Не ожидала, что другая антиутопия, после этого жуткого дивного мира Хаксли, сможет меня испугать настолько. Мне почему-то казалось, что страшней просто некуда. Нельзя изобрести модель ещё более ужасающих перспектив на будущее, чем Хаксли с людьми из пробирок и полным отсутствием души. Да, дух рациональности из дивного мира так же отвратителен и очень, очень близок нашему миру, но эта тотальная несвобода по Оруэллу, мне кажется, что-то намного конкретней, реальней и, вообще-то, уже бывавшее в чуть меньших размерах много раз. И наверняка ещё будет. Если дивный мир ошеломлял меня именно внутренним сходством тех пустых и насквозь разумных людей с современными людьми, то здесь уже на первый план полностью выходит система. Огромная и страшная Система с большой буквы.
Абсолютный контроль над всем, что делает человек. Нет, не только делает — говорит, думает, думает о том, чтобы подумать. Даже самая ничтожная мысль, как-то выдавшая себя, в бормотании во сне, в изгибе губ, в неловком жесте руки, уже опасна для системы, уже ставит человека на заметку всевидящему оку Старшего Брата. Мыслепреступление. Кто не допускал хотя бы раз неправильных, запретных мыслей в голове? Мы не всегда хозяева своим мыслям. Но для этой системы нужно, чтобы люди не могли и на миг обратиться мыслью в мятежную сторону — тот, кто раз подумал о вещах, о которых ему думать не полагается, уже может быть назвать преступником. Пускай мыслепреступником, но система требует лишь идеального, безупречного подчинения. А человека, который опасен, можно удалить. Отовсюду. Из жизни, из списков, из газет, из памяти людей. Его как будто вообще не существовало на свете. Он исчез. И система стоит, как стояла, не возмущённая даже малейшим колебанием.
Чего не было у Хаксли, так это холодной, железно убеждённой жестокости партийцев. Нарушителей спокойствия в дивном мире просто выбрасывали куда-нибудь на остров, к таким же, как они, дикарям и мятежникам, забыв про них. Что-то в этом было немного обнадёживающее, светлое, ведь там, в отдалённых уголках мира, Гельмгольц может писать стихи о важном и настоящем, и стихи эти, хоть не затрагивают систему, зато живут и дарят свою магию кому-то. Надежда. У Хаксли была надежда. Самоубийство Дикаря не выглядело так ужасающе, как могло бы, ведь Дикарь — не один, таких Дикарей где-то на далёких островах много, они живут, думают, чувствуют. У дивного мира есть добро и свет. Океания безнадёжна настолько, что хочется тут же на месте захлопнуть книгу и не видеть, не видеть это страшное место, в котором предатели прячут себя за лицами друзей, а тот, кто, казалось бы, носитель бунтующего Братства, носитель надежды, воли, силы, твёрдых и правильных слов, стоит твёрже всех прочих на вражеской стороне.
Я вообще-то не очень жалую книги, где всё окрашено лишь одним, тёмным, цветом, а разорвать замкнутый круг априори невозможно. Но Оруэлл, видимо, задумывал изобразить как раз такую систему, абсолютную, вечную, которая подомнёт под себя любой бунт и одержит победу над всеми мятежниками. У него получилось. О да, более чем получилось. И я всё-таки готова признать для таких вещей право на существование, потому что, будь Океания не безнадёжна, она не окатывала бы ледяной водой, не въедалась бы в сердце, заставляя думать и любить, хотеть и делать, наслаждаться своей свободой, ценить, в конце концов, не такой уж плохой наш мир. А ещё, конечно, стараться изо всех сил не допустить превращения этого мира в тот дивный у Хаксли, в эту Океанию у Оруэлла. Я думаю, антиутопия — самый важный жанр для тех, кого волнуют большие проблемы общества, хоть дух рациональности, захватывающий всё вокруг. Просто поразительно, как люди в другом веке смогли заглянуть на много лет вперёд и так точно угадать, что будет с миром. Конечно, мы ещё не в Океании, не в дивном новом мире, но ведь они возможны, в любой момент возможны, и возможность эта — чудовищна, возможность эта — сигнал к действию.
Но если можно было говорить о борьбе у Хаксли, то Оруэлл наизнанку выворачивает саму идею мятежных мыслей и поступков — они совершенно, безнадёжно безнадёжны. Система не имеет границ в своей власти. В её руках всё, настоящее, будущее, прошлое. Никакого труда не составит переделывать хоть целые эпохи прошлого тысячу, десятки тысяч раз, сделав это прошлое пластичным и подвижным. Ведь в самом деле, исторические события, которые зафиксированы в книгах и в памяти людей, должны быть чем вроде монолита, неколебимого, постоянного, чтобы люди могли опереться на историю, но система сделала эти события своей собственностью — ничего больше нет постоянного в мире. Книги переписываются. И память тоже подвергается изменениям. Со стороны самого человека. Метод двоемыслия, который открыла партия, как будто фантастический, но самовнушение — сильная штука, под давлением чего только не создаст в голове человек. Система и человеческое мышление присвоила себе. Вот она, тотальная несвобода. Человек здесь не владеет ничем, абсолютно ничем, даже он сам не принадлежит себе. Мятежники во всех притесняемых государствах должны обозначать собой свободу. Но даже сопротивление — в руках партии, она использует его для своих целей точно так же, как прошлое и труд людей. Надежды нет. Система абсолютна.
Ощущения от Хаксли и Оруэлла похожи. Читаешь на одном дыхании, но удивление, жалость, ужас приходят поздней, главное чувство — огромный, тяжёлый груз этого дикого мира, пригибающий вниз. Просто не получается здесь, как на других печальных вещах, плакать, ругать в голос, здесь кончаются слова и эмоции, отзыв-то вышло написать спустя несколько дней, когда всё улеглось и чуточку притупилось. Гигантское ошеломление и больше ничего. Поэтому я не знаю, как говорить об этой книге. Она совершенно чудовищная. И её надо прочитать всем.