, собственная душевная тишина. Они были вместе. Они были счастливы. Они знали, что рядом — их наставник, их друг, их отец, они ждали, когда он опустится на землю возле них и будет показывать новые незнакомые созвездия над головой, рассказывать волшебную историю про каждое из них. И Алишер чувствовал тот же покой в сердце — тихий, ровный покой с невероятной нежностью к своим детям, и, даже приди сейчас беспощадная боль, он не ощутил бы себя несчастным, не ощутил бы ни страха, ни тревоги. Чего ему бояться, в самом деле? Он сделал то, что должен был сделать в этом мире. Он согрел этих одиноких детей. Он помог им найти магию. А болезнь... она не заберет его. До тех пор, пока он не завершит свое дело.
И сейчас он думал, глядя на тесный кружок силуэтов возле ярко горящего костра: «Вы были не правы, создатели. Этот мир не погиб. Он никогда не погибнет. Они не позволят этому случиться. Я научу их... научу дарить счастье людям своей музыкой. Они хотят уйти. Хотят спрятаться там, где не будет ни боли, ни страданий, подальше от этого мира, который они, как вы, считают умершим безвозвратно. Но вы не правы... и они не правы... Магия есть. Надежда есть. И небо всегда с нами. Я научу их. И они никогда не оставят этот мир на произвол судьбы. Они будут освещать его своей музыкой... и когда-нибудь Люк передаст мою арфу своим детям, как мне ее передал старый музыкант давным-давно. И эта цепочка не прервется. Магия есть — и никогда больше не исчезнет из нашего мира. Он прекрасен, создатели, разве вы не видите? Он прекрасен, этот мир. Я люблю его. И я люблю вас, мои волшебники. Живите. Играйте. Творите свое волшебство»
Со счастливой улыбкой на губах Алишер поднялся с земли и пошел к своим детям.